Измена с молодой. Ты все испортил! (СИ)

Глава 17

Забавно. Даже врозь мы с ним думали об одном и том же. И насколько разные сделали выводы.

Много лет семья была неизменным лидером в моем хит-параде приоритетов. И это воспринималось всеми, как само собой разумеющееся. И тут в меня летит упрек об обратном.

А потом он протягивает руку:

— Иди ко мне, джана.

Я не двигаюсь. Поэтому он сам делает шаг мне навстречу и останавливается очень близко — запах спиртного ударяет резко и неприятно.

— Ты хоть понимаешь, как я по тебе соскучился?

Он не шатается.

Речь тоже не выдает в нем пьяного.

Но расфокусированные, затянутые поволокой глаза растерянно шарят по моему лицу, ищут опору. Я лишь однажды видела его настолько же захмелевшим. Когда после нашей выписки из роддома он поехал с папой и друзьями отмечать долгожданное отцовство.

Он тогда вернулся под утро. С грохотом открыл дверь в нашу комнату, виновато съежился, когда свекровь сердито шикнула на него. Она только-только уложила Вику после первой бессонной ночи в доме, а я, полулежа, спиной ко входу, кормила Геру. Свекровь оставила малышку в кроватке и тихонько вышла. А муж на цыпочках подошел ко мне, опустился на колени, поцеловал голенькую пяточку ребенка и тоже прошептал:

«Ты хоть понимаешь, как я по тебе соскучился?»

Я нежно погладила его колючую щеку и легко кивнула. Сложная беременность, месяцы на сохранении, ранние роды… Он стойко держался, подбадривал меня. И только благодаря его поддержке я смогла пройти эти долгие семь с половиной месяцев, не сойдя с ума.

Спустя почти семь лет, он снова передо мной. Выпивший. Провинившийся. Снова готов опуститься на колени, но, как говорится, есть нюанс. Мы больше месяца не подходили к друг другу настолько близко. И во мне нет к нему той необъятной нежности. Лишь глубокая, душащая боль разочарования.

— Ты совсем меня не любишь, да? — спрашивает он, когда я отвожу взгляд.

— Люблю, — признаюсь честно. Потому что это правда, которая, увы, уже ни на что не сможет повлиять. Любить можно и с разбитым сердцем. Не хочу. Это бессмысленно. И об этом я решаю умолчать. — Иди ложись, Карен. Тебе надо проспаться.

— Ты моя королева.

— Хм…

— Да, королева… Ты помнишь? — начинает тихо напевать, — «И я иду к тебе навстечу, И я несу тебе цветы…»

'Как единственной на свете

Королеве красоты!', — допеваю в уме.

— Ты меня так называл, когда мы только познакомились.

— Потому что это правда. — Он медленно и неровно плетется к дивану. — Ты моя королева, джана. Моя идеальная. — хрипотца в голосе неприятно царапает слух. — Во всём и всегда правильная. Ты не делаешь ошибок.

Карен скидывает на пол пальто и заваливается на диван.

— И поэтому… ты решил мне изменить?

— Ну, вот опять ты об этом…

— Потому что я слишком идеальная? — Слова даются с трудом, но мне все же удается выговорить этот искаженный по всем понятиям логики вопрос. — Тебе наскучила идеальная жена⁈ Черт побери, Карен! И ты решил меня так наказать?

— Да причем тут ты? — скривляет губы. — Это планка, которой сложно соответствовать.

— Я никогда не ставила тебе никаких планок, Карен!

— А я… поставил. И сорвался, джана. — Он заплетается, делая долгие паузы. — Она для меня ничего не значит, джана. Я просто вспомнить хотел, какими мы были раньше. Нахлынуло просто…

Карен зевает, вытягивает вперед правую ногу и смотрит на меня.

Не могу сдвинуться с места. Не могу дышать. Не могу поверить глазам. Он, что, ждет, что я сейчас склонюсь перед ним и помогу снять ботинки? Покорная, идеальная жена? Всепрощающая смиренная дура⁈ Он настолько привык к этому? Какая же я идиотка!

— Хватит называть меня джана! — хватаюсь обеими руками за голову.

Я же так и делала. Годами, черт побери, так и делала! И не видела никогда ничего зазорного в том, чтобы помочь уставшему любимому снять обувь после долгого рабочего дня. А он на этой работе очень утомлялся, когда трахал свою неидеальную шлюху! Трахал и думал, как же ему сложно с идеальной мной⁈

— Как давно, Карен?

— Что, как давно? — Он уже глаза еле разлепляет. Но понимает, что я не помогу ему, поэтому с трудом скрючивается и стягивает по очереди ботинки. Швыряет пренебрежительно в сторону и снова заваливается назад.

— Как давно ты с ней?

— Зачем тебе это?

— Как давно, черт тебя подери⁈

Хочу знать и в то же время боюсь услышать. Потому что где-то в душе еще теплится крошечная надежда, что это было лишь раз. Лишь однажды. Он просто… Сорвался. Но голос разума звучит во мне слишком сильно. То, что я услышала сейчас… То, что я увидела тогда… То, как это происходило… Это не могло быть в первый раз.

— Месяцев пять.

Он зевает. Не от скуки, нет. Он просто хочет спать.

А я хочу умереть.

— Пять… — шепчу, с трудом сглотнув ком. — Пять…

— Тебе стало от этого легче?

Пока я обустраивала наш дом… Как же больно, Господи!

— Джан…

— Замолчи! — кричу, не в силах больше сдерживаться. Не могу стоять на месте, начинаю вышагивать перед диваном. — Замолчи, умоляю! Семья должна быть на первом месте? А на каком месте для тебя была я⁈ Я же всю себя перекроила! Ради тебя, Карен! Всю свою жизнь под тебя подогнала! Слышишь? Чтобы тебе было хорошо! Карен! Чтобы твоим родителям было хорошо! Чтобы нашим детям было хорошо! Ты меня слышишь?

Подскакиваю к нему, трясу за плечо, хочу, чтобы он понял, услышал, а он… Громко захрапел и повернулся лицом к спинке.

— Он к Вике цеплялся, и я ему врезал, — рассказывает сын, потупив взор. Мы сидим на родительской кухне, вокруг овального стола. Голова раскалывается, но я держусь. Я должна держаться, чтобы не умереть.

— Ксюша джан, я ему уже всё сказала. — Свекровь смотрит на меня, кивает, округлив глаза, всем видом давая понять, что у нее всё под контролем.

— Спасибо, — произношу настолько спокойно, насколько сейчас способна, — но я тоже хочу поговорить с сыном.

Она поджимает губы, отворачивается, но не уходит. А я пытаюсь настроиться на разговор.

— Милый, драться не выход. — начинаю осторожно, не обвиняя, чтобы сын не закрылся. — Ты пробовал сначала с ним поговорить?

— А о чем с ним говорить, мама? — Отвечает он, нахмурившись. В чертах лица Геры отчетливо проявляется мимика Карена. Но упрямством он, видимо, в меня. И такой же максималист. — Он девочек обижает!

— Он их бьет?

— Нет. — Сын собран и серьезен. И, кажется, совершенно не чувствует себя виноватым в том, что затеял драку.

— А как?

— Он обзывается. — цедит он неохотно, каждое слово на вес золота. — Вику вот малявкой называет.

— Это плохо, согласна. — не оставляю попытку достучаться до него. — Но за слова и разбираться надо словами.

— Папа говорит, что надо сестру защищать! Я же прав!

— Прав, — соглашаюсь. — Но синяки не у тебя, а у него.

— Подумаешь, синячок… — говорит мой ребенок пренебрежительно. Господи, как же он сейчас похож на отца! — Мам, можно, я уже пойду?

Вынужденно отпускаю от себя сына, и он быстро скрывается в недрах дома.

А я остаюсь сидеть в замешательстве. Слишком много для одного дня… Во что превратилась моя жизнь?.. Я наделала столько ошибок… Упустила себя, ради семьи… А что в итоге?

Не понимаю, как не заметила в Гере такие перемены? И почему мой добрый и ласковый мальчик считает нормальным пустить в ход кулаки? Устало массирую виски, чтобы не дать чувству вины снова взять меня в тиски. Я не виновата в том, что сын подрался. Я хорошая мать.

— Ты себя не вини, дочка. Он перерастёт, — первой нарушает тишину свекровь. — Все мальчишки через это проходят.

— Я сказала это вслух? — смотрю удивленно.

А она отрицательно качает головой:

— Я просто знаю, о чем думает любая мать в такие моменты, ай бала.

— Он защищал сестру, — говорю, потому что хочу его оправдать. Мне нужно его оправдать. Он это сделал ради сестры. Я всё делала ради них всех… Но мы оба ошиблись.

— Правильно, — качает головой свекровь. — Но ты всё равно поговори с мамой того мальчика. Извиниться надо.

Она права.

Но уже поздно, поэтому я решаю перенести это на завтра. Еще одного серьезного разговора я уже не выдержу.

Мы возвращаемся домой. Дети идут к себе, быстро складывают ранцы и ложатся. Вика нежно обнимает меня и желает спокойной ночи. Гера же смотрит ёжиком, а затем поворачивается спиной.

— Сладких снов, родной, — говорю ему и глажу спинку.

— Угу, — бубнит он под нос, даже не обернувшись…

Утром я сама отвожу детей в школу. Паркуюсь у боковых ворот и пишу учительнице, что хотела бы с ней увидеться до начала уроков.

«Жду вас у турникета», — приходит сообщение почти сразу.

Дети синхронно хватают ранцы и сменки и выходят из машины с разных сторон. Синхронно хлопают дверями и, обойдя ее, ровным строем шагают впереди.

— Доброе утро, Нина Ивановна, — одновременно здороваются они с классной руководительницей и, пройдя через турникет, идут к раздевалке. Невысокого роста женщина с острым, сосредоточенным взглядом и плотно сжатыми губами выжидающе смотрит на меня, покручивая в пальцах очки в тонкой коричневой оправе.

— Доброе утро, Нина Ивановна, — повторяю я.

— Как вы, Ксения Викторовна? Замечательно выглядите! Уже поправились? — спрашивает она с неподдельным участием. А я будто в ступор впадаю от ее вопроса. Она тут же считывает моё замешательство и спешно добавляет: — Дети рассказывали.

— Да, спасибо. — понимающе улыбаюсь и тут же перехожу к делу. — Я хотела поговорить с вами насчет вчерашнего происшествия.

— Так? — кивает она, как в замедленном действии.

— Гера утверждает, что его спровоцировали. И я ему верю, — даю понять, что я на стороне сына, несмотря ни на что.

— Да?.. — приподнимает бровь, а губы искривляются в ухмылке.

— Да. Но я всё равно считаю это неприемлемым. И хочу поговорить с мамой того мальчика. Возможно, стоит встретиться лично…

— Я рада, что вы это понимаете. — Она практически переходит на шепот. — Но мой вам совет, поговорите и с родителями остальных ребят.

— Каких остальных ребят?

— Карен Георгиевич вам не рассказывал? Или родительский чат…

— О чём? — чувствую себя в какой-то нелепой комедии ситуаций.

— Ксения Викторовна, это не первая драка, которую начинает ваш сын. Я его не узнаю. Такой спокойный, добрый мальчик был. А после каникул сам на себя не похож. Задирает всех, дерется. Мите Стрелкову пиджак порвал, Сереже Васильеву очки разбил. И чем дальше, тем сложнее с ним разговаривать. Да, он считает, что не виноват. Но поверьте моему профессиональному опыту, я знаю, что дети вот так, ни с того, ни с сего не меняются. Его что-то очень беспокоит, и он вот таким нехорошим способом транслирует свои переживания, через агрессию. Это похоже на крик о помощи. Поговорите с сыном откровенно. Узнайте, что его гложет? Возможно, он пережил какой-то стресс? Или ваша болезнь на него так повлияла?

— Я не больна, Нина Ивановна, — почему-то оправдываюсь. — Это была обычная простуда.

— Я не знаю, — пожимает плечами, надевая очки на кончик острого носа, — вам виднее. Но ребенка надо спасать. Пока он не натворил чего-нибудь… непоправимого. Тогда нам придется поднять вопрос о постановке на внутришкольный учет… А фамилии я Вам дам, конечно. Отправлю списком в мессенджере. И причину напишу. Видимо, семьи решили не обращаться к вам лично, пока вы болеете.

— Я не болею, — в третий раз произношу уже на грани и кусаю щеку изнутри. Срываться нельзя. Я так только хуже сделаю.

Отслеживать весь поток сообщений в школьном чате детей в последнее время у меня не хватало сил. Но мы с Кареном вдвоем в нем состояли, поэтому я была спокойна, что мы ничего важного не упустим.

А он мне ни о чем не говорил.

Возвращаюсь в машину, как после неравного боя. Побитая, побежденная. Расстроенная. Через минут десять мне приходит сообщение. Пять фамилий. Пять жертв агрессии моего Геры.

Но вместо того, чтобы начать обзванивать их, я набираю номер мужа.

Карен отвечает не сразу. Он всё еще спал на диване, когда мы утром выходили из дома.

— Да, джана, — заспанный голос выдает в нем только что проснувшегося человека.

— Ты знал, что наш сын все время дерется?

Обманчивое спокойствие в голосе диссонирует с бурей нахлынувших эмоций.

— Знал, — отвечает он после недолгой паузы. — Я разберусь.

— И когда ты собирался мне об этом рассказать?

— А тебя это беспокоит? — Он безошибочно улавливает мое состояние и переходит в защиту. Нападая.

Он больше не пьяный муж, который уничтожил меня своими признаниями. Он снова юрист. Адвокат.

Манипулятор.

— Я его мама, Карен. Я должна была знать об этом.

— Я его папа, Ксюша. Я разберусь. Приезжай домой.

Я понимаю, что происходит с мои сыном. Гера всегда был очень чутким ребенком. Тонко чувствовал эмоции членов семьи, пропускал через себя и слёзы сестры, и суровость дедушки… Он интуитивно ощущает, как поменялась погода в нашем доме. И он напуган. Но не идёт со своим страхом ко мне, как делал это раньше. Он нашел другой способ рассказать об этом.

Отключаюсь. Выкручиваю руль и покидаю территорию школы. Домой я не возвращаюсь. Мне нужно побыть одной. Разложить по полочкам весь накопившийся в голове хаос. Но сделать это в присутствии мужа не получится.

Только я об этом думаю, приходит новое сообщение. Еще один длинный список, на этот раз от адвоката. Сведения и документы, которые нужны для заявления в суд. И решение приходит само собой. Пока Карен дома, я не смогу их собрать, отсканировать и отправить незаметно. Часть из них у меня с собой, часть хранится на облаке. Разворачиваюсь и еду в офис.

Подъезжая, замечаю машину Артёма, припаркованную недалеко от главного входа. Ту самую, на которой он вез меня тем утром. Мысль о том, что он неподалеку, странным образом успокаивает, и в здание я захожу уже не растерянной провинившейся мамой, а собранной и сконцентрированной на своем деле женщиной. А эмоции убираю в дальние уголки души. Вернусь к ним позже.