Измена. Сквозь осколки прошлого (СИ)

Глава 10

Виктория

Я смотрю, как в вену Даши вливается ядовитая жидкость. Красная, густая, химиотерапия первой линии — протокол ALL-BFM. Доксорубицин, винкристин, аспарагиназа. Названия, которые я знала только из учебников онкологии. Теперь они убивают клетки в теле моей дочери. Раковые клетки. И здоровые заодно.

Даша лежит неподвижно. Глаза закрыты, лицо восковое. Пятый день первого цикла химиотерапии. Пятый день ада.

Первые сутки она держалась. Говорила: "Мам, не страшно. Правда". Улыбалась, когда я гладила её по голове. Смотрела мультики по планшету. Я верила — пронесёт. Дети переносят химию легче взрослых. Статистика на нашей стороне.

Вторые сутки началась рвота. Неукротимая, изматывающая. Каждые полчаса Даша хваталась за лоток, её выворачивало наизнанку. Желчь, кровь, слизь. Я держала её за плечи, вытирала рот, шептала что-то бессмысленное. "Потерпи, солнце. Скоро пройдёт. Я рядом".

Не проходило.

Третьи сутки волосы начали выпадать. Сначала на подушке — несколько светлых прядей. Потом больше. К вечеру — целые клоки. Даша проснулась, увидела на простыне свои волосы и зарыдала. Не по-детски — отчаянно, безысходно.

— Мам, я стану лысой?

Я не могла соврать.

— Да. Но они вырастут снова. Обещаю.

Она плакала час. Я сидела рядом, гладила оставшиеся волосы, чувствовала, как они скользят между пальцами, отделяются от кожи. К утру я остригла её наголо. Сама. Ножницами. Потому что видеть, как волосы сыплются клоками, было невыносимо.

Лысая Даша смотрела в зеркало и не узнавала себя.

Четвёртые сутки температура поднялась до тридцати девяти. Нейтропения — лейкоциты упали до нуля. Иммунитет не существует. Любая бактерия может убить. Антибиотики широкого спектра, жаропонижающие, переливание тромбоцитарной массы. Я стояла у постели и смотрела на монитор: пульс сто тридцать, давление падает, сатурация девяносто два процента.

Моя дочь умирала.

Я вызвала профессора Кузнецову. Она пришла в три ночи, осмотрела, скорректировала дозы. Сказала спокойно:

— Критическая фаза. Либо организм справится, либо нет. Следующие сутки решающие.

Я — кардиохирург. Привыкла контролировать ситуацию. Я режу, зашиваю, останавливаю кровотечения, запускаю сердца. Я — бог в операционной.

Но здесь я бессильна. Я могу только сидеть и смотреть, как моя дочь борется за жизнь. Без меня.

Пятые сутки. Сейчас. Температура спала до тридцати семи и пяти. Лейкоциты поднялись до нуля и восьми. Критическая точка пройдена. Даша спит. Дышит. Живёт.

Пока.

Я не ухожу из палаты четыре дня. Сплю на раскладушке рядом. Ем здесь же — что-то приносит мама, но я почти не ем. Не хочется. Не могу. Каждый кусок застревает в горле.

Коллеги звонят. Главврач велел взять отпуск за свой счёт. Я отказывалась, но он настоял:

— Виктория Сергеевна, вы на грани срыва. Посмотрите на себя. Вы весите килограммов сорок пять, у вас круги под глазами, руки дрожат. Вы не можете оперировать в таком состоянии. Берите отпуск. Месяц. Два. Сколько нужно.

Я взяла. Первый отпуск за семь лет работы.

Использую все связи. Звоню профессорам, с которыми работала на конференциях, консилиумах. Ищу лучшего детского онколога страны. Нахожу.

Профессор Соколов, Москва, НИИ детской гематологии. Светило. Автор протоколов лечения ОЛЛ у детей. Выживаемость в его отделении — девяносто два процента. Лучший показатель в России.

Звоню ему лично. Объясняю ситуацию. Он соглашается консультировать дистанционно. Просит выслать все анализы, результаты биопсии, иммунофенотипирование. Я высылаю в ту же ночь.

Через сутки получаю ответ: протокол выбран правильно, корректировать не нужно, продолжать по схеме. Прогноз осторожно благоприятный.

Осторожно благоприятный. Это лучшее, что я слышала за неделю.

Дверь палаты открывается. Входит Денис. В руках пакеты — игрушки, книги, фрукты. Он приходит каждый день. Ровно в два часа дня. Остаётся до шести. Потом уходит.

Мы обмениваемся только необходимыми фразами.

— Как она? — спрашивает он, кладя пакеты на тумбочку.

— Стабильно. Температура спала. Лейкоциты растут.

— Рвота?

— Ночью была один раз. Меньше, чем вчера.

— Хорошо.

Он садится на второй стул. Достаёт из пакета книгу — "Гарри Поттер", Даша любит. Кладёт на столик. Потом мягкую игрушку — единорога, розового, с блестящим рогом. Даша коллекционирует единорогов. Коллекционировала. До болезни.

— Думаешь, ей понравится? — он смотрит на меня.

Я смотрю на единорога. Яркий, нелепый, детский. В палате онкологического отделения он выглядит издевательством. Но Даша любит единорогов.

— Понравится, — говорю.

Денис кивает. Садится. Смотрит на дочь. Долго. Молча. Я вижу, как работают его челюсти — он сжимает зубы, сдерживается. Не плакать.

Мы не говорим о нас. О разводе, Инге, предательстве. Не время. Общий враг — болезнь — заставляет взаимодействовать, но не сближает. Мы как солдаты в окопе. Рядом, но каждый в своей траншее.

Даша шевелится. Открывает глаза. Видит Дениса. Слабая улыбка:

— Пап...

— Привет, солнце, — он придвигает стул ближе, берёт её руку. — Как ты?

— Плохо, — честно. Даша не врёт. Никогда не врала. — Меня тошнит. И голова болит. И всё тело.

— Знаю. Потерпи. Скоро станет легче.

— Правда?

— Правда. Мама сказала, анализы лучше. Значит, лечение работает.

Даша смотрит на меня:

— Мам, правда?

Я подхожу с другой стороны кровати. Глажу её по голой голове. Без волос она выглядит чужой. Инопланетной. Но всё равно моей.

— Правда, солнце. Раковые клетки умирают. Ты побеждаешь.

— А почему тогда мне так плохо?

Как объяснить? Что химиотерапия убивает всё подряд — и рак, и здоровые клетки. Что мы травим её тело, чтобы спасти жизнь.

— Потому что лекарство сильное. Оно убивает плохие клетки, но заодно трогает хорошие. Временно. Потом всё восстановится.

— А волосы вырастут?

— Вырастут. Обещаю.

Даша трогает свою голую голову. Гладит. Морщится.

— Я некрасивая теперь.

Сердце сжимается.

— Нет, — говорю твёрдо. — Ты красивая. Самая красивая. С волосами или без.

— Врёшь. Я видела в зеркало. Я страшная. Как... как скелет.

Она права. За неделю Даша потеряла килограммов пять. Лицо ввалилось, скулы торчат, глаза огромные. Она действительно похожа на скелет.

Но я не могу это признать.

— Ты больная. Временно. Когда химия кончится, поправишься. Наберёшь вес. Волосы отрастут. Станешь ещё красивее, чем была.

— Правда?

— Правда.

Денис достаёт единорога. Протягивает Даше:

— Смотри, что я принёс. Новый единорог. Для коллекции.

Даша берёт игрушку. Слабо улыбается:

— Красивый. Спасибо, пап.

— Пожалуйста, солнце. Когда выздоровеешь, купим ещё десять. Заполним всю комнату.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Даша прижимает единорога к груди. Закрывает глаза. Засыпает снова — организм слабый, сон приходит легко.

Мы с Денисом сидим по разные стороны кровати. Смотрим на неё. На капельницу. На монитор. Тишина тяжёлая, давящая.

— Виктория, — говорит он тихо, — мне нужно сказать...

— Не надо, — обрываю.

— Нет, надо. Я... прости. За всё. За измену. За деньги. За то, что не был рядом, когда ты узнала. За то, что заблокировал твой номер. Прости.

Я смотрю на него. На этого человека, которого любила пятнадцать лет. Ненавидела месяц. И сейчас... ничего не чувствую. Пустота.

— Хорошо.

— Хорошо? — он не понимает. — Ты... простила?

— Нет. Но сейчас это не важно. Важна только она, — киваю на Дашу. — Всё остальное потом.

Денис молчит. Потом кивает:

— Понимаю.

Он достаёт телефон. Смотрит на экран. Набирает что-то. Потом убирает.

— Инга? — спрашиваю. Не знаю зачем. Не моё дело. Но спрашиваю.

Денис вздыхает:

— Да. Пишет каждый день. Требует встречи. Говорит, что я её игнорирую.

— И?

— И ничего. Я сказал, что не могу сейчас. Дочь больна. Она не понимает. Говорит: "Ты же не врач, чем ты поможешь сидением в больнице?"

Ярость вспыхивает. Слабая, но вспыхивает.

— Она сказала это?

— Да.

— И что ты ответил?

Денис смотрит на меня:

— Что она права. Я не врач. Не помогу медицински. Но я отец. И моё место здесь.

Что-то тёплое шевелится в груди. Не прощение. Не любовь. Но... уважение? Может быть.

— Правильно сказал, — говорю.

Мы сидим в тишине. Минута. Две. Потом я встаю:

— Мне нужно поговорить с Кузнецовой. Насчёт следующего цикла. Посидишь с ней?

— Конечно.

Выхожу из палаты. Иду по коридору. Стены белые, пахнет антисептиком, где-то плачет ребёнок. Другой ребёнок с раком. Их здесь двадцать шесть на этом этаже. Двадцать шесть детей, которые не знают, увидят ли следующий год.

Моя Даша — одна из них.

Кабинет профессора Кузнецовой на втором этаже. Стучу. Входит голос:

— Да.

Вхожу. Кузнецова сидит за столом, смотрит в компьютер. Поднимает глаза:

— Виктория Сергеевна. Как Дарья?

— Стабильно. Температура нормализовалась, лейкоциты растут. Рвота стала реже.

Кузнецова кивает, печатает что-то.

— Хорошо. Типичная реакция на первый цикл. Дальше будет легче — организм адаптируется. Но расслабляться рано. Впереди ещё четыре цикла индукции, потом консолидация.

— Я знаю протокол, — говорю. Я изучила его наизусть за неделю.

— Знаете, — соглашается она. — Но знать и пережить — разные вещи. Виктория Сергеевна, вы держитесь?

Держусь ли? Не сплю четыре дня. Не ем. Теряю вес. Руки дрожат. Но держусь.

— Держусь.

— Врёте, — спокойно. — Вы на грани срыва. Я видела сотни родителей онкобольных детей. Узнаю признаки. Вам нужен психолог.

— Не нужен.

— Нужен. Я настаиваю. У нас здесь есть штатный психолог, работает с родителями. Запишу вас на завтра.

Я хочу отказаться. Но вижу в её глазах — она не просит. Приказывает.

— Хорошо.

Кузнецова протягивает визитку:

— Алина Сергеевна. Кабинет 201. Завтра в десять. Не опаздывайте.

Беру визитку. Кладу в карман.

— Когда следующий цикл?

— Через две недели. Если анализы будут в норме. Лейкоциты должны подняться хотя бы до двух, тромбоциты до ста. Иначе отложим.

Две недели передышки. Четырнадцать дней, когда Даша не будет травиться химией. Когда ей станет чуть легче.

— Можно ли её выписать на эти две недели?

Кузнецова задумывается:

— Рискованно. Иммунитет нулевой, любая инфекция — смерть. Но если будете соблюдать режим — маски, антисептики, никаких контактов с больными — можно. Ей психологически важно побыть дома.

Дома. В нашей квартире, где месяц назад рухнула семья. Где Денис больше не живёт. Где каждый угол напоминает о предательстве.

Но это всё равно дом. Даша скучает по дому.

— Спасибо. Мы подумаем.

Выхожу из кабинета. Возвращаюсь в палату. Денис сидит на том же месте. Даша спит. Он читает ей вслух "Гарри Поттера" — тихо, почти шёпотом, хотя она не слышит.

Останавливаюсь у двери. Смотрю на эту картину. Отец читает больной дочери. Обычная сцена. Но для нас — невозможная месяц назад.

Денис замечает меня. Перестаёт читать.

— Что сказала Кузнецова?

— Через две недели следующий цикл. Может выписать домой на это время, если будем осторожны.

— Домой? — он оживляется. — Правда? Даше станет легче дома.

— Да. Но условия: маски, никаких контактов, постоянный контроль температуры. Малейшее повышение — сразу в больницу.

— Справимся, — уверенно. — Я возьму ещё неделю отпуска. Буду с ней.

Я смотрю на него. На этого человека, который месяц назад жил с любовницей. Который тратил мои деньги на её украшения. Который предал пятнадцать лет брака.

А сейчас берёт отпуск, чтобы сидеть с больной дочерью.

Люди сложнее, чем кажется. Плохие мужья могут быть хорошими отцами.

— Хорошо, — говорю. — Значит, через три дня выписываемся. На две недели.

Денис кивает. Смотрит на Дашу. Потом на меня:

— Виктория... мы справимся. Правда?

Вопрос отчаянный. Он хочет услышать уверенное "да". Хочет, чтобы я, врач, дала гарантию.

Но я не могу.

— Не знаю, — честно. — Статистика на нашей стороне. Восемьдесят пять процентов выживаемости. Но есть пятнадцать процентов...

— Даша не в этих пятнадцати, — твёрдо. — Не может быть.

— Надеюсь.

Мы смотрим на спящую дочь. На лысую голову, впалые щёки, синяки под глазами. На капельницу, вливающую в неё яд, который должен спасти.

Холодная война между нами продолжается. Но общий враг заставляет стоять плечом к плечу.

Пока.