Измена. Сквозь осколки прошлого (СИ)

Глава 17

Виктория

Звонок в дверь раздаётся ровно в девять утра. Я знаю, кто это, ещё до того, как открыть. Мама всегда пунктуальна — тридцать лет работы учителем математики выработали в ней железную дисциплину.

Открываю дверь. Тамара Фёдоровна стоит на пороге с двумя огромными сумками. Шестьдесят два года, но выглядит моложе — спина прямая, короткая стрижка седых волос, строгий взгляд серых глаз. Моих глаз. Мы с ней похожи так, что иногда пугает.

— Привет, мам.

— Виктория, — она целует меня в щёку, входит, окидывает взглядом прихожую. — Денис дома?

— В кабинете. Работает.

Она кивает. Ничего не говорит, но я вижу, как напрягается её лицо. Знает. Конечно знает. Матери всегда знают.

— Даша ещё спит?

— Да. Вчера был тяжёлый день. Я разбужу её к обеду.

— Не надо. Пусть спит. Организму нужен отдых.

Мама проходит на кухню, начинает разбирать сумки. Достаёт контейнеры с едой — её фирменный борщ, котлеты, пирожки с капустой. Даша обожает бабушкины пирожки. Я смотрю на эти контейнеры и чувствую комок в горле. Такая простая забота. Накормить. Согреть. Быть рядом.

Я не умею так. Я умею резать, зашивать, спасать жизни. Но не умею быть просто рядом.

— Садись, — мама наливает мне чай. — Ты похудела. Опять не ешь?

— Ем. Просто... некогда.

— Всегда некогда, — голос жёсткий. — Всю жизнь некогда. Потом удивляешься, почему всё рухнуло.

Я поднимаю глаза. Смотрю на неё. Она смотрит на меня — прямо, без жалости.

— Мам...

— Денис живёт в кабинете. Вы разговариваете односложно. Даша мне звонила вчера, плакала — сказала, что вы с папой "помирились", но она чувствует, что это неправда. Дети всегда чувствуют. Так что случилось?

Я молчу. Не знаю, с чего начать. Как объяснить?

— Он изменил, — говорю наконец. — Год. У него был роман. Я узнала три месяца назад. Хотела развестись. Потом Даша заболела. Отложили развод. Живём вместе ради неё.

Мама кивает. Допивает чай. Ставит чашку на блюдце аккуратно, медленно.

— Ты повторяешь мою ошибку, — говорит тихо.

— Что?

— Ты повторяешь мою ошибку, Виктория. Я тоже жила работой. Твой отец ушёл, когда тебе было двенадцать. Помнишь?

Помню. Конечно помню. Этот день врезался в память навсегда.

Я пришла из школы. Дома тишина. На кухне мама — сидит за столом, смотрит в окно. Лицо каменное. Я спросила: "Где папа?" Она ответила: "Ушёл. К своей шлюхе. Больше не вернётся".

Я не поняла тогда. Двенадцать лет, какие шлюхи? Но потом узнала. Отец завёл любовницу — молодую, лет двадцати пяти, коллегу по работе. Мама узнала. Скандал был страшный. Битая посуда, крики, слёзы. Развод оформили за месяц. Мама не простила. Никогда не простила.

— Помню, — говорю.

— Я возненавидела его, — продолжает мама. — Тридцать лет брака перечёркнуты. Ты осталась без отца. Я — одна, с ребёнком на руках. Он женился на той девчонке, родил ещё двоих детей. Жил в десяти минутах от нас — и ни разу не пришёл. Ни на твой день рождения, ни на выпускной, ни на свадьбу. Я запретила. Сказала: "Ты сделал выбор. Живи с ним".

Я молчу. Знаю эту историю. Но никогда не слышала её от мамы так — без злости. С болью.

— А сейчас, спустя тридцать лет, я понимаю, — мама смотрит на меня, — я тоже виновата.

— Мам, он изменил! Ты не...

— Слушай, — перебивает она. — Я работала по четырнадцать часов в сутки. Школа, репетиторство, проверка тетрадей до ночи. Мы снимали однушку, денег не хватало. Я пахала как лошадь. Твой отец работал инженером — зарплата копейки. Он предлагал: "Тома, давай я найду вторую работу, а ты меньше репетируй". Я отказывалась: "Я справлюсь". Гордость. Глупая, тупая гордость.

Она делает паузу. Наливает себе ещё чаю.

— Я приходила домой в девять вечера. Ты уже спала. Он ужинал один. Пытался разговаривать — я отмахивалась: "Устала, потом". Пытался обнять — я отстранялась: "Иди, мне нужно тетради проверить". Мы не занимались любовью месяцами. Я думала: ничего, потом наверстаем. Когда денег будет больше. Когда жизнь наладится.

— Но это не оправдывает измену, — говорю я твёрдо.

— Не оправдывает, — соглашается мама. — Но объясняет. Он чувствовал себя ненужным. Лишним в собственной семье. Я была женой только на бумаге. По факту — функцией. Человек, который приносит деньги, готовит еду, проверяет твои уроки. Но не жена. Не женщина. Не партнёр.

Слова как зеркало. Я вижу себя. Последние пять лет. Денис — функция. Муж, который не мешает.

— И что, ты его простила? — спрашиваю язвительно. — Спустя тридцать лет решила, что была неправа?

Мама качает головой:

— Не простила. Но поняла. Он был слаб — вместо того чтобы бороться, сбежал. Я была глупа — вместо того чтобы замечать, игнорировала. Мы оба разрушили брак. Просто он нанёс последний удар.

Тишина. Я смотрю в чашку с чаем. Вижу своё отражение — размытое, искажённое.

— Ты повторяешь мою ошибку, Виктория, — мама берёт меня за руку. — Ты стала заведующей отделением пять лет назад. И исчезла из дома. Я видела. Даша росла со мной. Денис приходил ко мне — под предлогом забрать Дашу, но я видела: ему не хватало общения. Он рассказывал мне о работе, проблемах, жизни. Мне. Тёще. Потому что жена не слушала.

Я сжимаю зубы. Не хочу слышать. Но надо.

— Я не оправдываю его измену, — продолжает мама. — Он взрослый мужчина. Мог уйти честно. Мог потребовать развода. Но сбежал к молодой девчонке. Слабак. Трус. Как твой отец.

— Тогда почему ты защищаешь его?

— Не защищаю. Объясняю тебе, что ты не жертва. Ты соучастница разрушения брака. Денис виноват в измене. Ты виновата в том, что создала условия для измены.

Слова больно бьют. Потому что правда.

— Что мне теперь делать? — голос срывается. — Простить? Жить дальше как ни в чём не бывало?

— А ты любишь его? — мама смотрит прямо.

Вопрос простой. Ответ — нет.

— Не знаю.

— Тогда зачем притворяться? Ради Даши? Дети чувствуют фальшь. Лучше честный развод, чем лживая семья.

— Но психолог сказал — Даше нужна стабильность. Пока она болеет...

— Даша выздоравливает, — перебивает мама. — Ремиссия. Врачи говорят — скоро сможет вернуться к обычной жизни. Так зачем продолжать спектакль?

Я молчу. Не знаю ответа.

Мама вздыхает. Гладит меня по руке.

— Виктория, я прожила тридцать лет одна. Возненавидела твоего отца. Запретила ему видеться с тобой. Знаешь, что получила взамен? Одиночество. Злость. Пустоту. Ты выросла, уехала учиться, вышла замуж. Я осталась одна в пустой квартире. И поняла: я наказала не его. Я наказала себя.

— Мам...

— Слушай. Он умер пять лет назад. Инфаркт. Я узнала случайно — увидела некролог в газете. Пришла на похороны. Стояла в стороне. Видела его вдову — ту самую молодую любовницу, которой теперь пятьдесят пять. Видела двух его детей — твоих сводных братьев, которых ты не знаешь. Они плакали. Искренне. Любили его.

Она замолкает. Вытирает глаза платком.

— А я стояла и думала: это мог быть мой муж. Отец моих детей. Дедушка моих внуков. Но я выбрала ненависть. И потеряла всё.

Слёзы текут по моим щекам. Я не могу остановить.

— Не повторяй мою ошибку, — мама берёт моё лицо в ладони. — Если любишь Дениса — борись. Прости. Дай второй шанс. Себе и ему. Если не любишь — отпусти честно. Разведись, раздели имущество, договорись об опеке над Дашей. Но не живи в этой лжи. Не наказывай себя одиночеством в собственном доме.

— Я не знаю, люблю ли его, — шепчу.

— Тогда узнай. Поговори с ним. Честно. Не через адвокатов, не через Дашу. Один на один. Спроси себя: чего ты хочешь? Прожить остаток жизни одна, с обидой в сердце? Или попробовать заново?

— А если не получится?

— Тогда разведёшься. Но хотя бы будешь знать, что попыталась. Не из гордости отказалась, не из мести. А попыталась.

Мама встаёт. Идёт к плите, начинает разогревать борщ. Обычные дела. Обычная жизнь.

Я сижу за столом и смотрю на неё. На эту женщину, которая тридцать лет прожила одна. Из гордости. Из принципа. Из ненависти.

И не хочу повторять её судьбу.

Она ставит тарелку передо мной. Я смотрю на красный борщ, пахнущий детством. Беру ложку.

— Мам, а ты жалеешь? Что не простила отца?

Она садится напротив. Долгая пауза.

— Каждый день, — говорит тихо. — Каждый божий день. Особенно когда вижу, как ты счастлива с Денисом. Была счастлива. До того, как всё рухнуло.

Она делает глоток борща. Я не ем. Не могу.

— Знаешь, что самое страшное? — продолжает мама. — Не то, что он изменил. А то, что я даже не попыталась понять почему. Просто возненавидела. Объявила врагом. Вычеркнула. А ведь мы прожили вместе тридцать лет. У нас была ты. Были планы, мечты. Всё это стоило хотя бы попытки разобраться.

— Но он предал, — говорю я упрямо.

— Предал. Но я предала первой. Когда выбрала работу вместо семьи. Когда перестала быть женой и стала функцией. Он не выдержал — сбежал. Я не выдержала — возненавидела. Мы оба были неправы. Но я была неправа дольше.

Она встаёт, подходит к окну. Смотрит во двор, где играют дети.

— Ты всегда была умнее меня, Виктория. Лучше. Сильнее. Ты стала хирургом, заведующей, спасаешь жизни. Я горжусь тобой. Но не повторяй мою главную ошибку. Не путай гордость с силой. Сила — это уметь признать свою вину. Уметь простить. Уметь попробовать заново.

Она поворачивается ко мне.

— Гордость — это прожить тридцать лет одной, доказывая всем, какой он мерзавец. А в итоге доказать только одно: что ты несчастна.

В дверях появляется Даша. Растрёпанная, в пижаме, но с улыбкой.

— Бабушка! — она бросается к маме. — Ты приехала!

— Приехала, моя хорошая. Как ты?

— Лучше! Смотри — волосы отрастают!

Даша снимает бандану. Действительно, на голове пушок светлых волос. Короткие, но волосы.

Мама гладит её по голове:

— Красавица. Скоро коса до пояса будет.

— Правда? — Даша сияет.

— Правда. А пока — обедать. Я борщ приготовила. Твой любимый.

Даша садится за стол. Ест с аппетитом. Рассказывает что-то бабушке — про школу, которую скоро вернётся, про подруг, про планы на лето.

Я смотрю на них. Две самые важные женщины в моей жизни. Мать и дочь.

Мама права. Я повторяю её ошибку. Работа вместо семьи. Гордость вместо прощения. Одиночество вместо попытки.

Но ещё не поздно. Ещё можно всё изменить.

Если захочу.