Карты и сновидения [СИ]

Глава 16

В небольшой квартире на жилом уровне техников Марита заканчивала уборку. Необходимости мыть полы и вытирать пыль сегодня не было, пару дней назад она все вычистила, потратив свободный день. Выжимая тряпку и бросая ее на блестящий пол, усмехнулась. Осталась дома, чтоб не идти с мужем на праздник свободного дня. Бедный Алим. Так ее любит, а она все чаще сердится, раздражаясь. Не заслужил. Потому вместо ссор она врет, отговариваясь головной болью и прочими женскими хитростями. Если бы она отказывала ему в ночных забавах, заподозрил бы раньше, но пока просто волнуется. Предлагает сходить к врачам. Или к знахарям. Приносит лакомства, хотя ей угостить мужа всякими вкусными вещами легче: сорвать с грядки, или купить по пути домой. А он по дороге с работы срывается на торговый уровень, ищет там, чем порадовать капризную жену. Нет, не капризную. Ты стала такая… тихая… Так сказал недавно, с горечью и недоумением. Конечно, он помнит, какой она была. Хотя прошло уже полтора десятка лет.

Марита вымыла руки, рассматривая в зеркале свое лицо. Равнодушно тронула пальцем веер тонких морщинок от уголка глаза. Ушла в комнату, где висело большое зеркало. Поколебавшись и глянув на закрытую дверь, убранную цветными занавесками, сняла платье, стаскивая его с бедер и наступая на мягкую ткань босыми ногами. Если даже придет, скажу, грязная, иду мыться после уборки…

Встала перед зеркалом, внимательно осматривая широкие бедра, очерченные смуглой упругой кожей, талию, тонкую по бокам, но уже есть небольшой живот, впрочем, красивый. Под ним темнел треугольник аккуратно подстриженных волос. Темнее, чем волосы на голове. Она забрала пряди, стягивая их на затылке, а смотрела, как поднимается грудь с темными, почти черными сосками. Одну пересекал диагональный шрам, светлой прерывистой ниткой, через сосок от ребер — к шее.

Марита отпустила волосы, тронула пальцем еле ощутимый рубец. Он любил его целовать. Короткими поцелуями, считая их, от начала шрама к его концу, под самым ухом. Она отдернула палец, будто кожа раскалилась. Провела по бокам ладонями. Пора уйти помыться. И готовить ужин. Муж придет или сейчас, или уже совсем поздно, так сказал, если не буду к ужину, не жди, поешь и ложись.

Жаль, подумала, поворачиваясь, чтоб осмотреть изгиб спины и медля уходить от зеркала, жаль, не сказал точнее. Чтоб она знала, сколько у нее времени, побыть одной. Но может, это и хорошо, ведь у нее все хорошо. Алим ее герой. Он ее спас. Его тогда ранили. Но не бросил. И никому не отдал.

— Танцуй…

От звука голоса руки неловко взметнулись, не зная, как им быть.

Он стоял, прислонясь к двери, полускрытый занавеской, такой нелепо цветочной рядом с его грубой военной рубахой, и рукой, положенной на рукоять короткого меча.

Расширив глаза, Марита смотрела, не веря, руки медленно опускались, повисая вдоль обнаженного тела. На короткий кивок она снова подняла их. Встала на цыпочки, и начала танец, не спуская глаз с внезапного гостя. Тот смотрел, с серьезным лицом, почти черным по контрасту с короткими белыми волосами, такими же белыми бровями и ресницами. Шагнул в комнату, зацепив плечом занавеску, она потянулась, сползая с чешуйчатой брони, упала, закачавшись.

Марита качнулась навстречу, закрывая глаза, шагнула вплотную и прижалась, вдыхая знакомый запах. Руки поднялись, повисли в воздухе, не решаясь обнять. Вест засмеялся и сам приподнял их, держа крепкие запястья, окружил себя. Обнял сам, царапая кожу жестким наручем. Сказал в ухо, зарываясь лицом в ее волосы:

— Все так же хороша, моя волчица.

— Старая, — без голоса прошептала Марита.

— Не говори ерунды. Благостыня дождей с тобой, безумная Марит. До самой смерти будешь сводить с ума мужчин.

— Алим, — спохватываясь, она почти испугалась, подчиняясь движениям, толкающим в сторону маленькой спальни, — он… он придет. Наверное. Муж.

— Тогда я его убью, — ответил Вест, — нет, не пойдем туда. Скучно.

Он брал ее на столе, уже накрытом вышитой скатертью, держал за щиколотки, высоко поднимая ноги, снова оставляя на смуглой коже царапины от жестких наручей и нагрудных чешуй. В приоткрытую дверь, за колыханием занавесей слышались женские и детские голоса. Шаги и смех.

Откидываясь, внимательно смотрел на побледневшее лицо, закушенную пухлую губу, наклонялся, целуя шрам короткими поцелуями, теми самыми. Дождался, когда она выгнется, со стоном хватая его за волосы, скользя по ним потными пальцами. И ускорил мерные движения, жестко и сильно дергая ее на себя, вместе со скатертью, которая почти сползла на пол.

Поспешливые шаги стихли у самой двери. Марита открыла глаза, беспомощно глядя в свирепое мужское лицо, мерно клонящееся к ней.

— Марита! Марит? Ты идешь за сластями? Мы опаздываем.

— Идите без меня, Ойя, — отозвалась та, глядя мужчине в глаза, — я приду потом. Позже.

— Алимку бери, мои парни соскучились.

Шаги удалялись, женский голос грозно прокричал детские имена, суля наказание.

— А, — выдохнул Вест, смеясь и замирая, потом снова толкая ее бедрами между разведенных ног, — а-а-а, течная ты волчица. Любимая сука Марит, лучшая из всех сук всех миров.

Зашипел сквозь сомкнутые зубы, на единственное мгновение обмякая и придавливая ее к столу тяжестью жилистого тела. И сразу же выпрямился, натягивая штаны и поправляя длинный подол рубахи. Улыбнулся, оскаливая крупные, уже пожелтевшие зубы, на лице, изрезанном морщинами.

А через минуту только качались цветные занавески у входа.

Через непосчитанное, протекающее и утекающее время она очнулась, увидев себя одетую, с улыбкой кивающую торопливым словам мужа, который так же торопливо ел, подбирая куском хлеба подливку с тарелки. Смеялся, рассказывая, иногда умолкал, переставая жевать и взглядывая на безмятежное лицо жены. Тогда она тянулась к миске, черпала и накладывала ему еще вкусного овощного соуса, в котором плавали кусочки кроличьего мяса. И Алим, улыбаясь, с благодарностью за уютную заботу, снова принимался за еду.

Ночью, в постели, потянулся, включая ночник, тронул пальцем свежую вспухшую царапину на ребрах.

— А, — легко ответила Марита на вопросительное молчание, — мальчики Ойи принесли нового зверька, пушистый, но когти острые. Сами тоже все исцарапаны.

Алим лег на спину, касаясь плечом ее плеча.

— Ты аккуратнее, Марит. Они странные, эти пушистики. Раньше не было. Хорошо, что ничто в Башне не появляется без ведома великой Неллет. Но все же.

Приподнялся на локте, блеснув в полумраке глазами.

— Рассказывают, что они уже появлялись. Давно. Еще до смутного времени. Перед ним. Вдруг это связано?

— Это просто живые игрушки, Аль. Поспи, завтра тебе на работу. Мне тоже.

Он поцеловал ее и снова лег. Марита терпеливо ждала, когда заснет, задышит мерно и сонно, проборматывая во сне. Но он снова заговорил, не поворачивая к ней лица.

— Люди встревожены, Марит. Что-то скоро произойдет. Я был совсем мальчишка, когда Башня… Но я помню, как появились новые разговоры, тихие, с оглядкой. И чужаки. Что?

— Ничего. Их кто-то видел? По-настоящему? Когда еще все было хорошо…

— Н-нет. Просто тени, мелькали в разных местах, тут же исчезая. А может быть, это обычные россказни, уже потом. Женщины на огородах что-то говорят? Ты не слышала?

— Нет, — она покачала головой на подушке, — обычное. О мужьях, о праздниках. О — детях.

Алим горестно скривил лицо и поспешно выключил ночник, скрывая гримасу в темноте. Бедная его Марит. Так хочет детей, но хэго рожденной вне Башни уберегает ее от потомства. Это правильно, конечно. Но жаль ее.

Минуту лежал, обдумывая, а нужны ли дети ему. Но засыпая, улыбнулся. Нет, он вполне доволен своей судьбой. Хорошая работа. Любимая жена. Вдруг она стала бы любить его меньше, когда дети.

Марита лежала тихо, слушала сонное дыхание мужа. Заснул, наконец. Теперь можно спокойно лежать, думать. И ждать, когда Вест снова почтит ее своей любовью.

— Кап, — тихо напомнили о себе водяные часы за легкими занавесками. Кап-кап…

Да. Пусть время движется. Он пришел, через столько лет. Не забыл свою безумную Марит. Не остыл к ней, принес свою мужскую силу и яростное желание. Теперь можно не бояться снов и воспоминаний, теперь они не похоронены навсегда, как она в ужасе полагала. Теперь есть надежда.

Слушая мерные капли времени, Марита положила руку на ребра, где саднила еще одна ссадина. И закрыла глаза, уходя в сон.

— Марит! Иди ко мне, быстрая девка! И кувшин прихвати!

Легко спрыгивая с мужских колен, она отпихнула руку, что пыталась ее удержать. Взяла со стола тяжелый кувшин, плеснувший темным вином на столешницу. И пошла к широкой лавке у стены, огибая столы и отмахиваясь от мужских рук, смеясь шуточкам и огрызаясь на похабщину и шлепки.

Встала над широкой спиной, которая мерно двигалась, поднимаясь и опускаясь, закрывая женское тело, только голая нога свесилась к полу, дергаясь в такт мужским движениям. Минуту стояла, ожидая, когда воин Каза, наконец, отвлечется и возьмет принесенное вино. А потом, под общий смех наклонила сосуд и вино тонкой струйкой потекло на волосатую потную спину.

— А? — Каза дернулся, скатываясь с лежащего женского тела, захлопал себя по мокрым бокам.

Размахиваясь, влепил Марите затрещину, благоразумно подхватывая кувшин. Захохотал и стал пить, жадно хлебая. Топчась рядом с лавкой, плеснул вином на женщину, совсем молодую девчонку, которая села, тряся головой и бессмысленно улыбаясь.

— Стой, — крикнул Марите, — а ну, подь сюда. Давай, милка, пади на колени. Держи красоту. Да не роняй, не чавкай. Во-от.

— Кому говоришь, — засмеялся кто-то, подходя ближе, чтоб лучше видеть, — да наша Марит кого хошь за пояс заткнет. Тыщу девок перебери, лучше ее никого не будет. Да, милая? Давай скоренько, я за тебя уже заплатил, ждать долго не буду.

Через несколько минут Марита поднялась с колен, вытерла рот ладонью, встречая насмешливо-уважительные мужские взгляды. И — злые, досадливые женские. Взяла за руку второго и, пока Каза, охая, валился на лавку, хлопая себя по голому животу, повлекла в угол, где болталась замызганная занавеска.

— Куда? — тот повернул ее лицом к большой комнате, дымной от курева и полной народу, — я тоже хочу. Чтоб видели, я силен мужик. Давай на стол, сюда вот.

Лежа на жесткой столешнице, она смотрела в сторону, повернув лицо, чтоб не захмелеть от душного мужского дыхания. И потому первая увидела стоящего в дверях Веста.

… Это было. Больше двадцати лет прошло!

Открыла глаза, глядя в потолок, разрисованный облаками и звездами. Нельзя думать о времени. Или — можно? Он был сегодня, брал ее. И ему нравилось, она видела.

— Великий воитель Вест, — ахнул кто-то, все головы повернулись ко входу, мужчины вставали, отодвигая кубки и кувшины, бросали на тарелки недоеденные куски. Склонялись в поклонах.

— Вва-а-а-а, — заорал тот, что трудился над ее телом, не имея сил прерваться, — ах-ах, ты… А-а-а, прос-ти… великий вои-тель! Ах ты, сс-ука!

В испуганной тишине рычал, всхлипывая и пытаясь оторваться от ее груди, бедер и раскинутых ног. Содрогаясь, наконец, сполз вниз, возя рукой по лицу, стирал крупные капли пота. Тут же вскочил, кланяясь, так что борода ерзала по столешнице.

Вест улыбнулся, шагнув в прокуренный зал. Стоящие мужчины тоже заулыбались. Махнул рукой, разрешая садиться.

— Видно, хороша девка, а, Элидей? Не мог отлипнуть.

— Прости, великий воитель, — Элидей смущенно хихикнул, подтягивая кожаные штаны, — прости. Это ж маленькая Марит, я за нее заплатил, как за десять обычных сучек.

— Вина, — коротко приказал Вест, поморщившись словам Элидея и не глядя на Мариту.

Та села на столе, поправляя волосы, потом спрыгнула, и взяв платье, голая, прошла между мужчин к дальней стене, там устроилась на лавке, одеваясь и настороженно прислушиваясь к беседе.

Стол для Веста освободили и вытерли, девушки, быстро мелькая по залу, принесли чистую дорогую посуду, хозяйка суетилась, ахая и временами замирая от невозможности поверить: сам великий воитель почтил ее низкую харчевню. Изволит кушать стряпню и выпил уже кубок вина из ее личных запасов.

Кланяясь, она толкнула женщину, управляющую служанками. Прошипела, с ласковой улыбкой, обращенной к высокому гостю:

— Живее поворачивайся. Не посмотрю, что твоя дочка тут… такая…

Поев, Вест подозвал нескольких воинов, тихо заговорил, обращаясь к одному, к другому. Смотрел в развертываемую перед ним карту.

И уже уходя, расплатившись с хозяйкой, сказал равнодушно:

— Эту, что брал Элидей, пришли ко мне. К вечеру.

— Да, мой ласковый господин, — толстуха кланялась, комкая засаленный передник, — обязательно, мой господин, красивый мой господин. У меня сладкие девочки, хорошие девочки. Есть нетронутые, мой господин, такие цветочки. Еще молоком пахнут.

— Пришлешь эту. Сколько она у тебя?

— Безумная Марит? Да уж три года, мой чудесный господин. Мать привела ее, сразу как двенадцать. Прости, мой чистый господин…

Она робко шагнула ближе, оглядываясь, потянулась к уху Веста, складывая губы трубочкой:

— Места в ей нет живого, мой господин. Износилась. Парни берут ее втроем, да впятером, тьфу, мой великий господин. Боюсь я. Не по нраву придется.

— Спасибо за твою заботу, милая Хелли-Дака. Я разберусь.

Кивнул и ушел, сопровождаемый молчаливыми воинами в длинных латных рубахах.

Хозяйка, онемев от счастья, застыла на пороге, забыв отпустить из кулака задранный передник. Великий Вест знает ее имя!

Этим же вечером Марита стояла в небольшой, убранной дорогими прекрасными вещами комнате, где за столом ужинал великий воитель Вест, ловко управляясь сверкающими приборами и вытирая рот драгоценной льняной салфеткой.

— Голодна? — пальцем двинул по столу плоскую тарелку, полную ярких фруктов, названия которых Марита не знала.

— Нет, мой ласковый господин. Я поела дома.

— У тебя есть дом? — насмешливо удивился Вест, поднимая белые брови, — а я думал, ты живешь там, голая, на столах и лавках Хелли-Даки. Под грязными мужиками.

Марита промолчала, нахмурившись.

— Родные есть?

— Мать. И братья. Младшие.

— Ясно. Мать продала тебя толстухе. Чтоб кормила семью.

Он побарабанил пальцами по столу, рассматривая серое платье, туго затянутое поясом, и гладко убранные темные волосы, смуглое лицо, пылающее сердитым румянцем.

— Сама.

— Что?

— Я сама. Захотела. — Марита с вызовом уставилась в загорелое лицо с глазами такими светлыми, что временами Вест казался слепцом.

— Да? Почему же? Тебе так нравится, когда парни суют в тебя свои палицы? Твое женское нутро горит без них? Я знаю таких женщин…

— Нет.

— Так почему же?

Он смотрел немного снизу и ее это сбивало. Негоже, чтобы великий воитель смотрел снизу вверх на харчевную девку, которой утоляют мужской голод его грубые воины. И как ему объяснить? Как рассказать, о том, что ей мало тоскливого дома, усталой матери, вечно испуганной нехваткой еды и одежды. Что, кроме прысканья благостных дождей, таких утешительных, но таких серых, ей нужно что-то. Что-то яркое, пусть даже злое и ранящее.

У девочки, которая три года все ночи проводила в попойках рядом с грубыми мужчинами, что хвалили ее за ненасытность, умения, выносливость и бесстыдство, не было таких слов.

Потому Марита молчала, опустив глаза, в которых закипали слезы. Кусала губу и мяла пальцы, стискивая их до боли.

Вест откинулся на спинку бархатного кресла. Бросил на стол салфетку.

— Утром уйдешь к училе. Гейдо тебя отведет. Училу слушаться. Как меня. К Хелли больше ни ногой. Поняла? Мать получит за тебя хорошую плату. Если хочешь, попрощайся с ней. Утром.

— Да. Мой великий господин.

Марита поклонилась. Выпрямилась, переминаясь с ноги на ногу.

— Чего стоишь? Иди.

— Ты… ты не возьмешь меня, мой прекрасный господин? Я много умею. Тебе понравится, как я…

Она замолчала, тяжелый стыд краской кинулся в лицо, заставляя голову опуститься. Что она говорит? Разве нужна она великому воителю, который может наметить себе женщину с самого рождения, так говорили, и та вырастет нетронутым цветком, купаясь в роскоши и неге, чтобы почтить славного Веста нежностью тела.

— Подойди.

Он встал из-за стола. Марита медленно шагнула к нему, не поднимая головы и глядя на кожаные носки грубых сапог. Сильные пальцы тронули подбородок, приподнимая. Мужское лицо приблизилось, губы коснулись ее губ. И начался поцелуй, долгий, медленный и такой нежный, что ей невероятно трудно было удержаться на ногах. Отрываясь от его губ, через целую вечность, она удивилась, как это не упала, но поняла — он держит ее, и ноги еле касаются пола.

Рассмеявшись, Вест поставил девочку. Поправил прядь темных волос на виске.

И ничего не сказав, обошел ее, исчез за тяжелыми занавесями на выходе. В коридоре послышался его негромкий деловитый голос. Что-то о новом походе, поняла Марита, держась рукой за стол, что-то военное. Мужское.

В сказаниях саинчи история любви воителя Веста и продажной девки Мариты сложилась бы, как подобает правильной истории.

Марита отвернулась от спящего мужа, подсовывая руку под скулу.

Благородный воин вытащил бы ее из грязной харчевни своей благородной любовью. Вознес к небесам. Как поступил небесный охотник Янне-Валга, спасая призрачную Неллет, которая заболела и почти умерла. И он почти умер, за нее. За любовь.

В жизни все получается по-другому. Это Марита узнала на своем опыте. Наверное, если бы она умерла, тогда, в первый год своей службы великому Весту, все осталось бы в памяти людей, как в легенде о Янне и Неллет. Но вся штука в том, что время идет и идет, копит свои капли, превращая их в озеро. Глубокое, полное всего. И после в нем есть и яркие рыбы, и мрачные твари в глубине. Есть прозрачная вода на мелких ступенях. А есть — бездна, которая без жалости убьет, врываясь в глотку тяжелой водой.

Но сейчас какая ей разница, что там, в озере прожитых лет? Если он вернулся. Пришел к ней. И придет снова. Конечно, придет.

— Я люблю тебя, Марит, — сонно пробормотал за ее спиной муж.

— Я люблю тебя, Аль, — с нежным равнодушием ответила она, не поворачиваясь.

Засыпая, она снова вспомнила историю Янне-Валги, рассказанную нынешними саинчи. Усмехнулась. Она была там. Куда забрали полумертвую Неллет с уровня небесных охотников. И знает, та история была вовсе другой.

Первое, что сделал с Маритой главный учила Веста Дакей, это умело и не торопясь насладился ее телом, совершая с ним такое, что она растерялась, впервые за три года бесстыдной жизни. Мужчины брали ее бесчисленное количество раз, но в цене у них была грубость и сила, а еще на полпути частенько засыпали, сраженные вином и злым пивом, сброженным из небесной манны. Марита привыкла быть выносливой, знала, что ее ценят за это, и частенько позволяла себе с парнями грубоватые шуточки. Уверенная, оплеуху или затрещину получит больше для вида, чтоб не загордилась вдруг, командуя сильными.

Дакей сильным не был. Он был толст и дышал тяжело, хватая Мариту потными руками с пухлыми пальцами. Толстых в селении было немного, парни занимались войной, любили похвастать мускулами, опрокидывая столы или таская на плечах визжащих девок. А женщины и старики все были худы, небесная манна хоть и насыщала, но не прибавляла уютного жирка.

Правда, Хелли-Дака была толстухой, так что, и к этому Марите тоже не привыкать, она не раз оставалась в харчевне, под утро ублажая хозяйку собой, в грязных покоях за кухней.

Сейчас, когда Дакей брал ее, снимая со стены и после, попользовав, бросая на пол странные чужеземные игрушки, ей было ужасно плохо. Не от его потных рук и тяжелого тела с колыхающимся животом. Не от запаха душных масел, смешанного с притиранием для полировки зубов. А от того, что пристальный взгляд маленьких глазок под нависшими веками, казалось, проникал глубже игрушек и его небольшого вялого корешка, протыкал там внутри что-то спрятанное. И оно кровоточило, заставляя болеть сердце и гоня к векам слезы. Марита прикусывала губу, чтоб не расплакаться. Но слезы текли, когда она кричала, не в силах удержаться от наслаждения. А Дакей останавливался, ухмыляясь, ждал, будто заранее знал, как будет и что.

Повисая на шелковых мягких полотнах, которыми он умело вздернул ее над разоренной постелью, она кричала от сладости, слезы катились по щекам, шмыгал нос. И нужно было отвернуться от всезнающего взгляда, но подбородок охватывала белая шлейка, руки вывернуто вздергивались к потолку, болтались ноги, еле касаясь носками складок покрывала.

Тяжело дыша, пока Дакей отдыхал в мягком кресле, расставив толстые ноги и отхлебывая из кубка, обвитого чеканными змеями, Марита гнала от себя еще одну мысль. Потому что та была совсем глупа и не имела права думаться дурной ее головой.

Виной всему был поцелуй Веста. Вот главная причина злых слез. Ночью она выстирала лучшее свое платье, вымыла голову, умыла лицо, так что горели щеки. И ушла, надев платье еще влажным, оставляя позади прошлую жизнь, идя навстречу будущему, такому — неожиданно захватывающему.

Но будущее началось с короткого слова училы, который осмотрел ее, как Хелли-Дака осматривала новых девок, приведенных матерями и дедами.

— Разденься, — бросил Дакей. И отвернулся к столу, уверенный, что она послушается.

Марита послушалась. С тех пор прошел день и почти вся ночь, она очень устала, а старому толстяку все нипочем.

Впрочем, когда в открытую дверь стал вползать зыбкий утренний свет, он отметил, усмехнувшись:

— А баяли, сильна.

Марита не подняла головы, повисая на шелке. Дакей медленно обошел постель, подтягивая полотна, выравнивая ей руки и ноги. Сказал дальше не очень понятное (она поняла это позже, когда уже многому ее научил), с явным сожалением:

— Черна сильно. И телом крепка чересчур. Но славному Весту виднее, да.

Она вздрогнула от произнесенного имени, желая не слышать, стыдясь недавних надежд и мечтаний. Она и Вест… Сколько всего можно намечтать после единственного поцелуя… Особенно, если ты — глупая дурная девка для утех.

— Ладно, — Дакей наконец, бросил на плечи вытертый халат, поблескивающий торчащими парчовыми нитками, ходя вокруг постели, ослабил путы и повязки, придержал, помогая ей лечь. Удовлетворенно вздохнув, сел в кресло, устраиваясь удобнее. Сказал наставительно, обращаясь к копне черных волос, скрывающих лицо:

— Первый урок получен. Вымойся и поспи. Я вернусь к закату.

Она молчала, лежа с закрытыми глазами. Пошевелилась, лишь услышав, как загремел на двери засов. И села, вдруг забеспокоившись еще чему-то, о чем не успевала подумать. Упираясь руками в сбитое покрывало, ахнула, и соскочив с постели, подбежала к запертой двери. Тянула и толкала, боясь оглянуться на низкий потолок, уговаривая себя, он вернется. Конечно вернется, успеет. Не может быть, чтоб он. Бросил ее тут, под низким потолком, не давая выйти под благостыню дневного дождя!

Но за дверями стояла обычная тишина, тут жили только воины, а они чаще всего или улетали на своих кораблях или вернувшись, сидели в харчевнях. И ее криков никто не услышал.

Дакей вернулся, как обещал, на закате, наверное, она не знала точно, потому что в комнате не было окон. Поднял ее с пола, поволок к постели и уронил, не поправляя свешенных ног и свисающей руки. Отдуваясь, сел в любимое кресло.

— Мыться не стала, — отметил скучным голосом, — за то понесешь наказание. В другой раз поведаю славному Весту о непослушании. Вернет обратно.

Марита сползла с постели. Взяла с лавки кувшин и опрокинула на себя, глотая льющуюся на лицо обычную воду. Бросила на пол пустой кувшин и скорчилась в луже, опуская голову. Внутри было пусто, будто ее выжгли. И без конца прокручивались все недавние события. Хохочущий Каза. Элидей, возящий бородой по столу. Внимательное лицо Веста и его упругие губы, прижатые к ее раскрытому рту. Лицо матери, полное жалкой гордости и надежды. Сердитый взгляд брата, к которому она подошла попрощаться, а он отвернулся, сбрасывая с плеча ее руку. Это было очень обидно, они с Риттом любили друг друга. Были друзьями, хотя он младше на два года. И — снова и снова — чужеземные игрушки, делающие ее телу больно и сладко. Белые пелены, охватывающие голое тело.

Звук гонга, заныв, прервал воспоминания. Каплю, взмолилась Марита, вжимая в колени лицо, несколько малых капель дождя, избавиться от горечи, которой наполнил ее учила Дакей. Но вокруг была только вода, грязная от натоптанного пола.

— Да будет благость дождей и милость великого Веста с тобой, учила Дакей.

Марита подняла голову, с удивлением глядя на раскрытую дверь. Голос брата умолк.

— Зайди, — велел Дакей, ворочаясь в кресле, — лет сколько?

— Четырнадцать. Было летними грозами, учила Дакей.

— Большой уже. Вот тебе девка. Бери, столько раз, сколько схочешь.

Марита качнулась, прижимаясь спиной к ножке кровати. Задержала дыхание, чтоб услышать ответ Ритта. Но тот молчал. Поклонился Дакею и подошел, стоя над ней.

— Ложись, — голос был ломким и одновременно жадным, — девка Марита.

Она хотела вскочить, ударить, крича ему все те ласковые ругательства, с которыми возились, в шутку дерясь на общей постели, а сбоку смеялся младший, Каритт, прижимая к щекам кулачки. Но воспоминание вернулось. Слушайся, как меня. Так сказал Вест, отдавая ее училе.

Потому она встала. И снова легла, распростершись и закрывая глаза, чтоб не видеть. Перебивая неровное дыхание мальчика, раздался брюзгливый голос Дакея:

— А глазки-то открой. Не гоже принимать наказание, не видя его.

Ночью, когда Дакей спал, раскинувшись в распахнутом халате, Марита ушла к столу и жадно поела, хватая пальцами куски холодного мяса, ломти незнакомых фруктов и запивая большими глотками пива из чеканного кувшина. Села на край постели, с ненавистью рассматривая жирное лицо с еле видными черточками закрытых глаз. Сто раз представила, как убивает училу. Кувшином, миской, ножкой от лавки. Кинжалом, который валялся на полке. Поясом халата, затянутым на жирной шее.

Потом прилегла на краешек постели и заснула, ужасаясь тому, что настанет утро, придет и прольется благостный дождь. А вдруг он снова запрет ее?

Много позже, устав просить, кричать, мучаясь, она поняла сама, впервые в своей короткой жизни сопоставив увиденное и узнанное. Воины получали дождей неизмеримо меньше, чем жители местных селений. А в покоях Веста тоже, как в жилище училы, был потолок. Не цельный, в нем была дыра над пиршественным столом. Но не над постелью и не над столом с расстеленными картами.

— Ты умный, — перебила она как-то мерный рассказ училы о грозах, облаках и сезонах, приносящих то добычу, то бедствия, — ты умный, потому что пропускаешь благостные дожди, так?

Дакей ухмыльнулся, рассматривая смуглое напряженное лицо и крепкую фигуру в военной легкой рубахе и мужских штанах. Встретил полный ненависти и ожидания взгляд темных глаз.

— А я думал было, совсем кусок грязи. Без мыслей. Хорошо. Поняла. За то получаешь награду.

Кряхтя, воздвиг из кресла жирную тушу, махнул рукой в сторону двери.

— Ну?

— Ты позволишь? К дождю? — ненависть во взгляде сменилась жадной надеждой.

— Опять дура, — засмеялся Дакей, — ну, то не страх, поймешь. Пошли, девка, первая будешь. На корабле.

В тот раз они снова пропустили дождь. Но Марита впервые забыла об этом, захваченная новыми впечатлениями. Ходила следом за Дакеем, спотыкаясь и разглядывая снасти, палубы, постройки и неведомые приборы с крутящимися в прозрачных пузырях стрелками. Ей вслед хохотали воины, рассказывая друг другу о сладости маленькой Марит, издевались над длинной рубахой, в которой она путалась коленями. Пока наконец, она не повернулась, чтоб врезать одному шутнику под дых маленьким твердым кулаком. А когда тот, булькнув, занес над ней руку, коленом ударила в пах, кидаясь под ноги, и сваливая на палубу огромного парня.

— А знай, как без спросу трогать безумную Марит! — орали безжалостные приятели, пока тот стонал, держась за штаны.

В наказание Дакей оставил ее парням до утра, и те вволю потешились, как и прежде, втроем, а то и впятером, отпустив после раздетую, с вещами, прижатыми к голому животу.

Но теперь Мариту уже не волновало, как часто Дакей посылал ее в подарок воинам. Она и так всех их знала, и они знали ее, а стыдную память о глупых мечтах, связанных с поцелуем Веста, Марита загнала так глубоко, что самая длинная палица самого грязного похотливца не достанет ее.

Труднее стало через год. Когда сам Вест послал за ней, и сидел за столом, задавая вопросы и внимательно слушая ее то краткие, то пространные ответы. А она, стискивая на коленях пальцы, старалась не смотреть на его рот, на белые зубы за твердыми тонкими губами. И в глаза не смотрела тоже.

С тех пор почти каждый день Вест присылал за ней. Но ничего, кроме бесед, посещений кораблей, участия в тренировочных походах и уроков владения оружием, не было у Мариты. С Вестом — не было. Он отдавал ее своим помощникам, поощряя за доблесть. Иногда оставался сам, сидя с кубком вина и слушая, как стонут мужчины и как, срываясь и не выдерживая, кричит от наслаждения Марит.

А счастье благостных дождей позволялось ее теперь несколько раз в год. И Марита сама сказала понятое, стоя рядом с ним, и запрокидывая лицо под мельчайшие сладкие брызги.

— Из-за того, что я так редко получаю эту радость, она в тысячу раз сильнее, великий воитель Вест. Так?

— Так, безумная Марит, — кивнул тот, вытирая свое лицо ладонью, — малый яд становится сильным лекарством. Но не все удерживаются, сами. Ты сможешь.

— Я все смогу. Для тебя, — Марита решительно шагнула под нависающий козырек, встала там, с тоской глядя, как дождь сыплет, не омывая ее лица и плеч.

— Потому я выбрал тебя. Сегодня ляжешь с Элидеем, он был хорош в походе.

— Да, мой господин. Мой сладкий господин. Мой чудесный господин.

Вест удивленно глянул на кроткое лицо и расхохотался.

— Ты издеваешься! Над своим господином!

— Да, мой господин, — подтвердила Марит.

Дни плакали дождями, тянулись по небу низкие облака, иногда ревел ураган, налетая с севера, а потом, перед летними душными днями, приходили злые ливни, от которых слепли глаза и мутнело в головах.

Марита привыкла к своему положению. И продолжала учиться, радуясь, что учила Дакей не такой, как прочие училы, которые долбили детям молитвы дождям и Весту, и показывали, как палочками сосчитать дни и мешки. Уже не надеялась на большее, когда на исходе третьего года Вест велел ей прийти в свои покои.

На широкой лавке лежало, раскинувшись, платье. Тончайшего кружева, с вышивкой на груди и драгоценной стежкой по широкому подолу.

— Надень, — сказал мягко.

Из угла, сидя на стуле, смотрел, как она, скинув мужскую одежду, неловко поднимает платье, вертит, пытаясь понять, как удобнее. И вдруг, повинуясь, наверное, женским инстинктам, проскальзывает внутрь, как змея, поправляет рукава и вырез на смуглой груди.

— Нравится?

Марита осторожно пожала плечами, слушая незнакомые ощущения.

— Красиво. Но неудобное какое-то. Я наступлю.

— Руками подними. Вот так. Да не высоко!

Он смеялся ее неуверенным шагам. И она засмеялась тоже.

В ту ночь Марита не ушла в покои к училе, делить с толстяком его широкую постель. Ошеломленная счастьем, принимала жилистое мужское тело, такое любимое, такое жданное. Кричала под его руками и губами. И мысленно поклялась, всегда любить его, так же сильно, как полюбила когда-то. Или еще сильнее. Умереть за него. Сделать все, что захочет.

Вслух сказала только:

— Все. Все, что захочешь…

Он наклонил голову, чтоб не пропустить сказанных шепотом слов. Кивнул, легонько целуя в уголок рта.

— Так и будет, маленькая Марит. Ты теперь моя вещь. Живая. Значит, я говорю, ты делаешь.

— Да.

— С радостью.

— Да!

— С полным счастьем.

Она кивнула, умирая от этого счастья. И верная обещанию, делала все. Почти всегда испытывая оглушительное счастье от того, что ей позволено подчиняться своему господину. Почти.

Он продолжал одаривать ее телом своих воинов, но самых приближенных. Она уже не спала с грубыми мужиками, выбирающими между ней и лишним кубком. Но угодить молчаливым советникам Веста было труднее. И неприятнее. И все равно это было счастьем.

Несколько раз она убивала, заученным движением вгоняя нож под ребра, в нужную точку. Не тайно, а исполняя приговор закона. Вест смотрел, как она это делает. И это было счастьем.

… Счастье покидало ее иногда. Несколько раз, когда, беря ее долго, замучив и, наконец, дождавшись крика, он прислушивался к самому себе. Потом отворачивался, резко садясь и сутуля спину.

— Не то! Сегодня — не то! А надо.

— Я научусь, мой господин, — попыталась она утешить, но Вест отмахнулся.

— Ты не понимаешь. Еще. Дело не в том, сладка ты или нет. Дело в том, что двое, соединяясь, рождают нечто третье. Не ребенка, это могут делать и безмозглые твари. Огромное третье. Больше двоих и совершенно другое. Как…

Он лег навзничь, вытянул вверх сильные руки, рисуя пальцами в темном воздухе. Сказал, медленно, слушая самого себя:

— Как Башня, рожденная Неллет и ее настоящим весенним. Как истинная песнь саинчи. Мы с тобой почти смогли, я чувствую. Но…

Пальцы сжались и снова раскрылись, не сумев поймать невидимое.

— Поняла, почему я не брал твое тело, пока ты была щенком? Несмышленой сучонкой, как те, в мире четверолапых, откуда мы привели псов. Мне нужна не только твоя выносливая дыра и упругие груди. Есть еще сердце. И голова.

— Мое сердце с тобой.

— Мало! — кулак ударил в грудь, другой лег сверху, — сердца мало! Но мы постараемся. Так?