Карты и сновидения [СИ]

Глава 9

На исходе месяца Окето, второго осеннего месяца, наступала пора сбора урожая. Длинные ряды зреющих тыкв, арбузов, кабачков, пламмов, яркие стручки кетча, заросли пряных травок ждали умелых рук огородниц. И те приходили, рано утром, когда в просветах закраин Башни пучками спиц лежали лучи восходящего солнца.

Руки мелькали над созревшими плодами, ударялась в высокий свод уровня песня, слышался смех.

— Говорят, — стройная женщина склонилась к соседке по ряду, не переставая аккуратно отщипывать зрелые зеленые листья, пахнущие дождем, — говорят, в эту осень праздник сэмма продлят на целую неделю. Будет много подарков.

— Пусть сны принцессы будут легки и спокойны в преддверии начала зимы, — отозвалась та, медленно двигаясь вдоль ряда.

— Пусть, — согласилась первая. Встряхнула плоскую корзину, чтоб зелень легла свободнее, замолчала, обдумывая свои же слова.

— Работай, Марита, — посоветовала вторая, отходя по ряду все дальше, к рассеянному свету солнца.

Марита зябко повела плечами, кивнула.

Рука, протянутая к грядке, повернулась ладонью вверх, показывая на запястье, там, где самая нежная кожа, — маленький значок, багровое тавро в виде буквы с острыми углами и впадиной между ними. Будто впервые увидев метку, огородница испуганно дернула рукой, натягивая рукав. Ее соседка искоса посмотрела, не переставая сламывать тонкие стебли. Отошла еще на шаг.

Потом вернулась, удобнее вешая на плечо корзину. Встала, загораживая солнечный свет. Оглянулась. Другие сборщицы ушли далеко, тихие голоса жужжали, смешиваясь в мерный гул.

— Ты что-то помнишь?

— Что? — Марита опустила руку с меткой, словно пытаясь спрятать ее от собеседницы.

Та ждала, блестя круглыми глазами. И она покачала головой отрицательно.

— Нет. Сперва помнила, так ясно, думала, никогда не забудется. А оно, как сон, который увиден под утро. День съедает его. Мою память съели года, Ойя.

— Пятнадцать лет, — задумчиво согласилась Ойя.

Она была лет на десять моложе, но казалась ровесницей Мариты, и когда забывалась, то смотрела напряженно, оглядывая ту с ног до головы, будто пыталась прочитать что-то в быстрой ладной фигуре, свежем лице и блестящих волосах, убранных под белую головную повязку.

— Люди говорят, — она с трудом оторвала взгляд и снова оглянулась, понизила голос до шепота, — что вы все теперь — другие. Потому что видели великую Неллет, воочию. А еще, потому что бросили Башню.

— Я не бросала Башню! Я родилась там, внизу. Не нужно слушать сплетни, Ойя. Если ты мне подруга. И я не видела Неллет. Никто не видел ее.

— Ой, ли… — с сомнением протянула та, шевеля ладонью уже обобранные кусты.

Собралась еще что-то спросить, но от центрального входа гулко загремел гонг, далеко, но все ближе, послышались голоса.

— Элле Андрей! — ахнула Ойя, снимая с плеча корзину и пихая ее под желоб с травами, — пойдем, Марит, пойдем скорее! Дети говорили, три дня тому он приходил в классы, даже сидел на уроках.

Марита посмотрела вслед полной фигуре подруги. Влажный солнечный свет скользил по быстрым складкам длинного платья. С ума они все посходили, с этим новым мужем великой Неллет. Хотя, конечно, любопытство понятно. Он из внешних миров, а еще он — единственный за столетия весенний муж, который не прячется в покоях принцессы. Даже любовной весной он постоянно появлялся на всех витках и уровнях, как сейчас, в сопровождении группы стражей часа. Все ему интересно, обо всем спрашивает, говорит с людьми. Слушает объяснения элле. Марита видела его дважды, издалека. Не стала подходить близко, не нужны ей вопросы. Любопытных ей хватает и без этого спокойного мужчины в странных штанах с протертыми до белизны коленями. Столько лет прошло, а люди все спрашивают. О том, как было. Лучше бы спрашивали, что нам снится, все эти спокойные годы, с раздражением подумала Марита, отщипывая незрелые плодики и бросая их в корзину. А еще — почему ушельцы умирают так рано. Хотя живут, будто цветы — распускаясь лихорадочной торопливой красотой. Ойя завидует ее гладкой коже и стройности. Красивым глазам и тонким запястьям. Но Ойя моложе на десяток лет и проживет, как все люди Башни, еще полсотни, если ничего не случится. А Марита может умереть в пятьдесят, как очень многие из тех, кто вернулся. Выходит, жизни ей осталось лет двенадцать, если повезет — пятнадцать. Наверное…

Кшаат их всех возьми, глупая Ойя завидует даже тому, что у Мариты есть Алим, влюбленный в жену, как мальчишка. И ругает своего мужа, жалуется на детей, не понимая, какое ей счастье. Двое, мальчик и девочка.

Группа людей стояла в соседнем ряду, элле Андрея не было видно за головами советников и острыми плечами их расшитых плащей. Оживленный говор прерывал иногда смех. Туда подходили, торопясь, другие сборщики, косились на одинокую женскую фигуру, полускрытую густой щеткой травы.

Марита сунула корзину под желоб и пошла к ним, вытирая руки передником. Нельзя стоять отдельно, пойдут новые разговоры. Она и так странная.

Вечером за ужином Алим, болтая, все спрашивал о визите элле Андрея, сердился, что жена неохотно вспоминает подробности. А Марита, наливая травяной свежий чай, видела — он уже торопится, хлебает быстро, заедая куском фруктового пирога, осматривает ее заблестевшими глазами.

Пирог остался недоеденным. Алим обошел стол, кладя руки на ее локти, прижался, целуя пробор в густых волосах.

— Пойдем, пойдем, моя драгоценная айя, весь день о тебе думал.

— У меня разболелась спина, Аль. Я устала.

Говорила просто так, зная, это его лишь подстегнет:

— Пойдем спать, ладно?

Мужские руки, вздрагивая, прижали ее запястья к подлокотникам стула, дыхание с запахом фруктов и трав участилось, обдавая шею и плечо.

— А кто тебя слушал, а? Там. Про спину, или еще что. Небось никто, сама говорила. Рассказывала. Надо было — брали. Так?

— Я не рассказывала! — она шевельнула плечом, отодвигаясь от навалившегося мужского тела.

— Врешь, айчка, любимая моя. Поначалу, рассказывала. И просила, чтоб я помнил, вместо тебя. И еще говорила, что тебе нравится. Да? Нравится так…

Он отрывал ее руки от стула, повертывал к себе, целовал быстро, сильно, будто метил короткими укусами, Марита видела перед лицом его рот и раздувающиеся ноздри. Она ему так говорила? Наверно, когда еще память не утекала водой. И он прав. Ей и правда нравится, когда — так вот.

— Не хочу, — простонала она, отклоняясь и нагибая голову, чтоб увернуться от поцелуя, — уйди, не трогай меня!

— Пошли, сказал! Грязная тварь, ты воняешь падалью. Взрослые не учили тебя мыться? Я сам вымою тебе, все места, которые мне нужны. Быстро! Встала, я сказал!

В душевой Марита покорно ждала, когда он, приговаривая хриплым голосом ее любимые ругательства, намылит, потом смоет пену теплой водой, завернет в пахнущее цветами покрывало, толкнет в сторону маленькой спальни.

И после всего, лежа в тесном кольце его рук, обмякшая от пережитого наслаждения, слушала, как шепотом винится за свою страсть, за грубость и грязные слова.

— Ты же сама, — оправдывался, засыпая, вздрагивая и снова просыпаясь, чтобы договорить, — сама мне, чтоб так. Я люблю тебя, Марит.

— Конечно, сама, — нежно ответила она, поворачиваясь к нему спиной и глядя в полумрак комнаты широко раскрытыми глазами, — я люблю тебя, Аль. Спи.

Как почти каждую ночь, она смотрела напряженно, до слезы в глазах, надеясь, что не заснет, страстно желая прожить ночь, не закрывая глаз. И, как то бывало обычно, провалилась в сон, тут же оказываясь в грубой комнате с каменными стенами, которые упирались в низкое, полное туч, небо. Без потолка и крыши.

В коридоре загремели шаги, послышался уверенный мужской голос. Мать встала, опираясь рукой на деревянный стол, стащила косынку, взбивая негустые волосы.

— Иди в угол, Марит, — сказала быстрым шепотом, — скорее!

Девочка неохотно сдвинулась по лавке в темноту, села там, прислоняясь к стене и подбирая ноги под изношенную юбку, обхватила колени руками.

Мужчин было много, казалось, вся комната стала меньше размерами, и матери почти не было видно, за плечами, спинами и локтями. Иногда слышался ее негромкий смех в ответ на соленые шуточки. Марита, скучая, ждала, когда гости поедят и уйдут, забрав мать с собой. Тогда можно будет достать кукол, поиграть, а потом забраться на широкую детскую постель и рассказывать младшим страшные сказки. О мертвой королевне Неллет, которая спит в сетях, и даже благостные дожди не могут ее побудить. Марита почти взрослая, ей уже тринадцать. Один раз она видела великую Неллет сама, совсем немножко, когда тайком пробралась следом за матерью в большой дом. Руку видела и кусок ноги под белым платьем. Братья слушают, раскрыв рты. А рассказывать, как ее нашла бабка и погнала, охлестывая куском веревки, совсем не обязательно. Старая коряга. Кричала в коридоре, что Марита еще дитя. И вовсе уже не дитя.

Марита приложила руку к платью, ощупывая грудь, хоть маленькую, но уже совсем настоящую. И вздрогнула, поняв, что в комнате все молчат, а еще — смотрят в темноту, где она сидит.

— Хватит прятать, Тара, — сказал густой хриплый голос, — давай, показывай.

— Она еще дитя, — мать отвечала вроде бы весело, но в голосе прозвучала жалкая мольба, — Аркиней, ты хотел песню, я тебе спою. Ты какую…

— Я хочу видеть твою старшую дочь! — голос загремел, перекрывая ее слова.

— Не надо!

Мужчины загомонили, один взял со стола свечу, поднялся, протягивая свет в угол. Марита опустила босые ноги, расправляя подол на коленях. Вставая, выпрямилась, щурясь от мелькания пламени.

Кто-то за спиной светящего одобрительно присвистнул.

— Один подарок, Арк, — предложил еще голос, сиплый, прокашлялся и торопливо поправил сам себя, — нет, три, с первого же похода.

— Пять даю! Но сам, всю ночь.

— Самало сотрешь, Ханк, — захохотал еще один.

— И без подарков останешься, — поддержал его Аркиней, подходя и отбирая свечу. Провел ей в темном воздухе, внимательно осматривая круглое лицо и блестящие темные глаза, длинные волосы, заплетенные в детские косы с тряпочными бантиками.

— Ну-ка, — велел, отступая на шаг, — платье подыми. Хорошие ноги, ровные.

За спинами мужчин мать запела. Дрожащим умоляющим голосом, веселую песню с нескромным припевом, который, обычно, мужчины, подхватывали, смеясь. Но сейчас молчали, с интересом следя за спором. Кто-то продолжал пить, фыркая и гулко рыгая, ставил на столешницу кубок с громким стуком. И снова гулко хлебал.

Марита опустила подол, тот упал, щекоча колени. Аркиней глянул вверх, раздумывая.

Если еще ждать, поняла она, переступая босыми ногами по неровному полу, усыпанному мусором и каменной крошкой, придет благостный дождь, запрыщет, отбирая память. И тогда грозный Аркиней, предводитель отряда храбрых, вдруг забудет, с каким восхищением смотрел на ее коленки и бедра. Очнется и потребует от матери ее песню.

Поэтому сама шагнула вперед, берясь за толстую свечу, поверх пальцев мужчины, как положено, если женщина соглашается. На все.

— Угу, — сказал он, обнимая тонкую талию и притягивая девочку к себе, — быстро, миленькая, ко мне в дом. К благости успеем. А там вся ночь у нас.

— Марита!

Но она, торопясь следом за сильным и храбрым воином, одним из лучших воинов великого воителя Веста, не стала слушать. Если он полюбит ее так же, как любил мать, то все подарки, отобранные у пустоты, достанутся ей.

— Пустите! — кричала мать уже далеко позади, голос пропадал, накрытый мужским смехом, — Марит, вернись. Арк! Может быть, она и твоя дочь, Арк!

Сверху быстро темнело, туча наваливалась на каменные переходы и дома без крыш, воздух стал влажным, лип к щекам и губам. Марита старалась не облизывать их, боясь не успеет добежать, встанет принимать благость посреди коридора.

— Делов-то, — усмехнулся Арк, толкая ее к тяжелым запертым дверям, — удивила. Забегай, миленькая. Ну вот, теперь ты мне маленькая женка, стой тут, а как кончится благость, сделаю с тобой. Что… захочу… иди… сюда…

Ранним утром, когда коридоры полнились мужским голосами, уверенными и бодрыми в предвкушении нового похода, Мариту привел домой невысокий жилистый воин, перед облезлыми дверями осмотрел, сунул руку в растрепанные волосы девочки, притягивая ее лицо к своему, поцеловал в безвольно приоткрытый рот.

— Хороша была, девонька. Ровно вьюнок-колокольчик. Я тебе привезу такой, из нынешнего похода. Иди, мамка полечит, чтоб к ночи была снова свеженькая. Да поспи. Аркиней за тебя берет три моих подарка, отработаешь как надо.

Прижал ее животом к своим бедрам, отпустил, смеясь воспоминаниям о приятной ночи. И убежал, громыхая тяжелыми сапогами. Откликнулся на чей-то сердитый зов.

Марита осторожно вошла, морщась от боли. Положила на стол узелок с гостинцами, увесистый. Не только Аркиней одарил ее ночной мужской любовью. А еще. Трое. Нет, кажется, четверо.

— Грязная летучая мышь, — вполголоса сказала мать, не вставая из-за стола, — потаскуха без сердца. Гнилая дыра без замка.

— Ага, — согласилась Марита, улыбаясь распухшими губами, — там сласти, для младших. Много. И тебе еще кусок шелка, настоящего.

И повалилась, подламывая ногу. Запрокинула опухшее лицо к благостному дождю, который запрыскал, смывая боль, окутал теплой ласковой влагой. Мать сидела рядом на каменном полу, поднимая к низкому небу открытый рот и сладко жмурясь. А на детской постели вповалку спали братья, раскрывая навстречу благости маленькие рты и разжимая кулачки.

— Вьюнок…

Алим наклонился, пытаясь расслышать шепот. Подождав, бережно поднял вялую руку жены, коснулся губами багровой метки на запястье. И уложив, вытянулся рядом, сторожа, может быть, скажет еще что-то. Не в первый раз она говорит во сне о вьюнках. А днем эти цветы ненавидит.