Карты и сновидения [СИ]

Глава 22

Голова…

Ирина слушала слово, хотя даже мысленно произнесенное, оно причиняло боль. Го-ло-ва. Глаза никак не открывались, веки казались тяжелыми стальными пластами, хотелось поддеть их чем-то снаружи, но пальцы тоже не шевелились. И — больно. Больно думать о том, что нужно открыть глаза, пошевелить пальцами. Повернуть голову.

Мысль о голове вызвала вспышку боли. Оберегая себя, Ирина затихла, вися в пустоте. Другие мысли столпились поодаль, послушно дожидаясь, когда она выберет, о чем думать, призовет. Но она затаилась, без мыслей собирая силы. И снова канула в пустоту.

Большая рыжая женщина с бледным веснушчатым лицом, выпрямилась, вытирая руки.

— Хорошо. Поди ближе, брат Хеникей, она уже правильная.

Сутулый мужчина приблизился, тоже склонился, разглядывая безмятежное неживое лицо. Тронул вялую кисть руки, провел пальцами по лбу, над которым волосы были забраны густой плотной сеткой.

— А ежели сон уйдет, первомать Вагна, когда она будет в молоке?

— Твое дело светлить и следить, как млеко работает, — наставительно возразила рыжая, поправляя туго натянутые веревки и подтягивая их так, чтоб руки и ноги лежащей оказались на одном уровне с телом, уложенным в полотняную колыбель, — про сон — то мое дело. Вели дядьям наполнять чан.

Хеникей шагнул к выходу, прошептал что-то в приоткрытую дверь. Встал рядом с Вагной, которая, накрыв висящее тело густой мелкой сеткой, отошла к стене, сложив руки на чистом переднике. Заунывно запели тихие флейты, стукнул и мерно заколотился глухой звук тамба в руках старика, что сидел, глядя перед собой слепыми глазами.

Млеко носили долго. Плоский чан, стоящий на низких ножках, вмещал пять мер жидкости, то есть, в пять раз больше, чем объем человеческого тела. Дядья входили, прижимая к груди глиняные горшки, склоняли головы в знак уважения к первоматери великой принцессы. И осторожно выливали в чан густую белую жижу с кисловатым теплым запахом. По мере того, как чан наполнялся, из глубины млека поднимались, лениво лопаясь, белесые полупрозрачные пузыри. Хеникей облизнул губы, на которые попали мелкие капли. Сразу же сплюнул в пустой горшок на полу и накрыл его крышкой. Вагна кивнула, одобряя меры предосторожности.

Дядья уходили и возвращались, флейты за стеной выводили ритуальную мелодию. Глухо и мерно стучал тамб в старых руках слепца.

Наконец, Вагна подняла руку — одновременно с тем, как один из дядьев встал, показывая пустой горшок, последний. И ушел, повинуясь приказному жесту, старательно отворачивая лицо от закутанной в сетку висящей фигуры.

— Иди, — велела женщина лечиле Хеникею, — призову, когда надо.

Тот кашлянул, помедлил, собираясь возразить. Но сдержался и вышел следом за остальными, тронув за плечо старика. Тот, касаясь рукой стены, засеменил, придерживая висящий на шее тамб.

Вагна приблизилась, что-то шепча. Бережно откинула сеть, сняла повязку с головы спящей, сложила ткани на лавку, склонилась, снова осматривая обнаженное тело, так близко, будто нюхала плечо, руку, изгиб бедра, пальцами выпрямила чуть согнутое колено.

— Экая сильная краса. Славные какие ножки да пальчики. Не бойся, девонька, косточки твои не затронет млеко, и прямости-гнутости все при тебе будут. А вот мясца много, многовато мясца, его млеко и высосет. Чтоб лежала красавою, спала на радость и счастье, нам на людские надежды.

Приговаривая, Вагна крутила рукоятки, опуская спящую Ирину. Густая жидкость приняла в себя спину, плечи, протекла к шее, будто отсекая голову от плеч. Ноги и руки уже погрузились целиком, лицо плавало на поверхности, как маска, покрытая светлым загаром. Когда на поверхности млека остались только глаза, рот и кончик носа, Ирина вдруг распахнула глаза, рот раскрылся, исторгая натужное мычание. Вагна быстро прикрыла лицо растопыренными пальцами, нажала сильнее, одновременно быстрее крутя рычаг.

— Ну-ну-ну, не надо так. А так вот надо, так, так…

Между ее пальцев вырвался, вырастая, пузырь, лопнул, обдавая бледные щеки мелкой тягучей моросью. Вагна зажмурилась, перестала дышать, прогоняя яростное желание облизать губы. Ощутив, как мелкие капельки подсохли, стягивая кожу, задышала снова, открывая глаза.

Вынула из млека мокрую руку, отошла, неся ее на весу, как что-то чужое. В углу, сперва посмотрев на часовую травку, заточенную в стеклянный сосуд, долго мылась, окуная руки в посудину с чистой водой, трясла головой, плеская в лицо, после с натугой приподняла край и грязная вода стекла по желобу в дырку. Проверив время (трава под ее взглядом кустилась, выбрасывая мерные стебельки один за другим), вернулась, вытирая горящее лицо куском полотна. И села, качаясь и напевая баюльную песню, которой ее обучила мать Игна, передавая все заботные знания, нужные первоматери утраченной великой Неллет. Так, на всякий случай, и еще, чтоб Вагна передала их своей дочери.

Млеко булькало и шевелилось там, внутри, вокруг сильного молодого тела, не нарушая гладкой поверхности. Его работа была слышна, если нагнуться, приближая ухо, но Вагна сидела ровно, зная — чудесное млеко справится само, как надо. Не зря они с Хеникеем две ночи считали, и пели верные наговоры. Главное, теперь не упустить время. Уж она не упустит, хотя дышать над млеком опасно, можно упасть в пропадной сон, из которого не добудятся. Но на то она и Вагна, единственная из первоматерей, всегда одна. У нее была сестра, мать выносила их вместе, но Вагна родилась первой, и безымянная умерла, задушенная еще до того, как успела крикнуть. Первомать Игна знала — если дочь, продолжательница забот о великой принцессе, одна, то ее берегут боги дождей. А от двоих — отворачиваются.

Часовая травка уже доросла до первой отметины и выбросила острые травинки выше, одну за другой. Вагна, не прекращая мурлыкать, переводила взгляд с гладкой поверхности на стеклянный сосуд. Дождалась, когда трава заполнит второй уровень, протянула руку и тронула хвостик веревки с круглой подвеской. Через короткое время вошел Хеникей, горя чисто вымытым лицом, прорезанным напряженными морщинами.

Вагна кивнула, вставая и отодвигаясь от чана. Лечила коротко выдохнул и погрузил руки, нащупывая в жиже, ухватил запястье, поднял, вынимая из глубины. Кисть руки повисла, с пальцев капали густые белые капли с розоватым отливом. Хеникей быстро осмотрел руку, встряхнул. Пальцы дернулись, слабо сжимаясь в кулак. Лечила опустил руку обратно, и, как давеча первомать, пошел в угол, неся мокрые руки на весу и стараясь не капать на пол.

Погружая их в посудину с чистой водой, что рядком стояли на лавке, отрывисто сказал:

— Сильна. А спит ли? Не вышло б горя, мать Вагна.

— То будет твое горе, — спокойно ответила женщина, — ты тело смотрел, и считал ты. Чего забоялся?

— Оно то так… — лечила вытер руки, ткнул пальцем в стекло часов, подумал, шевеля тонкими сухими губами, — как добросится пятью травинами до горла, можешь млеко спускать. Помочь ли?

— Справлюсь.

И добавила в спину уходящему лечиле:

— Ежли не так посчитал, отвечать будешь не мне, брат.

Хеникей поежился и вышел, плотно закрывая за собой двери. В коридоре прислонился к стене, закрывая глаза и утишая гулкий стук сердца. Ежли. Ежли млеко сильнее женского тела, оно высосет с лишним мясом и жизнь. Тогда и его жизнь пропадет, кончится быстро, с мучениями. Вагне славно, она одна, заменить некем, пока не родится и не подрастет ее собственная дочь. А она еще и не тяжела даже, хотя по приказу великого Веста забавляют ее теперь трое парней из головного отряда.

Он тряхнул головой, рассыпая по плечам пегие пряди. Чего бояться? Все посчитано верно, и на весах лежала, и меркой обмерял. Правда, Вагна накрутила на тело принцессы столько глухого полотна. А вдруг какая из-за того ошибка в считалове?

Он вспомнил, как слабо сжались и сразу раскрылись посветлевшие пальцы. Неуверенно ухмыльнулся. Нет, тут наоборот, бояться бы, что лишняя сила не изойдет в млеко, а останется в царственном теле, питая его и разрастаясь обратно. Тогда надо будет снова посылать дядьев в перелески, резать деревья. В прежний раз было попроще. Великая Неллет была так слаба, что было довольно омыть и дальше уж работа матери Игны. Что ж там делали с ней, что так вошла в силу? Чудны дела Башни, вот бы увидеть ее чудеса своими глазами… Снова…

Хеникей оторвался от стены и медленно пошел извивами коридора. Над головой так же медленно катились темные тучи, истончались, прореживаясь, и небо светлело, затягиваясь облачными прядями.

Он был уже взрослым, когда случился исход. Радовался тому, что вырвался на волю из проклятой воздушной темницы. Бросил там… Кого же он бросил?

Лечила шел все быстрее, хмурился, собирая лицо в морщины. Память плавала, будто пузырь на млеке, глянешь пристальнее — лопается, оставляя невидимую морось. Что-то было, а что? Но это было очень плохое что-то, решил Хеникей, входя в свой дом и устало садясь на широкую лавку. Не зря каждый день славословили они спасителя Веста, и в те времена, и по нынешний день. И сегодня уж дважды, и пройдет дождь, снова все соберутся в залах благодарности.

Радостно успокаиваясь, он встал, двигая лавку к самой середине комнаты, под облачное серое небо. Улегся снова, поднимая лицо и приоткрывая рот. Дивные, светлые радостные дожди. Такие же светлые, как новая кожа великой Неллет, подаренная ей заботами млека.

По всем домам без крыш, а еще в каменных коридорах, открытых сверху, в залах, вырубленных в низкой скале или сложенных из проморенных вечной водой толстых бревен, люди Веста замерли, скинув на плечи капюшоны, распахивая плащи и рубахи. Подняв слепые лица, открывали рты, ловя мелкие капли, которые прыскали толчками, будто там, за тучами, кому-то поранили вену, и дождевая кровь выталкивается, повинуясь ударам сердца. Это был закатный дождь, морось его окрашивалась багровым внутренним светом, хотя солнца или зари не увидать за плотными облаками.

В тишине, полной плеска и тихого журчания, Вест быстро шел широким коридором, набросив капюшон и спрятав кисти рук в длинные рукава плаща. Дышал коротко и неглубоко. Лучше бы остаться у себя, где от дождевой гнили, разъедающей мозг и память, бережет плотная крыша, но дело, которое было сейчас самым важным, требовало присутствия дождя.

Свернув за угол, Вест остановился перед запертой дверью. Прислушался, приближая ухо к серым доскам. И внезапно оглянулся, недоумевая. Шум пришел не изнутри. Прорезая мерную капель и струение воды, утекающей в щели между камнями, за поворотом звонко прошлепали шаги, стихли, потом понеслись, смачно ударяя в мокрое.

Вест резко повернулся, в три шага оказался у поворота. Придерживая краем рукава капюшон, осмотрел пустой коридор, поблескивающий мокрыми стенами. И снова ушел к двери. Наверняка показалось. Или кто-то из парней выскочил по какому своему делу. Хотя воинам строго приказано пережидать благостные дожди в казармах под крышей или на кораблях.

Ждать у двери надоело. Вест надавил плечом, сунул нож в узкую щель, поддевая нехитрый крючок. Тот звякнул, падая.

Большую комнату не нужно было и оглядывать. Учила Дакей сидел в центре, прямо под дырой в потолке, расплылся в своем богатом кресле на маленьких колесах, как огромный кусок рыхлого теста. Запрокинутое лицо с открытым ртом спало, глаза прижмурены, руки висят, безвольно раскрыв согнутые пальцы. Мелкая морось дождя не скрывала бессмысленного удовольствия, разлитого по гладкому, будто вспухшему от сырости бледному лицу.

Вест нехорошо усмехнулся, заметив на животе училы в складках засаленной рубахи и халата огрызок мяса в россыпи хлебных крошек.

Стоял неподвижно, усмиряя желание разбить кулаком жирное лицо, впечатывая в щеки бессмысленную улыбку. Он даже не поймет сейчас. Пока не очухается от капельной благости.

Чуть успокоившись, подошел, стараясь не обнажать кисть руки, набросил поперек шеи училы тонкий ремешок, захлестнул его в просвет высокой спинки кресла. И сел на широкую постель, брезгливо морщась от густого запаха несвежего белья. Укрытый от дождя низким потолком, подвешенным над постелью, скинул капюшон, распахнул надоевший плащ, непромокаемый — тот грел, как хорошая печка.

Времени совсем мало. А он вынужден сидеть, карауля жирного ублюдка, потому что кто же еще поможет ему. Да и от Дакея будет ли помощь, если он тайно принимает дождевую благость. Хорошо, Вест вовремя заметил неладное, по особенному выражению глаз и по тому, как старик прислушивался к чему-то внутри себя, светясь скрытой улыбкой — вспоминал ощущения.

Дождь сыпал недолго. Тряхнул еще несколькими порциями влаги, как уронил с полотняных навесов — пришло вдруг Весту в голову из далекого прошлого. Навесы на закраинах Башни. Мокрые, их трепало ветром, что приходил вслед дождю, и с полотна скатывались капли. Девчонки визжали, закрывали головы руками.

Дакей заворочался, шлепая губами, открыл глаза, обводя ими комнату. Руки его сжались в кулаки. Приподнялся было, со стоном свалился снова, дернутый узким кожаным ремешком.

Вест, быстро поднявшись, встал за креслом, натягивая ремень.

— Счастья захотел, старый вонючий зад? Легкого счастья? И давно ли?

С каждым словом натягивал и снова отпускал ремешок, слушая частое неровное дыхание училы.

— Я… — прохрипел Дакей, цепляясь пальцами за удавку, — прости, мой велико… душ…

— Скажи лучше правду, — посоветовал Вест, — скажи, мой жестокий, мой безжалостный господин. Мой господин, которому я подарю последний вздох. Прямо сейчас!

— Му-о-ой, — голос Дакея превратился в стон, потом в повизгивание.

Вест отпустил ремешок, обошел кресло, усаживаясь на лавку обок стола, заваленного едой и посудой. Сидел молча, дожидаясь, когда старик выплачется, кашляя и растирая горло обеими руками.

Молчал, когда тот сполз с кресла, кряхтя, перевалился на колени и попытался лечь ничком, плюща огромный живот и ударяясь лбом в каменный пол.

Тяжело дыша, Дакей перевалился набок и стал пытаться сесть, шаря руками по сбившемуся халату. Вест наблюдал, все так же молча.

— Твой мир мертв, — буднично сказал учила, усевшись и стряхивая с груди мокрые крошки, — а ты и не заметил, да?

В коридоре слышались теперь редкие шаги, они замедлялись, минуя дом старого училы, потом снова становились быстрыми. Чей-то голос окликнул, заговорил невнятно, глотая слова, так всегда сразу после благостного дождя, подумал Вест, не меняя выражения лица. А вот старик говорит складно, будто не он сидел только что, отдавая драгоценности мыслей размывающему оцепенению.

— Мертв! И что нам теперь, а? Я стар и жирен, могу сдохнуть после каждого стука сердца. Скажешь, сам виноват, а? Но даже если бы тело мое было сильным и ловким, как твое, что тогда? Еще десять лет, двадцать, в серой сырости, с тупыми мужиками и вечно испуганными бабами, рожающими мокрых ублюдков? Ты забрал нас. Обещал свет и сверкание, и делай, что хочешь! Чего тут хотеть, мой умный господин? Мой быстрый верными мыслями господин?

Последние слова проблеял издевательски, задохнулся, повышая голос, и замолчал, тяжело и хрипло дыша.

— Слабые убоятся, — напомнил Вест. Замолчал, ожидая ритуального отклика.

— Ну да. Ну да, — согласился Дакей, — и я оказался слаб. Прости. Тебе сказать о моих дождях? Ты поможешь мне сесть. В кресло?

Вест покачал головой. Дакей тоскливо посмотрел на стол, уставленный посудой с остатками пиршества. Опустил голову, сковыривая с халата засохшее пятно.

— Это недавно. Ты слышишь, что дождь не забрал моего ума. Но я готов поменяться. Я, учила Дакей, стоящий вместе с тобой у истоков твоего мира, согласен отдать свой ум взамен бессмысленному ублаготворению. Ибо нечем больше порадовать нас этому миру. А может быть, цель его именно в этом, а? Может, мы с тобой зря отрицали благость дождя? И наступит день, когда из общего благолепия и тихого счастья что-то взрастет? Само по себе, питаясь нашими мыслями и давая взамен тупую радость растущего древа.

— Это благость говорит в тебе, — мягко сказал Вест, — я не слушаю. Скажи что-то сам.

Дакей покачал головой.

— А ты велишь парням задрать мне халат и всыпать плетей, да? Я отчаялся, но плоть моя дрожит и боится.

— Я обещаю тебе, друг мой. Все сказанное останется тут, и не встанет между нами.

В ответ на недоверчивое молчание добавил, раздражаясь:

— Никто тебя не накажет. Слово Веста.

— Веста, — кивнул Дакей, — всегда и везде только ты, наш великий господин. Ты пообещал, и я скажу, да. Помнишь ли Арзуна, который спорил с тобой, иногда говорил глупости, но все же спорил? Ты отправил его на дальнюю заставу и через год Арзун сгнил там, легкие его съела плесень. Так было со всеми, кто осмеливался сомневаться, думать, предлагать свое. Ты — сам себе благостный дождь, воитель Вест. И я нужен тебе только для исполнения приказов. Пошевели мозгами, учила, чтоб лучше сделать то, — Дакей поднял толстый палец, — то, что я тебе велю! Ни разу не спросил моего совета. Мнения.

— А сказал бы что умное? Ты торчишь в комнатах и коридорах. А мы летаем, обследуя мир, и воюем окраины этого!

— Возможно сказал бы. Даже если и нет! Твои мысли острились бы о мою поперечную глупость. Даже то, какой я сейчас…

Дакей повел руками в душном, насыщенном влагой воздухе, рисуя очертания толстых боков:

— Это твоя работа, великий Вест. Когда-то ты испугался, что я могу встать у тебя на пути. Обогнать.

— Я никогда не боюсь, — ощерился Вест, — это были… меры предосторожности. Так поступают первые. Всегда.

— Ты остался мальчишкой. Отвоевал себе игрушку, и крикнул «мое!». А дальше занимался тем, что охранял ее от чужих посягательств. Так не поступают великие правители, прости, Вест. Никто не скажет тебе такого. Прошу лишь, пусть моя смерть будет легкой. А еще лучше — полной наслаждения. Я тебе верно служил.

Дакей повесил большую голову в клочках нечесаных пегих волос. В комнате повисла тишина, как влажная неторопливая взвесь, которой некуда деться. Вест усмехнулся, разглядывая Дакея, который осмелился. Хитрый, безмерно хитрый жирный зад. Все продумал и разыграл, будто отслеживая пальцем букву за буквой в правильном списке. И зря он надеется на сладкую смерть по милости своего господина. Все слова, сказанные тут, лягут ударами. Будут повторены болью. И умрет он под мерное перечисление их. Но не сейчас.

— Не говори так, мой старый друг. Возможно, в твоих словах обо мне есть правота, я мог бы поспорить, доказать другое. Но времени у меня нет. Мы обязательно вернемся к сказанному тобой.

На этих словах плечи Дакея дернулись, как от внезапного холода. И Вест прибавил в голос тепла:

— Я надеюсь, что совсем скоро мы сядем с хорошим вином и вкусной жарехой. Обсудим планы на будущее. И призовем его сами. А пока. Мне снова нужен твой ум. И я рад, что ты не отдал его благостному дождю.

Дакей поднял голову. На жирном лице плыло облегчение и готовность исполнить приказы. Сильно же ты боялся, с усмешкой, но и с удивлением, подумал Вест, беря со стола кубок и проверяя, чист ли.

Наливая себе вина, продолжил:

— Я должен забрать принцессу обратно, на ее место в мире дождей. Как можно быстрее. Ты должен сказать мне, как это сделать.

Дакей крякнул, сидя на полу и оставив попытки подняться.

— Быстрее? Сколько времени у нас? Э-э… У тебя, великий воитель Вест?

— До истечения месяца ноуба осталось пятнадцать дней, считая с нынешним. Принцесса должна прибыть в мой мир не позже, чем за неделю до наступления дэкба.

— Семь. Семь дней на то, чтобы вытащить великую Неллет из теплой постели в Башне и вернуть ее в пелены мира дождей. Под крылышко первоматери Вагны.

Вест кивнул, ставя кубок и беря двумя пальцами необглоданный кусок мяса. Впился зубами в мякоть.

— В прошлый раз это кончилось, м-м, не слишком хорошо для твоего мира, — напомнил Дакей, осторожно глядя на повелителя.

— В прошлый раз мне нужен был исход. И он совершился. Люди до сих пор тут, нет? Кто-то сбежал, но больше остались.

«Те, кто отдал дождям последние мозги». Дакей не стал говорить этого вслух.

— А сейчас мне нужна только Неллет. На время. Когда зима воцарится, я готов вернуть Башне ее драгоценность.

— Тем более, что новая Неллет у тебя уже есть…

Вест аккуратно положил надкусанный кусок в тарелку.

— Что ты сказал? Кто тебе… А, ладно. Ты прав. Но к чему тебе знать все подробности, светлый умом? Я сказал о том, что требует решения, и я жду твоих слов.

Дакей кивнул. Вытянул перед собой руки, разглядывая пальцы и шевеля губами.

— Мне нужно подумать.

— Думай. А я пришлю парней, чтоб заделали крышу. Трех дней, полагаю, хватит светлому уму.

— А что думаешь ты сам? Если бы я потерял светлый ум, как ты забрал бы принцессу?

Вест помолчал немного. Его злили недавние слова училы о мире-игрушке для мальчика. Не признаваться же старому жируху, что никаких планов у него нет. Совершенно никаких. Есть только данное королевской чете обещание.

— По вечерам принцесса сидит на открытых ступенях. Никого, только она и ее новый весенний. Любуются закатами. Корабль не может подняться до уровня ее покоев, ни один корабль не преодолел нижней дымки. Но наши лодки быстры, а еще у нас есть бывшие небесные охотники, которые вспомнят умение летать. Я могу просто забрать Неллет со ступеней, если мы сумеем подобраться к ним.

— Их охраняют?

— Конечно. Но я знаю небесных охотников.

Вест рассмеялся, вытирая пальцы скомканной салфеткой. Встал, бросая ее на пол.

— Они еще большие дети, чем я, в твоем понимании. Их легко отвлечь там, и легко внести сумятицу заранее. Еще когда отправляются на вахту. Что?

— Видишь, мой господин, как в проговоренных вместе словах рождается план? — Дакей поднял палец.

— Вот и хорошо. Завтра после заката я приду, чтоб услышать твои мысли, облеченные в слова. И послезавтра тоже. А там…

Он улыбнулся, собирая у прищуренных глаз морщинки. И стал похож на мальчишку, предвкушающего подарок.

— Там, глядишь, мы еще повоюем за этот мир, которому ты предрек смерть. Отдыхай. Прислать тебе девку? Или пару парнишек?

Дакей отрицательно покачал головой, провожая взглядом тонкую гибкую фигуру. И когда Вест взялся за ручку двери, окликнул его, по-прежнему сидя на полу расплывшейся грудой.

— Про девок, мой господин. Ведомо ли тебе, что почти все они тяжелы? И что рожают детишек после шести, а то и пяти месяцев тяжести? Я не знаю, что там, в других наших селениях. Но у нас так.

— И давно? — Вест медленно повернулся, так и не открыв дверь.

— Кто знает. Не считаны и не отмечены в календарях. Бывшие умники стали безмозглы, а нам хватает работы с походами, парнями и войнами. Но думаю, второй или третий год.

— И ты говоришь, что мир умирает? Если девки торопятся нарожать новых детей! Похоже, благость все же точит твой ум, Дакей. Нет мне лучшей новости!

Вест распахнул двери и ушел, смеясь на ходу. Дакей смотрел в проем, презрительно кривя губы в усмешке. Тяжело опираясь на руки и становясь на колени, пробормотал еле слышно:

— Мой ум в порядке, великий глупец Вест. То, что рождается нынче — не твой мир. Уже не твой.

У себя в покоях Вест с размаху сел на лавку, топнул сапогом, обшаривая глазами столы, драгоценные занавеси, табуреты, обитые бархатом, широкую постель за тяжелой шторой. Новые дети! Прекрасно. Если он получит от королей обещанную вечную жизнь, то будет повелевать не кучкой тупых дядьев и послушных парней-вояк, а молодым, полным сил, миром. Полным новых людей. Его людей, а не уведенных когда-то из Башни или украденных из нее после битвы обратного ухода.

— Ты, — сказал мальчишке, который встал в дверях, кланяясь, — сестра есть?

— Три, мой господин, мой заботливый добрый господин.

— Хорошо. Ко мне приходили?

— Старшая, мой господин. Именем Нуэла. Была хранима мамкой для тебя, мой внимательный господин.

— Когда? В первый раз когда?

Мальчик поднял к лицу руку с растопыренными пальцами.

— В месяце остен, в самом его начале, мой полный сил господин.

— Призови. Уберешься тут позже. Ночью.

Мальчик исчез без единого слова. Вест сидел, широко расставив ноги, нетерпеливо ждал. Попытался вспомнить, как выглядела, и что делал с ней. Но ни лица, ни еще чего в памяти не всплыло.

— Моя вечная любовь тебе, мой ласковый господин.

Девушка стояла в дверном проеме, опустив голову и стискивая белыми пальцами край передника.

— Подойди.

Она не посмела ослушаться, но шла так, будто кто-то тянул ее на веревке. Встала на колени, не поднимая головы и опустила сцепленные руки к животу, словно пытаясь прикрыть, делая это незаметно.

— Убери, — ласково сказал Вест, нагибаясь и отводя ее руки от передника, обтягивающего чуть заметную выпуклость живота, — тяжела? Давно?

Худенькие плечи затряслись, голова опустилась еще ниже.

— Прости, мой великодушный господин, мой справедливый… Два. Два месяца. И еще половина. У меня нет мужчин. Ты взял в остен-месяце нетронутую Нуэлу. И после брал еще дважды.

— Я знаю. Не бойся. Встань.

Она поднялась, беспомощно опуская руки. Вест не смотрел в мокрое от слез испуганное лицо. Жадно оглядывал живот. Небольшой, но округлый.

Приложил ладонь к грубой ткани передника. И затаил дыхание, когда изнутри толкнулось, мягко поддавая пальцы.

— Не бойся, — повторил, глядя на живую округлость, — еды хватает? Если нужен лечила, поди к Хеникею, скажешь, по приказу господина.

— Да, мой милостивый господин. Я сыта. Твоей милостью, мой заботливый господин. Мне снять все одежды?

— Что? Нет. Не сегодня. Иди. Как тебя…

— Нуэла, мой господин.

— Да. Иди к матери. Скажи, господин Вест повелел заботиться о тяжелых девках. Не только о своих. Те, кто понесли от парней и дядьев, пусть берегут свои животы. Поняла?

Она пробормотала ответ и вышла, повинуясь мягкому толчку в плечо. В коридоре, закрыв двери, пошла, держа руку на животе и шепча еле слышно в такт шагам:

— Нуэла, мой господин. Ну-э-ла. Вот мое имя, которое ты не помнишь. Спасибо за великую милость, мой господин. Мы сбережем наши животы. Все.

Вест лежал, глядя в потолок и видя на нем новую жизнь нового мира. Конечно, придется подождать после рождений, полтора десятка лет. Но в вечной жизни это меньше, чем крошечная капля большого дождя. И к чему ждать столько? Мальчики смогут становиться воинами с двенадцати, а тренироваться с пяти. Девки же эти, которые матери, опроставшись, зачнут уже через год. Нет, через полгода! А рожденные ими девки будут годны к зачатию в тринадцать.

Он рассмеялся, свободно, раскатисто. Еще вчера казалось ему — время испарилось, загнав его в угол. Минуту назад время растянулось вязкой слюной, не дождешься, когда проползут полтора десятка лет. А сейчас снова — успеть бы за ближайшие пять сделать все, чтоб новый мир Веста заявил о себе в полную силу.