Княжна Екатерина Распутина

Глава 25 Бесценный подарок для семейства Соловьевых

Два месяца минуло с тех пор, как я нашла Глафиру. Внешне она оправилась от потрясений, но в самой глубине глаз, словно в темном зеленом омуте, еще плескалась горечь. Время, говорят, лечит любые раны. Я верила, что оно постепенно сгладит острые углы воспоминаний, заштопает их яркими нитями радости и счастья. Это время непременно придет. Уж больно хороша Глафира, одно загляденье! Мужчины так и льнут к ней взглядами, когда мы прогуливаемся с Антошкой по вологодскому парку. Она же, бросив мимолетный взгляд, тут же отворачивается. Воспоминания о муже еще слишком свежи, словно незаживающая рана, и она гонит прочь любые мысли о другом.

В свой род я девушку приняла, а потом опомнилась, что документов у меня на нее нет. Юлить не стала. Пошла к Петру Емельяновичу и рассказала, что встретила в городе Глафиру. Овдовела она. Муж над ней измывался, да так, что она дитя потеряла и в больницу попала. Пока лечение проходила, мужнин дом продали, и осталась она без крыши над головой. Вот я и предложила ей на меня работать горничной. Мне в академии всяко служанка необходима…

В общем, слово за слово, отдал мне барон ее документ. Не бесплатно, сто рублей пришлось выложить. Больно у него тогда удивленное лицо было. Хотел разговор о моем слуге завести и машине, но я прикинулась дурочкой и сказала, что ни в чем не разбираюсь. Володя на охоту ходит, монстров убивает и мне деньги приносит.

Сцена вышла двоякой. Я на всем готовом живу в доме Соловьевых, они ничего с меня не требуют, хотя у меня деньги имеются, могла заплатить за тех же учителей. Но, видно, у Петра Емельяновича язык не повернулся что-либо с меня требовать.

В тот же день внесли в церкви запись о том, что Глафира Евтухова — вдова, и радостные мы домой вернулись. По такому случаю торт купили да свободу Глафирину отпраздновали. Свобода, конечно, мнимая, клятва кровью подразумевает служение роду до самой смерти. Но чует мое сердце, никто из моих слуг, принятых в род Распутиных, ни о чем не пожалеет.

Пришла и моя очередь забрать злосчастный документ, без которого дорога в академию заказана. Но что-то цепко держит на месте, не пускает в дорогу. Внутри трепещут встревоженные птицы — одна лишь мысль о предстоящем разговоре с Петром Емельяновичем бросает в дрожь. Впрочем, если быть до конца честной с собой, причину этой заминки я прекрасно знаю. В московский разлом уехали Дмитрий с дружинниками. Хочется напоследок взглянуть на него, утонуть в бездонной серости его глаз, запомнить каждую черточку лица.

Из академии приехали дочери Софьи. Уже от одной мысли, что предстоит учиться с Аленой в одном заведении, передёргивает от отвращения. Слуги поговаривают, Петр Емельянович Василисе жениха подобрал, через две недели свататься приедут. Хорошо, что меня уже не будет в этом доме.

Прихватив книгу, я устремилась в яблоневый сад. Хромус был прав, голове необходима передышка, и я решила почитать. В беседке, словно в зеленом оазисе, я опустилась в плетеное кресло, откинулась на спинку и, сомкнув веки, растворилась в многоголосом хоре птиц. Нынешнее лето щедро дарило зной, и в тени деревьев, где царила живительная прохлада, пернатые семейства самозабвенно учили птенцов летать, готовя их к самостоятельной жизни.

Насладившись этой мимолетной прохладой, я открыла первую страницу романа, и волшебный вихрь слов увлек меня в неведомые дали, заставив забыть о времени. Дочитав до последней строчки трогательную историю любви принцессы и загадочного принца из далекой страны, я с тихим вздохом закрыла книгу.

В душе еще долго звучали отголоски этой сказочной истории, когда я поднялась и, словно лунатик, тихонько поплыла по тропинке. Солнце, утомленное своим жарким днем, медленно опускалось за горизонт, забирая с собой не только свет, но и изнуряющую духоту, обещая вечеру прохладу и долгожданную свободу от зноя.

Едва ступив на крыльцо, я была оглушена утробным рыком моторов, разорвавшим вечернюю тишину. Необъяснимое предчувствие заставило меня замереть, гадая, чьи незваные гости вторглись в этот час.

У ворот взметнулась суета — охранники, словно потревоженные муравьи, бросились распахивать створки. Тяжеловесные машины, словно раненые звери, заползли во двор, и я окаменела.

Взгляд, словно прикованный, не мог оторваться от дружинников, высыпавших из автомобилей. На их лицах, словно высеченных из камня, застыла скорбь, от которой леденела кровь. И когда из чрева одной из машин извлекли носилки, на которых лежал израненный Дмитрий, книга выскользнула из моих обессиленных рук и с глухим стуком рухнула на деревянные доски крыльца.

— Резника… Анатолия Радионовича скорее! — вопили дружинники, почти бегом неся носилки по ухабистой дороге к дому.

Я приросла к полу, парализованная ужасом. Один из воинов грубо, но необходимо подхватил меня под локоть, оттащил в сторону, освобождая проход для скорбной ноши. Впервые за долгое время чёрная дымка, змеящаяся над телом Дмитрия, вызвала во мне вспышку ликующей надежды. Значит, еще есть шанс, еще не все потеряно, и я смогу вырвать его из холодных объятий смерти. Не помня себя, я понеслась вслед.

— А ты куда несешься? — процедила Софья, чуть ли не шипя от злости, становясь у меня на пути. — Тебе не кажется, что ты зажилась у нас… Пора и честь знать.

Я словно получила оплеуху. Слова обожгли, заставив потупить взор и, пятясь, двинуться к своей комнате. «Нашла время счеты сводить. Безжалостная стерва», — промелькнула у меня мысль, и в спину ударил полный горя вопль Надежды, будто ледяной клинок. Я замерла, парализованная страхом. Каждая секунда, каждая ничтожная доля мгновения была на вес золота, а я даже не успела запустить диагностику тела Дмитрия.

Очнувшись от парализующего оцепенения, я вихрем ворвалась в комнату и сорвалась на безмолвный крик: «Хромус! Хромус! Где тебя черти носят⁈». Мучительно долгие минуты потекли, словно патока, пока реальность не треснула передо мной, и из нее вырвалась черная лента, на лету обретая облик зверька.

— Чего раскричалась, как оглашенная? Чуть добычу не упустил, — ворчливо прозвучал его голос, но тут же смягчился. — Говори, бедовая, что на этот раз у тебя стряслось?

— Дмитрий… Он при смерти. Мне нужно к нему, в его комнату.

— А, понятно… Любовь-морковь, трагедия вселенского масштаба…

— Хромус, мне сейчас не до твоих подколок! — взвизгнула я на пределе.

— Ты только погляди, как заводится! Коза, да и только, — пробурчал он, но тут же юркнул ко мне. — Ладно, держись. Сейчас укрою тебя своим телом и перенесу, куда ты так рвешься. И не бойся, под моим покровом ты невидима.

На миг сердце сжалось ледяным комком. Такого мы с Хромусом еще не проворачивали, но когда препятствия останавливали тех, кто одержим любовью?

Наше появление в комнате Дмитрия осталось незамеченным в густой пелене горя. Вокруг кровати, словно скорбные тени, застыли родители, в глазах — тусклый огонек угасшей надежды, обращенный к целителю.

— Простите… Но в данном случае я бессилен, — голос Резника прозвучал погребальным звоном. — Если бы Дмитрия не обложили целительскими артефактами, он бы едва ли доехал живым.

— Не верю… Этого не может быть! — в отчаянии вскрикнула Надежда. — Вы должны его спасти! Она бросилась на целителя, но Петр Емельянович преградил ей путь.

— Надежда Викторовна, я всей душой разделяю ваше горе, но раны Дмитрия не совместимы с жизнью, — оправдывался Резник, голос его дрожал от сочувствия и бессилия. — Его мог бы спасти архимаг или высший маг, но я, увы, не обладаю такой силой исцеления. Позвольте удалиться, чтобы вы могли побыть с умирающим наедине, — с этими словами он поклонился и поспешил прочь, словно боясь, что его остановят и заставят делать невозможное.

Баронесса, сраженная горем, рухнула на колени перед ложем сына, и дикий вой вырвался из её груди.

Пётр Емельянович, словно потерянный в тумане, бессвязно бормотал, тщетно пытаясь вернуть жену к реальности, но взгляд его, полный немого ужаса, постоянно ускользал к мертвенно-бледному лицу их первенца.

Я стояла в углу комнаты и вяло прислушивалась к обрывкам разговора. Мое сознание полностью поглотил отчет о ранениях Дмитрия: грудная клетка, словно смятая жестянка, хрипло выплевывала воздух, сердце билось еле слышно, как загнанная птица. С правого бока зияла рваная, окровавленная дыра, монстр вырвал кусок плоти вместе с частью печени. Тело испещряли багровые пятна гематом. Кишечник был пронзен чудовищным ударом, и сладковатый запах сепсиса уже витал в воздухе.

Мой поток целительной энергии хлынул с такой мощью, что Дмитрий вздрогнул и открыл глаза. В мутной глубине взгляда едва проступало сознание. Он скользнул им по лицам родителей, силясь сфокусироваться, и прошептал, словно издалека: «Анна… Позовите ее…» Он облизнул пересохшие губы и закрыл глаза.

Бережно подняв жену с пола, будто хрупкую фарфоровую куклу, барон заключил ее в объятия и повел к двери. У самого порога Надежда остановилась, словно невидимая сила удерживала ее. Она обернулась, и ее прощальный взгляд, полный невыразимой тоски, скользнул по сыну. Затем, опустив голову и закрыв лицо руками, она разразилась беззвучными рыданиями, сотрясавшими все ее существо.

Когда дверь затворилась, оставив нас наедине с угасающим Дмитрием, Хромус, словно живой поток, отделился от меня, бесшумно проскользнул к одру и вложил в руки умирающего лазурные кристаллы, пульсирующие целительной силой. Затем, будто тень, вернулся, вновь обвивая меня своей прохладной защитой.

Не теряя ни мгновения, я сосредоточила свою целительскую энергию на зияющей пустоте правого бока. Словно скульптор, ваяющий из света, я наращивала недостающую плоть: воссоздавала печень, сплетала ткани, прокладывала русла капилляров, соединяла и запускала угасающий венозный поток. Чудом уцелевшая артериальная система — вот что удерживало Дмитрия на грани, даря ему слабый пульс жизни. Вихри регенерации, словно ростки весны, пронзили израненный кишечник, исцеляя каждый его изгиб и поворот, возвращая его к жизни.

Тихий скрип двери не смог отвлечь меня от священного процесса. Комнату мгновенно затопил приторный, удушающий аромат — шлейф духов, выдававший Анну с потрохами. Эта женщина, казалось, готова утонуть в океане собственных благовоний. Бесшумно приблизившись к кровати, она позволила слезливой маске окончательно сползти, обнажая презрительную гримасу.

Словно почуяв присутствие жены, Дмитрий вновь распахнул глаза и с трудом сфокусировал взгляд на её лице.

Меня же в этот миг поразила сила его чувства, словно пелена спала с глаз, и я впервые увидела, как беззаветно он любит эту женщину.

— Аннушка… Ты пришла, — прохрипел он, каждое слово отдавалось болью в его изувеченной груди. Он попытался поднять руку, коснуться её, но она холодно отстранилась, и его ладонь бессильно упала на смятую простыню. — Как же ты красива, — продолжал он, словно не замечая ледяного отчуждения в её глазах. — Помню, как увидел тебя на осеннем балу у Вороновых… И влюбился с первого взгляда. Жаль лишь, что Бог не дал нам детей… Осталась бы хоть какая-то память о нас для тебя…

— Дети! — взвизгнула Анна, словно раненый зверь, и, сгорбившись, нависла над Дмитрием, шипя, как гадюка, готовая к броску. — Ты думаешь, я позволила бы твоим выродкам появиться на свет? — Она дернулась, усмехнулась, обнажив в подобии оскала зубы, и из нее хлынула исповедь, словно из прорванной плотины. — Ты отравил мне жизнь своей проклятой любовью! Мы с Андреем любили… мечтали, как соткать наше будущее вместе. И откуда ты взялся на этом дьявольском балу? Отец, ослепленный золотом, которое получит за мой брак с тобой, не захотел и слушать о моей любви к другому. Ненавижу! Ненавижу весь ваш род! Уничтожу… всех до единого изведу! — Она захлебывалась в клокочущей ненависти, глаза метали молнии. — В прошлый раз не получилось, но я привезла от родителей новый флакон уриев. Крошечные, едва различимые паразиты, словно живые иголки, выпьют жизнь из твоих родных до дна. Но я не тороплюсь. Хочу упиться местью. Смотреть, как твой надменный отец сойдет с ума от горя. Он будет последней жертвой, которую сожрет этот монстр.

— Де-девочки… — прохрипел Дмитрий, словно захлебываясь собственной кровью. — Они… они ни в чем не виноваты.

Представляю, как у него разрывалось сердце от ужаса за сестер.

— А мне плевать! — выплюнула Анна слова, словно яд. — Все, кто носит проклятую фамилию Соловьевых, захлебнутся в мучениях. Знаешь, как я ликовала, когда сдохла наша паршивая кошка? Мой дед, старый алхимик, заперся в своей вонючей лаборатории, набитой всякой дрянью из проклятых разломов. А кошка проскользнула туда, словно тень, и стащила со стола кусок печени сихты. Откуда старый хрыч ее достал — не знаю, но орал он знатно. А на утро… Кошка сдохла. Никто и глазом не повел, а меня зацепило. Я вытащила ее на задний двор и вспорола ей брюхо. Ты бы видел это зрелище, Дмитрий! Вместо кишок там была черная, гниющая масса. Именно тогда, в смраде разложения, мне и явилось озарение. Месть, сладкая и неизбежная. Знаешь, меня даже не тошнило, когда я доставала смертоносную добычу из этой проклятой печени. И твоя смерть — лишь первая ласточка в веренице смертей, которую ни один целитель не распознает. Прощай, — прошипела она, и в голосе ее звенел лед. — И я, так и быть, пролью пару слезинок радости на твоей могиле.

Натянув на лицо маску трагедии, она покинула комнату, а Хромус тенью проскользнул следом.

Я подошла к кровати, невольно залюбовавшись совершенством его профиля. Линии губ манили неразгаданной тайной, и я, словно во сне, протянула руку, коснувшись их кончиками пальцев. Вкус, которого никогда не узнать, но останется лишь память о мимолетном касании.

— Катерина… — прошелестел Дмитрий, его взгляд, устремленный на меня, был полон туманного недоумения.

Я отдернула руку, словно меня застигли за кражей чего-то ценного. На губах заиграла невеселая тень улыбки. Снова протянув руку, я коснулась его лба.

— Спи, Дмитрий. Не тревожься ни о чем. Когда ты проснешься, начнется новая жизнь… жизнь, сотканная из событий и радости. В разломы только не ходи, лучше жизнь свою устраивай. Оставь свой след в детях.

Моя ладонь застыла над грудной клеткой Дмитрия, готовая обрушить симфонию исцеления. Я высвободила поток энергии, и в тишине раздался треск — кости, словно повинуясь невидимой силе, встали на свои места. Грудь приподнялась, расправилась, словно крылья, готовые к полету. Я сосредоточилась, направляя энергию на сращивание костей, на регенерацию истерзанных тканей, вплетая нити жизни в разорванную плоть. Когда последний осколок боли отступил и процесс лечения завершился, я призвала на помощь армию иммунной системы, натравливая ее на полчища вредоносных микробов, посмевших вторгнуться в тело Дмитрия.

Прислушиваясь к мирному, почти неземному дыханию Дмитрия, я с печальной улыбкой прощалась в душе. Этот взгляд — последний оттиск его образа в моей памяти. Обернувшись, я побрела к двери, навсегда покидая эти стены, где больше ничего не держало. Я ступила в тишину коридора, пронзенную лишь робким перезвоном часов из малой гостиной. Одна последняя нить связывала меня с этим местом, и я направилась к кабинету барона, в безмолвной мольбе, чтобы он был там.

Удача сопутствовала мне, тонкая полоска света робко пробивалась из-под двери. Я легонько прошлась костяшками пальцев по деревянной поверхности, и услышав долгожданное: «Войдите». Нерешительно приоткрыв дверь, замерла.

— Катерина⁈ — удивление Петра Емельяновича было пропитано горечью. Он словно постарел на целую вечность за эти несколько часов. В потухшем взгляде плескалась усталость, а глубокие морщины пролегли на лице, словно следы времени. — Почему ты не спишь? Уже поздно, — слова его прозвучали отстраненно, словно эхо в пустом зале.

— Не спится, — прошептала я, словно извиняясь за нарушенный покой. — Петр Емельянович, не будете ли так добры вернуть мне мой документ? В последующие дни вам будет не до меня, да и Софья напомнила, что я задержалась в вашем доме.

Соловьев, казалось, погрузился в глубокие раздумья. В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь его тяжелым, с присвистом, дыханием. Я невольно послала тонкий импульс целительной энергии, стараясь поддержать уставшее от горя сердце. Пока барон не знал, что его сын совершенно здоров, необходимо было хоть немного облегчить его страдания.

На моих глазах Петр Емельянович словно воспрянул духом, нахмурившись, будто не понимая, что за внезапная волна бодрости на него обрушилась. Встав с кресла, он подошел к массивному сейфу и, извлекши из кармана пиджака связку ключей, отпер его. Покопавшись среди вороха бумаг, барон нашел искомый документ и, обернувшись, протянул мне маленький сложенный листок плотной синей бумаги.

Я не стала разворачивать его, любопытство было давно удовлетворено. Опустив метрику в карман платья, я почувствовала там крупный сафир нежного сиреневого оттенка. Брала его с собой, намереваясь зарядить целительной энергией и отдать Дмитрию, но, к счастью, не пригодилось. Выудив камень, я протянула его Соловьеву.

— Возьмите, пожалуйста. Нехорошо получается… Вы приютили меня, дали кров над головой, кормили, одевали, обучали… Возьмите, это ничтожная плата за вашу доброту, — произнесла я, не опуская руки и глядя на барона с искренней благодарностью.

Барон какое-то время взирал на камень энергии с непроницаемым видом. Бог весть, какие мысли роились в его голове, но, подняв усталый взор, он произнес с надломленной интонацией: — Оставь себе. У тебя впереди учеба, расходы неминуемы. Я лишь теперь осознал, что богатство — тлен, дети — вот истинная ценность, — последнее слово потонуло в пелене подступивших слез. Он отвернулся и побрел к облюбованному креслу.

— Я с вами согласна, — отозвалась я, пряча сафир в карман. — Не отчаивайтесь, всё образуется, — бросила я на прощание, покидая кабинет, наполненный тягучей тишиной.

Тихо ступив в комнату, я прикрыла дверь и достала из кармана заветный листок. Глаза скользнули по строчкам: «Княжна Распутина Екатерина Георгиевна. Родилась 13 января 2013 года. Родители: княжич Распутин Георг Демьянович и княжна Распутина Марианна Сергеевна».

Вот, пожалуй, и все сведенья о семье, где я родилась и росла до определенного момента. Как же ничтожно мало. Одиночество сдавило горло, но горькие мысли прервал Хромус. В образе зверька он плюхнулся на кровать и, заметив метрику в моих руках, весело прощебетал:

— Ну что, Кисс, отправляемся в новую жизнь?

— А как же…

— Анна⁈ — перебил он меня, и в голосе прозвучал металл. — Мертва… Нашел флакон, в котором она держала урии, и влил ей в глотку до последней капли. Видела бы ты, как она билась! Кричала, хрипела, а потом застыла в агонии с лицом, искаженным ужасом.

— Хром… А тебе не кажется, что мы слишком легко отнимаем человеческие жизни? — спросила я, и в голове возникла страшная картина смерти Анны.

— Брось, Кисс, терзаться сомнениями. Это не люди, а нелюди. Они хуже монстров! Тех хоть гонит убивать голод, а вот что движет этими… Сама знаешь.

— Пожалуй, ты прав, — отозвалась я, направляясь к ветхому шкафу.

Выудив из его недр модную сумочку, я бережно вложила туда метрику, а затем, словно обезумев, принялась выхватывать вещи из шкафа и безжалостно сбрасывать их на кровать. Туда же полетели и холщовые сумки, предусмотрительно купленные в городе.

Хромус, принявший облик Володи, с педантичной аккуратностью занялся укладкой моего хаотичного багажа. В итоге образовалось три неподъемных баула, которые Хромус втянул в себя и перенес к машине, припаркованной неподалеку от усадьбы. Вещи были исключительно моими, чердак давно не удостаивался моего внимания.

С сумочкой в руках я бросила последний, прощальный взгляд на стены, в которых провела столько лет. Слабая улыбка тронула мои губы, и я решительно шагнула к двери. Больше меня ничто не держало в доме барона Соловьева. Я отблагодарила его сполна. И пусть никто не поймет, чем именно… Это уже не имеет значения.

Дмитрий распахнул глаза, пытаясь уловить едва различимые сигналы своего тела. Ни малейшей боли, ни намека на дискомфорт — словно и не было той чудовищной схватки, не было зияющих ран, предвещавших неминуемую гибель. Он коснулся своей руки, затем осторожно провел ладонью по боку, где память услужливо воскрешала леденящие душу мгновения: Тархарб, обрушивший его на землю, раздробивший грудную клетку своим чудовищным ударом, а затем — острые, как иглы, зубы, впившиеся в плоть, вырвавшие кусок живой ткани. Защитные щиты оказались бессильны, проклятая прореха между ними подвела. Боль была такой, что сознание покинуло его.

Мужчина глубоко вдохнул, коснувшись груди, и словно вынырнул из кошмара — воспоминания хлынули потоком, но его окружал не разлом, а родительский дом. Потеряв над собой контроль, он вскочил, но тут же замер в нерешительности, вновь прислушиваясь к странному состоянию, не веря, что всё это происходит на самом деле.

Жуткая мысль пронзила сознание: «Неужели я умер?» Инстинктивно стукнув ногой о пол, услышав глухой удар в ответ, он бросил взгляд на окно. Заря едва занималась, расписывая небо бледными красками. Сколько же времени он пробыл в беспамятстве? Похоже, целую ночь. Иначе у его кровати уже толпились бы убитые горем родители или, на худой конец, священник. Мысль об Анне раскаленным клинком вонзилась в сердце, оставляя кровоточащую рану. Столько лет… Он и представить себе не мог, что она его ненавидит.

— Тварь! — вырвалось у него, и, словно одержимый, он вырвался из покоев, помчавшись по сонному коридору к комнате жены. Двери распахнулись, и Дмитрий влетел внутрь, застыв на пороге. Взгляд его приковала неподвижная фигура, распростертая на полу, — некогда любимая женщина.

Он бросился к ней, лихорадочно ощупывая, прильнул ухом к груди, тщетно надеясь уловить хоть слабое дыхание, но отпрянул, словно от удара, ощутив леденящий холод, исходящий от тела. Мертва. Уже несколько часов как.

Взгляд его заметался по комнате и зацепился за маленький флакон, одиноко лежащий рядом. Подхватив его дрожащей рукой, Дмитрий поднялся и несколько мгновений рассматривал этот предмет, хранящий в себе смертоносную тьму.

Он бросил еще один взгляд на Анну, невольно восхитившись красотой, не померкшей даже в смерти, и внезапно осознал: «Анна никогда бы не покончила с собой. Ее разум был отравлен лишь мыслями о мести семье Соловьевых».

Холодный, липкий страх за родных, словно ледяные иглы, пронзил его тело. Дмитрий рванул к родительским покоям. Услышав приглушенные всхлипывания матери и усталое бормотание отца, почувствовал, как тяжелый камень упал с души. Затем, стараясь не разбудить никого, он тихонько заглянул в комнаты всех домочадцев. Все были живы и мирно спали в объятиях ночи.

Страх за родных отступил, но возвращаться в душные покои не хотелось. Дмитрий решил глотнуть свежего воздуха, выйти навстречу зарождающемуся дню. Утренняя прохлада должна была унять смятенные мысли, а ему было над чем поразмыслить.

Выйдя на крыльцо, мужчина залюбовался едва занимающейся зарей, окрасившей небосвод в призрачные, нежные цвета. Отбросив всякое желание куда-либо идти, он присел на прохладную верхнюю ступеньку, ощущая кожей утреннюю свежесть.

Смерть Анны обрушилась громом среди ясного неба, опалила нутро ледяным пламенем. Но только любовь вмиг не откинешь. Но если бы только судьба оставила ее в живых, он сам, своими руками, оборвал бы нить ее лживой жизни. Кто же посмел? Кто вырвал эту возможность из его рук? Лишь тот, кто стал невольным свидетелем их тайного разговора, кто узнал о ее планах. Но с чужаком Анна и словом бы не обмолвилась, задрапировалась бы в лицемерную маску вселенской скорби.

— Змея! — прошипел Дмитрий, раздавливая в кулаках невидимую мерзость.

Монотонный шепот колес и приглушенный рокот мотора вырвали его из плена задумчивости. Дмитрий, нахмурившись, поднялся и устремил взгляд на распахнувшиеся ворота.

Двигатель заглох, и из утробы машины метнулась тень, ускользая от любопытных глаз. Незнакомец, словно одержимый, помчался по ухоженной дорожке, словно его преследовала невидимая сила. Не добегая крылец, он замер, пораженный, и широко распахнутые глаза уставились на Дмитрия.

— Дим… Димка! — выдохнул Яромир, бросаясь к брату. Он обхватил его, сжимая до хруста костей, шепча одними губами: — Живой… Живой… А мне сказали… — Он шмыгнул носом, отводя взгляд, словно стыдясь пролитых слез.

— Да тихо ты, медведь, — пробурчал Дмитрий, но в голосе звучала нежность. — Все ребра переломаешь во второй раз… Лучше закурить дай, с собой не взял, а внутри всё горит огнем.

Устроившись на прохладных досках крыльца, братья закурили. Яромир, не отрываясь, смотрел на Дмитрия, все еще не веря в его воскрешение.

— Перестань так смотреть, — усмехнулся он. — Я и сам чувствую себя новорожденным.

— Резник вылечил? — не унимался младший.

Дмитрий, глубоко затянувшись, выпустил в утренний воздух несколько колец дыма. Отбросил окурок, и он, словно маленькая комета, прочертил в сумраке искрящийся след и, шипя, затерялся в траве, оставив после себя лишь тонкую ниточку дыма.

— Не знаю… Словно в забытье помню родителей, Анну, потом Катерину. Она велела мне спать, и дальше — тьма… А когда очнулся, первые мгновения подумал, что умер.

— Ясно, — хрипло отозвался Яромир.

— Что тебе ясно? Выкладывай, — Дмитрий легонько толкнул брата плечом.

— Ты к Анне-то заглянул, обрадовал своим воскрешением? Наверняка она места себе не находит, — уклончиво ответил Яромир.

— Как не заглянул… Заглянул. Сдохла, тварь, — мужчина с трудом перевел дыхание, словно камень проглотил. — Думала, меня переживет. Исповедь устроила, ведьма, всё выложила. Всю семью нашу в могилу хотела свести. Да кто-то опередил. Пять часов, как умерла, не меньше.

Яромир облегченно выдохнул, улыбка расцвела на его лице. Он провел пятерней по волосам, и в глазах у брата Дмитрий увидел нескрываемую радость.

— Прости, что радуюсь… На кого угодно мог подумать, только не на нее. Прости, брат, многого не скажу, клятвой связан. Не просто так я из дома ушел. Жену, дочку спасал. Знал, что убийца рядом, но кто — не ведал. Прости… Струсил.

— На твоем месте, может, и я бы так поступил… Дети — это святое, — Дмитрий посмотрел брату прямо в глаза и всё понял. — Вон оно что… Тихая мышка, все обиды прощавшая… Отводила, значит, беду… Спасла… И такой подарок преподнесла.

— Да-а-а, — протянул Ярмир. — Жизнь — бесценный дар. А у тебя, брат, всё еще впереди.

Он хлопнул Дмитрия по плечу и протянул ему сигарету.

— Только никому о ней ни слова. Она это заслужила.

— Да я и не собирался. Сердце у нее доброе, много хорошего людям сделать сможет.

Наступал рассвет. Докурив сигареты, братья поднялись с крыльца. Обменялись долгим, полным понимания взглядом, обнялись и вошли в дом.

День обещал быть насыщенным — и радостью, и горем. Но горечь казалась блёклой, приглушённой. Душа Дмитрия уже не кровоточила по той, что, накинув змеиную шкуру, долгие годы жила рядом, замышляя недоброе.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ