Любовник Павлова

Глава 15-2. Вадим. Хрущёба

Глава 15-2. Вадим. Хрущёба

Незаметно для квартирной хозяйки я мотнул головой, прижал палец к губам: только молчи!

Ага, так он меня и послушал. Это же Павлов. У него, видно, внутри всё зудит, если не сделать по-своему.

— Квартиру сдаёшь? — спросил он, переведя тяжёлый взгляд на тётю Машу.

— А что? — Она подбоченилась с независимым видом. — Снять хочешь, что ль? Или так, поиздеваться над бедным больным человеком пришёл?

Я бы на её месте тоже насторожился. Павлов выглядел настолько чуждым обстановке, что ну никак не мог заинтересоваться этой потрёпанной гнилой конурой. Даже насквозь пропитые мозги понимали, что он появился тут не ради аренды жилья.

— Снять хочу. Покажи.

— Да чего тут смотреть? — возмутилась тётя Маша. Павлов ей явно не нравился. — Комната двенадцать, кухня четыре, сортир три, коридорчик с кладовкой и всё.

— Вот их и покажи.

Я не понимал, чего добивается Павлов. И когда тётя Маша, в сердцах сплюнув на пол, пошла демонстрировать кухню да туалет, совмещённый с ванной, потащился за ними следом.

В квартире царил полный бардак — последствие скорых сборов, но не только. В мойке оставалась невымытая посуда, в корзине с отломанной крышкой — грязное бельё. Ванна отнюдь не сияла белизной. Пока меня не было, произошло очередное крушение плитки, и куски керамики и цемента дополнили привычно убогий пейзаж. Павлов, покивав своим мыслям, вернулся на кухню.

— Колонка работает? — спросил, указывая на местами ржавый агрегат.

— Да что ей сделается-то? — скрестив руки на груди, ответила тётя Маша. — Работает, ясное дело. — Она повернулась ко мне, рявкнула с нервов: — А ты чего её отключил?

Чтобы ночью от газа случайно не угореть.

— Так выезжаю же. Мало ли, сколько времени тут людей не будет.

— Слышал? — Тётя Маша повернулась к Павлову. — Ну как, понравилась хата? Берёшь?

Павлов покачал головой.

— Не беру, не понравилась, но за твои труды — большое спасибо. — Он вытащил из кошелька купюру и протянул квартирной хозяйке. Я ей ту же сумму за аренду за месяц платил.

— Это мне, что ль? — ещё более подозрительно спросила она, но руку вперёд протянула.

Худая ладонь заметно дрожала, и меня невольно уколола жалость. Молодая же ещё женщина, но если так пить, до старости точно не доживёт.

— Прими за труды. Прости, что отвлёк тебя от важного дела.

Тётя Маша схватила купюру, как ворона — блестяшку, с хрустом сжала её в кулаке. Сглотнула. Я прямо видел, как в её голове ворочаются колёсики и шестерёнки, строя грандиозные планы, как полученное поскорее пропить.

— Та-ак, — протянула она. — Ну это, ладно. Вы тут сами заканчивайте, а у меня ещё куча дел.

Она бросилась из квартиры, будто за ней черти гнались. Сто процентов, пятки жгла мысль о том, что богатый дурак сейчас поймёт, что заплатил ей ни за что ни про что целое состояние, и пытается вернуть свои деньги.

Дверь за ней громко хлопнула, автоматический замок щёлкнул, отсекая нас с Павловым от появления случайных гостей. Тётя Маша так быстро сбежала, что даже ключи забыла от квартиры забрать. Я мог на что угодно поспорить, через час максимум она забудет и обо мне, и о Павлове, и обо всём мире. Какое-то время ей будет очень хорошо, потом очень плохо, а затем реальность вернётся, а с ней и желание избавиться от неё любыми путями.

Мы с Павловым остались наедине на загаженной кухне моей бывшей съёмной квартиры. Я уже сто раз пожалел, что написал ему адрес. И сто раз удивился тому, что большой босс почтил своим присутствием этот свинарник.

— Грязновато здесь у тебя, — заметил Павлов, разглядывая меня со ставшим уже привычным пристальным вниманием.

Я оглянулся кругом, чтобы выиграть время. Невольно заметил паутину в тёмных углах, покрытую коркой грязи мебель и стены, серое от пыли окно, плиту в чёрных пятнах и порванный линолеум на полу.

— Отмывать всё это бессмысленно, — ответил я, глядя в лицо обвинителю. — Прах к праху, как говорится. Притворяться, что в этом месте можно достойно жить — врать себе и другим. А я не люблю себе врать.

— А другим?

— И другим тоже.

Павлов подошёл ко мне, двигаясь медленно, но неотвратимо, будто крадущийся тигр. Я видел оскаленную морду этого зверя на его цветной татуировке. Павлову идеально подходил этот образ.

Его глаза потемнели, и я мог бы поклясться: Павлов думает о сексе, хочет секса прямо сейчас.

Он коснулся моего лица, провёл по губам большим пальцем. Чуть толкнулся внутрь рта и, оттянув нижнюю губу, прижал её. Намёк я получил абсолютно прозрачный. Дыхание невольно потяжелело, но секса здесь я не хотел.

— Не нужно, — сказал я, отворачиваясь, избегая его руки. — Я не хочу делать это здесь, прямо в грязи.

— А я хочу. Именно здесь. На колени. — Он говорил тихо, но так, что я отлично понимал: это не просьба — приказ.

Вот чёрт.

— Вам так хочется видеть меня в грязи и униженным? Зная, что я этого не хочу?

Щёки Павлова потемнели из-за прилившей крови, он приоткрыл рот, жарко выдохнув, и я понял, что просчитался, ещё до того, как услышал:

— Не провоцируй меня, или я сдеру с тебя штаны и без смазки выебу на этом столе.

Он так это сказал, будто поделился со мной крайне горячей фантазией, от одного упоминания которой у меня должны были загореться трусы. Только на мне это не сработало. Мягко говоря, здешняя обстановка никак не ассоциировалась у меня с сексом. За всё время, что я тут жил, я никого сюда не приводил. Ни разу, даже навеселе, мне не приходило в голову кого-то сюда притащить и оттрахать среди убожества и нищеты.

Эта квартира означала для меня анти-секс. Даже в туалете в клубе трахаться, на мой вкус, было на порядок приятней. И я честно не понимал суть Павловских извращёний. Здесь — как в морге или на свалке. Хрущёба означала для меня что угодно, но только не секс. А дня него — нет. Для него она сработала возбуждающим средством.

— На колени, — повторил Павлов.

— Я не хочу. Давайте не здесь. В машине. Где угодно. Не здесь.

Ага, так он меня и послушал.

Павлов надавил на плечи, вынуждая меня опуститься на пол, в эту грязь, стать наравне с этой грязью, слиться с ней.

— Да почему, чёрт подери? Что вам здесь, виа-грой намазано? — я жаловался, но расстёгивал ремень на его брюках. Жаловался и одновременно думал о том, что если он кончит мне в рот или на лицо, то моей бедной заднице достанется меньше, а значит, я успею лучше восстановиться после вчерашнего. Я жаловался, но, оказавшись на коленях, в этой грязи, с его уже полувставшим членом перед глазами, ощутил прилив извращённого воодушевления и облегчения одновременно.

Наверное, то же чувство испытывает свинья, извалявшись в грязи. Падать ниже-то уже некуда.

Я поднял взгляд на Павлова — и у меня самого потяжелело в паху. Какие бы тараканы ни развлекались сейчас в его голове, в глазах Павлова плескалось острое, почти болезненное чувство. Страсть, похоть, возбуждение. Он хотел меня тут, в грязи, на коленях. Его дико заводила эта ситуация — и почему-то она же завела и меня. Пусть его кинков я не понимал, но умудрился заразиться его настроением.

Ненормально всё это. Я точно знал, что это нехорошо, унизительно, что в этом больше нет ни восхищения мной, ни любования, а ведь было. Знал, что мне жёстко достанется, если я пойду у него на поводу — и ничего не собирался с этим делать, кроме как принять свою участь.

Оставался лишь один вопрос.

— Почему? — спросил я, когда он схватил меня за волосы и уткнул лицом себе в пах. — Что для вас в этом такого? Почему здесь?

Вместо ответа он грубо приказал мне ему отсосать. Назвал меня грязной сучкой. Потянул за волосы, и я открыл рот, принимая его. Смотрел в ставшие совсем чёрными глаза и готовился подчиняться демонам в его голове. И что-то во всём этом было — как для него, так и для меня: болезненное, жарко-душное, неразумное.