Любовник Павлова

Глава 16-1. Павлов. Экскурсия в прошлое

Глава 16-1. Павлов. Экскурсия в прошлое

Я знал этот район, я в нём вырос. Жил в таком же доме, пока не попал в места ещё менее приятные. За двадцать с лишком лет ничего тут не изменилось: ни убогий вид, ни мерзкая вонь, ни въевшаяся во все поверхности грязь. Надписи на синих лестничных стенах напоминали те, которые сто лет назад выцарапывал я. Подпалины на потолке выглядели следами чьих-то — когда-то моих — сгоревших надежд на нормальную жизнь.

На первом этаже кто-то ругался, да так, что на весь подъезд разносился мат-перемат и звонкий женский крик. Звук как будто совсем не глушили тонкие стены и перекошенная, с многократно выбитым замком дверь. Такие сцены здесь наверняка повторялись — дом как вымер, никто обиженных-убиваемых не пытался спасать. Мы с Игорем пошли выше. Судя по номерам, нам следовало подняться на третий этаж.

По пути пришлось переступать вонючую лужу, и я испытал острое дежавю. Словно хорошо забытое прошлое выглянуло из-за угла, чтобы показать свой уродливый лик.

Не думал я, что Вадим — клёвый костюмчик, галстучек, белые ручки — может жить так, а вон оно как оказалось.

Дверь в нужную квартиру стояла полуоткрытой, изнутри доносились голоса — мужской и женский, пропитый. Вадим не обманул меня. Делал ровно то, о чём предупреждал в сообщениях: собирал вещи и отказывался от жилья.

В моих планах значился всего один пункт: забрать Вадима домой, как только найду его. Я мог послать за ним Игоря, но чем дольше смотрел на приоткрытую дверь и бардак за ней, тем сильней мне хотелось войти внутрь и узнать, чем Вадим жил до нашей с ним встречи. Мир за дверью я знал. Там ждала отнюдь не волшебная Нарния, но влекло меня туда не меньшее любопытство.

Игорь спросил:

— Вы уверены, Николай Николаевич?

Ему здесь явно не нравилось. Он смотрел по сторонам с таким видом, будто за поцарапанными дверьми других квартир прятались зомби. Морщил нос, дышал через раз.

— Уверен, — ответил я и сжалился над охранником. — Иди вниз, жди в машине, я всё решу сам.

А затем я познакомился с той, кто сдавал Вадиму жильё. Да и саму жилплощадь во всех подробностях рассмотрел. Словно чумная крыса выползла из памяти прошлого. Женщина до абсурда походила на мою покойную тётку: тот же взгляд, вид, запах немытого тела, тот же уродливый — синий в цветочек — фланелевый с пропалинами халат. Квартира за малыми исключениями напоминала ту, в которой я вырос, только в моей было две комнаты, а эта размером — скворечник.

На кухне нашлась точно такая же колонка, которой пришлось пользоваться в детстве. Она вечно гасла, и в комнатах стоял запах газа. Как сейчас. Я чуял его, несмотря на другие, знакомые до боли — грязи, копоти, гниющих остатков еды.

Вадим наблюдал за мной с широко распахнутыми глазами. Стыдился того места, где жил. Мне понравилось, что он не стал притворяться хорошим хозяином. Что честно сказал, что это помойку ничто не улучшит. И он, разумеется, прав. Пытаться очистить это место — как вымыть использованный презерватив. Смысла ничуть не больше. Нищета тут будет лезть из всех щелей, её ничто не отменит, ничто не прикроет.

Я возненавидел это место с первого взгляда. Как и то, из прошлого. Они будто слились в одно.

Мне не нравилось, что Вадим надолго здесь задержался. По справке Игоря — почти полтора года он приходил сюда, спал на продавленном страшном диване, мылся в убитой жёлто-серой ванне, пользовался дребезжащим холодильником, готовил себе на чёрной закопчённой плите. И за всё это время умудрился не сделать вообще ничего. Не убирал тут, не пытался отдраить до блеска дерьмо. Но и не возненавидел нищету так сильно, как я. Не начал бороться. Не нашёл способ выбраться, вырваться, выползти наверх, пусть и по чужим головам.

Нет, что-то в итоге он сделал — с Лидой Лазаренко связался. Но разве это борьба? Он в ней — жертва, слабак. А кто победил? Получается, я. Я — раз пользую его во все дыры.

Никому никогда нельзя показывать слабость. Или станешь тем, кто всем отсосёт и подставит жопу под очередь чужих херов. И будут драть, всячески унижать, ездить на горбу, пока совсем не сломают. Либо Вадим это поймёт, либо он так и останется в своей слабости и безволии гнить... Как Артём, ставший Танюшей.

Давно я не позволял себе этих мыслей. И вот, как ударило в грудь.

Нас вместе в камеру привели. Я показывал зубы и готов был за себя стоять насмерть, сдохнуть, но не прогнуться, а Артём всё поправлял очки на носу. Тоненькие такие, из золотистого металла, с довольно толстыми стёклами. Всего через пару часов их уже заляпала сперма, и все шансы остаться собой Артём потерял.

А всё потому, что слабак, а жизнь — к слабакам — та ещё сука.

Боролся бы, а он не смог. Все свои шансы остаться человеком похерил.

Я видел, что с ним делают. Ненавидел это до тошноты. Понимал, что если бы меня одного привели — пятьдесят на пятьдесят, что мне бы довелось побывать на месте Артёмки, ну или сдохнуть. Жалел его — да, но не сделал вообще ничего, чтобы помочь. Да это и в его ситуации невозможно. Игнорировал, насколько мог, но даже это не всегда удавалось.

Это же зона, воспитательная или исправительная — ломающая всех, кто в неё попадёт. Ты не в силах из неё выбраться. Ты живёшь в ней, ты смотришь, даже когда не хочешь, ты слышишь, даже когда затыкаешь уши. У неё есть свои законы, одни на всех. Или ты живёшь по законам волчьей стаи, или становишься добычей, овцой. Ты набираешься сил и поднимаешься до вожака, получаешь и можешь больше других, но, конечно, это происходит не в первый день твоего появления там, в волчьем загоне.

А до того — ты такой же волк, как и все. И овца в твоих глазах полностью и на все сто заслуживает своей незавидной участи. И отказываться содрать с неё шерсть — в какой-то миг ты понимаешь, что это безмерная глупость в обстоятельствах, когда этот ад не кончится никогда.

Я заставил Вадима встать на колени. Он не хотел, но только сначала. Потом сам завёлся, я видел по его блядским глазам, слышал в ритме дыхания, в голосе с дразнящими интонациями.

Он говорил, что не хочет — и при этом хотел.

Удивительный. Такой чувственный, прямо огонь. Я смотрел в его глаза и лицо, на открытый рот, растянутые красные влажные губы — и меня от него чудовищно, дико вело. Больше всего поражало — он и правда хотел от меня именно этого, соглашался даже здесь, в этой грязи. Он послушно делал мне хорошо, но и сам от этого заводился. Он не рыдал, как Артём поначалу. И не был безвольной куклой с погасшим взглядом, позволяющей кому угодно делать с собой что угодно.

Вадим во всём был и есть совершенно другой — живой и страстный, прогибающийся лишь потому, что ему это, кажется, нравилось. И за то, что он вот такой, его хотелось вздёрнуть на ноги и схватить за грудки. И прорычать, глядя в глаза:

— Ты только правду скажи: тебе нравится то, что я с тобой делаю? Тебе не больно и не противно?

Тупой вопрос, когда парень засовывает себе руку в штаны и яростно, жёстко дрочит, пока ты его в глотку имеешь. И стонет так, будто ему хорошо, так хорошо, как ни с одной девочкой не бывает.

Он кончил вместе со мной. В очередной раз доказал делом, что искренне наслаждается тем, что я с ним творю. Что не меньше меня этого хочет.