Пацанская любовь. Зареченские

Глава 1

любовь не спасает — улица не прощает

Бригада:

Главный герой — Леха Громов (Гром)

Лучший друг — Сашка Зорин (Шурка)

2 друг — Костян Смирнов (Костян)

3 друг — Васька Рыжов (Рыжий)

4 друг — Серега Барский (Серый)

Девчонка — Светка Соколова (Малявка)

Главная героиня — Екатерина Сергеевна Лебедева. (Птичка)

Леша

Ларек стоит у дороги, облезлый, как жопа бомжа. Вонючий, пропахший перегаром и затхлой бумагой, с мутными стеклами, за которыми дремлет какой-то опущенный. Вчера этот утырок нас выставил, когда мы пришли на «стрелку». «Пошли нахер, шпанье, тут вам не фонд милосердия», — буркнул он, даже не посмотрев. Сашка тогда смачно харкнул на стекло, а Рыжий добавил: «Братва, ну что, принимаем клиента по безналу?»

Фонари светят так, будто лампочки у них на последнем издыхании. Дворовые шавки грызут какую-то тухлятину у мусорки, в окнах гундосит телевизор про Ельцина и демократию. Район отдыхает, только мы, как дебилы, идем совершать подвиги.

Я киваю Серому — у него вечно рожа, как у налогового инспектора: все не нравится, но участвовать придется. Рыжему вообще похер, он уже потирает руки, будто выиграл джекпот. Костян крутит отмычку, жмурится.

— Давай, бля, быстрее, пока этот петух не проснулся.

Щеколда у ларька хлипкая, как совесть барыги. Отмычка Костяна заходит, как ключ в родную квартиру. Щелк.

— Ну что, граждане, магазин работает, заходим без очереди, — ухмыляется Костян.

Васька первый лезет, лапает все подряд, как старый извращенец на толчке. Передает мне. «Яву», «Приму», «Мальборо»”Кэмел”. Хер знает, на кой черт нам «Ява» и “Прима”, но раз уж берем — то все.

— Все, блядь, хорош, съебываем, — шипит Шурка, дергая меня за рукав.

Но мне мало. Мне всегда мало. Я шарю дальше, натыкаюсь на что-то холодное. Стекло. Этикетка под пальцами шершавая, с каким-то гербом. Коньячок.

— Леха, ты, сука, бессмертный? Пора делать ноги, пока этот черт…

Бах! Вспыхивает свет.

— ЭЙ, ПИДОРЫ!!!

Внутри кто-то вскакивает, со стуком падает стул, мутная тень мечется за стеклом. Я отскакиваю, Рыжий уже дал джазу, Серый несется следом. Я хватаю Шурку за шкирку, и мы рвем когти через двор.

И тут — вой сирены.

Я оборачиваюсь и вижу мигалки, красно-синий свет мелькает по асфальту, отражаясь в лужах.

— МУСОРА!!!

Мы пролетаем через детскую площадку, прыгаем через старые покрышки, дергаем на себя ржавую калитку, срываемся в подворотню. Где-то щелкает рация, голос в мегафон:

— СТОЯТЬ, БЛЯДИ!!!

И я узнаю этот голос.

Сигареты выпадают из рук, рассыпаются по асфальту, но мне уже похер, я бегу, дышу жадно, как будто это мои последние глотки воздуха. Шурка несется рядом, ноги загребают грязь, дыхание тяжелое, будто в горле ком цемента. Рыжий рванул вперед, а Костя с Шуркой где-то позади — похоже, они в другую сторону сдристнули, лишь бы не попасться. Мы петляем между гаражами, прыгаем через чьи-то обоссанные картофельные грядки, перепрыгиваем через перевернутый тазик с кошачьим кормом. Где-то за спиной слышен вой сирены, скрип тормозов, бах — дверь патрульной тачки распахивается, хлопает, как капот у "шестерки".

— Стоять, шпана! — орет кто-то за спиной, но я даже не оборачиваюсь.

Оно нам надо? Конечно, нет. Мы не лохи, чтобы для мусоров стоять на месте и ждать, когда нас примут.

Рывок влево, в подворотню, где темно, где грязный снег лежит серыми комками под трубами, где воняет сыростью и мочой, где можно хоть секунду передохнуть. Я влетаю туда первым, прижимаюсь спиной к стене, сердце грохочет в ребрах так, что кажется, будто меня сейчас спалят по одному только стуку. Шурка рядом, держится за бок, но молчит, как и я. Главное — не дышать, не шевелиться, быть тенью.

Но потом я слышу этот голос.

— Где эти уроды?! — голос грубый, хриплый, я знаю его до каждой интонации.

Отец.

Блядь.

Мне даже не надо выглядывать — я уже вижу его в голове: военная выправка, сжатые кулаки, взгляд, которым он сверлит улицу, разглядывая темноту, будто может увидеть нас насквозь. На нем, наверное, тот же видавший виды кожаный бушлат, что он таскает годами, ботинки начищены до блеска, хотя на районе всем насрать на внешний вид. Он стоит там, совсем рядом, и он ищет меня.

Желудок скручивает узлом, руки ледяные, пот на лбу. Шурка тоже слышит, замирает, и я чувствую его взгляд на себе — он понял.

— Громов, они далеко не ушли! — говорит кто-то из ментов, шаги становятся ближе, гулкие, уверенные, как будто земля под ними проседает.

Отец цокает языком, выдыхает. Я слышу этот звук и меня чуть не выворачивает.

— Дворы проверьте, сука! Если они тут, чтоб к утру мне их в отдел привели!

Ноги становятся ватными. Я чувствую, как по позвоночнику пробегает дрожь. Я слышал этот голос тысячу раз. Когда он приходил домой после смены. Когда материл соседей за то, что их дети ссут в подъезде. Когда выносил приговор мне и моим братьям, если кто-то облажался.

Но он никогда не говорил так про меня.

Нас с Шуркой окутывает тьма, уличный свет сюда почти не пробивается, но мне кажется, что я весь горю, как сигаретный окурок. Если сейчас он шагнет чуть дальше, если заглянет в эту темную щель между стенами, если мельком увидит знакомую куртку, если поймает мой взгляд — все. Гроб. Не в прямом смысле, конечно. Но хуже. Потому что если он узнает, что я это я, то он сломает меня так, как не сломал бы никто.

Я не лох. Я лидер. Я уважаемый человек на районе. Но перед ним я все еще мальчишка, который раз в жизни обоссался от страха в десять лет, когда спиздил деньги у матери, а он узнал и избил меня ремнем так, что спина потом горела неделями.

Я стискиваю зубы, прижимаюсь к стене, смотрю на Шурку. В его глазах читается все: «Твою мать, Леха».

Отец стоит там, за углом, близко, настолько, что я почти чувствую запах его дешевых сигарет.

— Ладно, хрен с ними, сейчас дворников опрошу, может, кто видел, куда эти шакалы съебались.

Шаги.

Они уходят.

Я еще несколько секунд стою, глухо дыша, пока Шурка не трогает меня за плечо.

— Гром, ты че, брат?

Я молчу. Потому что я не знаю, что сказать.

Утро. Грязное, серое, пахнущее чьими-то вчерашними перегарами и дымом из чужих окон. Я тихо толкаю дверь, затаив дыхание, но скрип старых петель, как обычно, меня подставляет. Квартира встречает меня запахом сигарет, чая и дешевого мыла. На кухне за столом сидит отец, строгий, сжатый в один сплошной нерв, щелкает зажигалкой, читает газету. Газета сложена так, что я сразу вижу заголовок: «Ночная кража в киоске на улице Пархоменко. Милиция ведет расследование».

Заебись. Только этого мне не хватало.

Мать стоит у плиты, в сером халате, в старых тапках, как тень, медленно разливает чай по граненым стаканам. Не смотрит ни на меня, ни на него, будто бы и нет ее здесь. Она всегда так, когда в квартире сгущается воздух. Отец пьет чай, молчит, но это молчание опаснее любой ругани. Я стаскиваю куртку, вешаю на спинку стула, сажусь напротив него, делаю вид, что не замечаю, как он сверлит меня глазами из-под газетного листа.

— Ты где шлялся? — его голос как всегда ровный, но внутри у него уже идет разгон. Я это чувствую, знаю, как свои пять пальцев.

— Да с пацанами на районе, базарили, че там еще делать ночью?

— Базарили, значит, — он кидает газету на стол. Я читаю по его губам, хотя он еще ничего не сказал: «Ты за кого меня держишь, мудозвон?»

— Ты опять с этими отморозками? — говорит он, пальцем тычет в статью. — Видел уже, нет? Ночь, улица Пархоменко, торговая точка, вскрыто окно, украдены сигареты. Это ты, сука?

Я делаю лицо кирпичом. Я так врал всю жизнь. С первого раза, когда накосячил в садике и сказал, что это сделал кто-то другой, до момента, когда начал таскать у него сигареты и мазать пальцы машинным маслом, чтобы не палиться.

— Да я вообще домой давно пришел, ты чего?

Говорю это ровно, спокойно, чуть-чуть обиженно, как будто даже задело, что он меня в таком подозревает. Отец прищуривается, втягивает в себя дым.

— В глаза мне смотри. Ушлепки! Вы все два раза на второй год оставались. Позорище! Людям в глаза стыдно смотреть. Этот Зорин отец алкаш, Костян твой с бабкой живет. Серый еще ничего, но тоже в вашей шайке-лейке ведет себя как козел. Если это вы — я тебе яйца на голове бантиком завяжу! Понял?

Я смотрю. Уверенно, спокойно, без тени сомнения. Еще бы, за столько лет я эту игру освоил лучше, чем таблицу умножения.

Он почти верит.

Двор медленно просыпается, с хрипом, как дед после запоя. Воняет тухлой водой из луж, просроченным пивом и гарью, кто-то вон во дворе еще ночью костер жег — видно, мусор заебался в контейнер выносить. Возле подъезда распластался бомжара, укрывшись курткой, в окошках тлеют сигареты, слышен скрип ржавых качелей — это малой соседский сидит, крутится туда-сюда, жрет сухую лапшу. Мирный пейзаж Зареченки.

Я сажусь на корта, вытаскиваю пачку сигарет, закуриваю. Шурка рядом шарит в кармане, находит семки, высыпает в ладонь, щелкает смачно, с удовольствием. Рыжий курит молча, Серый притоптывает ботинком по земле, ждет, когда начнется базар. Рыжий первый срывается, толкает газету, мятую, грязную, ту самую, с которой я завтракал перед батей.

— Слышь, Лех, — ухмыляется, — тут про нас написали. Читай.

Я поднимаю брови, беру, расправляю. «Ночная кража в киоске на улице Пархоменко. Группа преступников похитила сигареты, жевательные резинки и бутылку коньяка».

Костян с Серым ржут, хлопают друг друга по плечам.

— Охуеть, — скалится Костян, — вот это, блядь, уровень! ФБР уже в ахуе, Леха, держи в курсе, когда тебя объявят в международный розыск.

— Не завидуй, — фыркаю я, выпуская дым. — Не каждому выпадает честь стать криминальным авторитетом в восемнадцать лет.

— Ой, бля, авторитет, — хмыкает Шурка, стряхивает пепел. — Ты себя в зеркале видел? Максимум, кого ты можешь наебать — это Галину Петровну в школьной столовой, когда котлеты выносишь.

— А я, между прочим, забочусь о вашем здоровье, — ухмыляюсь, делаю очередную затяжку. — Пока вы тут блядями и бухлом интересуетесь, я занимаюсь важными вещами. Развиваю бизнес. Улучшаю экономику района.

Рыжий скручивает козью ножку из бычков, ухмыляется.

— Нихуя ты не развиваешь, Леха. Ты просто берешь, что хочешь, и делаешь вид, что так и надо.

— А че, не так, что ли? — поднимаю брови.

И тут она.

Как будто кто-то звук вырубил. Все, что было до этого — пыль, шелуха, неважные детали. Я моргаю, смотрю, как она идет по тротуару — осанка прямая, шаг легкий, юбка чуть качается от движения, белая блузка выглажена так, будто ей место в витрине бутика, а не в нашем богом забытом районе. В руке книги, пальцы тонкие, ногти без лака. Чистая, аккуратная, вообще не отсюда.

Я замираю.

Не то чтобы я баб не видел. Да их тут пруд пруди — Валька с первого подъезда, которая за жвачку в подворотне отсасывает, Светка с соседнего двора, у которой мать в ларьке продает, даже Нинка, сестра Серого, с которой мы когда-то в лифте тискались. Я их всех видел, всех знал, все они были свои. А эта — нет.

Она даже не смотрит на нас.

Как будто мы тут — воздух, пыль, просто фон, часть херово нарисованного пейзажа. Проходит мимо, ни на секунду не задержав взгляд, будто мы ей нахуй не сдались, будто мы не стоим ее времени.

Меня это бесит.

— Слышь, Леха, — толкает меня локтем Костян, скалится, — ты че завис? Влюбился?

Рыжий прыскает, стряхивает шелуху с ладони.

— Ты смотри, какая цаца! — протягивает он с нарочитым восхищением. — Прям невеста твоя, Леха, не иначе. Берешь?

Рыжий хохочет, хлопает меня по спине.

— Ну че, бабник, показывай класс, или бабки на тебя зря ставят?

Я прищуриваюсь, выкидываю сигарету, медленно встаю.

— Гляди и учись, — ухмыляюсь, встряхиваю плечами.

Еще никто никогда не проходил мимо меня так.