Пацанская любовь. Зареченские

Глава 4

Леха

Я прищуриваюсь, ухмыляюсь. Ну-ка, ну-ка. Это что, прикол? Может, меня глючит? Но нет. Все реально. Она кладет сумку на стол, медленно проводит взглядом по классу, будто сразу оценивает всех. Бровь чуть-чуть дернулась, когда ее взгляд натыкается на меня. Только на секунду.

Класс замирает. Рыжий давится смешком, Шурка толкает меня локтем в бок, шипит:

— Гром, ты видел?

Вижу, конечно.

Я ухмыляюсь, медленно вытягиваюсь вперед, чуть склонив голову, скользнул по ней взглядом — с макушки до носков туфель.

— Ну здравствуй, училка.

Она не реагирует. Делает шаг к доске, берет мел, пишет свою фамилию аккуратным ровным почерком.

На доске появляется: "Лебедева Екатерина Сергеевна"

Лебедева, значит. Запомню.

Тишина в классе какая-то странная, натянутая.

Она поворачивается, руки за спиной, взгляд ровный, холодный.

— Добрый день. Я ваш новый учитель литературы. Екатерина Сергеевна.

Голос спокойный, без дрожи. Как будто она не в этом классе, не со мной, не там, где в любом подъезде могут нахуй с ножом встретить.

Я разминаю пальцы, откидываюсь назад, ухмыляюсь.

Думает, что может просто продолжить, как будто ничего не было?

Как будто мы не встречались?

Как будто я не видел ее, не чувствовал ее страх, ее злость, ее раздражение?

Хорошо.

Давай поиграем, Лебедева.

Я сижу, широко раскинувшись на стуле, руки закинул за голову, ноги вытянул вперед, будто мне вообще похуй, но внутри уже начинает закипать что-то черное, медленное, тягучее. Она стоит у доски, ровная, холодная, будто вообще не отсюда, не с этого района, не из этого мира. Сука, как будто бы стеклянная — чистая, гладкая, и никакой грязи на ней не прилипнет. Не споткнется, не дрогнет, не сорвется на крик. Это бесит. Это так бесит, что хочется засмеяться. Хочется посмотреть, сколько продержится, когда ее начнут давить.

Я чуть подаюсь вперед, ухмыляюсь, говорю медленно, почти лениво, будто только что зевнул:

— Че, училка, тебя тут долго мучить будем или сама сбежишь?

Тишина.

В классе воздух сразу меняется, становится плотнее, как будто в него кто-то налил бензин, и достаточно одной искры, чтобы все к хуям вспыхнуло. Рыжий затихает, Шурка медленно разворачивается, прикрывает рот кулаком — будто кашляет, но я знаю, что он ухмыляется. Девки перестают шарить в тетрадях, малые с задних парт вытягивают шеи, всем, сука, интересно, что будет дальше.

Она тоже молчит. Не вздрагивает, не морщится, даже бровь не дергается. Как будто не услышала. Как будто я вообще никто, просто шум, просто ветер, который пролетел мимо.

Но потом, очень медленно, она поворачивает голову, смотрит прямо на меня, и в этих ее серых глазах столько, блядь, пустоты, что у меня внутри все сжимается.

— Долго, Громов, — спокойно говорит она.

И поворачивается обратно к доске.

Я щурюсь, ухмылка исчезает, пальцы сами сжимаются в кулак. Меня никогда в жизни так не игнорировали. Никогда. Обычно люди, когда я говорю, реагируют. Пацаны хохочут, бабам неуютно, малые жмутся, а училки либо начинают визжать, либо делают вид, что не боятся, но у них в глазах всегда мелькает страх.

Но у нее?

Нихуя.

Как будто я не стоял перед ней вчера, не улыбался ей криво, не шел рядом, не шептал ей всякие дерзкие вещи, от которых любая другая бы уже задергалась, а эта просто взяла и ушла, как будто я вообще никто.

И сейчас — та же херня.

Внутри меня что-то резко вспыхивает, горячо, ядовито, сжирая все нахуй.

Ну ладно, Лебедева.

Посмотрим, сколько ты продержишься.

Я выхожу в коридор, щелкаю зажигалкой, прикуриваю. Дым с первого затяга разливается в легких, оседает, забивает все внутри, но не гасит этот ебаный жар, который тлеет, как уголь в мангале. Пальцы чуть дрожат, но не от нервов, от чего-то другого, более мерзкого. От злости. От азарта. От этой суки, которая ведет себя так, будто меня не существует.

Рядом сразу появляются Шурка с Рыжим, как шакалы почуяли что-то интересное. Рыжий с ухмылкой, прищурился, скалится, как всегда, когда чувствует, что пахнет жареным.

— Гром, ты влип, — ржет он, толкает меня в плечо, а я даже не шевелюсь, только щурюсь, медленно выпускаю дым.

Шурка хмурится, сдвигает кепку на затылке, сплевывает в сторону.

— Я хуй знает, что у тебя в башке творится, но эта телка — не наш уровень. И ты, сука, сам это знаешь.

Я ухмыляюсь, качаю головой, даже не глядя на него.

— Какой еще, нахрен, уровень?

— Тебе с себя хватит, не? — Шурка зыркает исподлобья, прикуривает, кивает куда-то в сторону. — Тут своих баб хватает. Они ж в очередь за тобой выстраиваются, аж соплями давятся, чтобы ты хоть глянул. А ты на эту, сука, косишься.

Рыжий опять ржет, но тише, уже по-другому, как будто что-то понял.

— Он не косится, Шур. Ему, сука, зацепило. — Рыжий скалится, кивает мне. — Да, Гром?

Я делаю долгую затяжку, смотрю на огонек сигареты, чувствую, как внутри что-то сжимается.

— Она мне интересна.

Шурка мотает головой, медленно выпускает дым, смотрит на меня так, будто я конкретно поехал.

— Ну-ну, — говорит он, сквозь зубы, тихо, медленно.

И в этом "ну-ну" столько смысла, что даже Рыжий замолкает.

Потому что мы все знаем, чем заканчиваются такие вещи.

Но мне похуй.

Я Громов.

Я привык брать то, что хочу.

И эта училка…

Она будет моей.

Я стою у гаражей, курю, слушаю, как Шурка с Рыжим травят какую-то байку, но в башке пусто, мысли скачут не туда, не к их ржачу, не к планам на вечер, не к намеченной встрече с Зареченскими. В голове только она. Эта сука. Холодная, ровная, непроницаемая, как стекло, которое хрен разобьешь с первого удара. Она смотрела на меня в классе так, будто я воздух. И теперь я не могу выбросить ее из головы, как занозу, которая засела под кожу и зудит.

Рыжий толкает меня локтем, что-то говорит, но я не слышу, я уже замечаю ее. Стоит на остановке, руки сложены перед собой, спина прямая, как струна. Черная юбка чуть шевелится от ветра, волосы убраны, взгляд устремлен в никуда. Она не смотрит по сторонам, не ловит на себе взгляды, не щурится, не напрягается, просто стоит, будто это ее мир, будто вокруг пустота. Будто это место ей принадлежит, а не она ему.

Я делаю затяжку, смотрю на нее сквозь дым, опускаю взгляд чуть ниже — щиколотки, тонкие, как у фарфоровой куклы, тонкие пальцы, которые сжимают ремешок сумки. Все в ней выдает чужака. Не отсюда, не наша, не та, кто задержится. Я знаю таких. Они приходят, а потом уходят, уносят свою чистоту, забирают свой запах дорогих духов, исчезают, и все остается, как было. Только меня это не устраивает.

Я выкидываю окурок, раздавливаю носком, сую руки в карманы и медленно иду вперед. Не спеша, будто мне вообще похер. Просто иду, просто прохожу мимо. Не свищу ей, не роняю громких слов, не бросаю фразы, которые обычно работают на местных девках. Просто иду, чувствуя ее в поле зрения, чувствуя, как все внутри медленно загорается.

Она не двигается, только подбородок чуть приподнимается, а пальцы чуть сильнее сжимают ремешок. Она меня чувствует. Я это знаю.

Прохожу мимо, будто не замечаю, но боковым зрением вижу, как она чуть-чуть поворачивает голову, почти незаметно, едва-едва. И не смотрит. Специально. Делает вид, что ей неинтересно.

Я ухмыляюсь, выдыхаю, шепчу себе под нос, едва слышно, почти беззвучно, но с такой уверенностью, что это уже не вопрос.

— Будем играть, да?

И мне даже нравится, что она еще не понимает, что уже проиграла.

Я иду за ней молча, бесшумно, как тень, без лишних движений, без резких поворотов, без этих тупых фокусов, которые делают в фильмах, когда герои шарахаются за углы и торчат из-за стен, как долбоебы. Мне этого не надо. Я просто держу дистанцию, иду сзади, наблюдаю, дышу ровно. Она даже не подозревает. Ну или делает вид.

Катя идет уверенно, без суеты, не оглядывается, но плечи чуть напряжены, как будто чувствует, как воздух сзади сгустился. Мне нравится ее походка — неторопливая, легкая, но четкая, без этих суетливых, мелких шагов. Она двигается, как человек, который привык, что вокруг порядок, что за ней нет опасности, что мир — ровный, выверенный, понятный. Забавно. Потому что в моем мире таких понятий нет.

Я слежу за ней, смотрю, как она поворачивает за угол, как пересекает двор, как подходит к дому. Поднимает глаза, ловит что-то взглядом на последних этажах, прищуривается. Потом достает ключи, толкает дверь, скрывается внутри. Я замираю на секунду, поднимаю голову, следую за ее взглядом.

На кухне горит свет.

И там мужик.

Я стою в тени, смотрю, как он двигается по кухне, что-то говорит, роняет ложку, раздраженно ее поднимает, чешет затылок. Обычный, блядь, мужик. Ничего особенного. Ни харизмы, ни хищности, ничего. Просто сидит, пьет чай, живет свою жизнь, не подозревая, что за ним сейчас наблюдает кто-то, кто может одним движением сломать ему этот уютный, обоссаный мирок.

И тут она появляется.

Заходит в кухню, проходит к столу, ставит на него какие-то бумаги, что-то говорит. Я не слышу, но вижу, как она улыбается, легкая такая, едва заметная улыбка. Он что-то спрашивает, она отвечает, поворачивается к плите, закатывает рукава. Домашняя, спокойная. Такая же, но другая.

И вот тут, сука, меня внутри чуть трогает. Еле-еле, почти незаметно, где-то на грани понимания. Как будто меня толкнули локтем, как будто где-то внутри что-то сдвинулось.

Смотрю, как она что-то мешает ложкой в кружке, как поправляет волосы за ухо, как двигается так, будто этот мужик действительно часть ее жизни, будто он — ее стена.

Я усмехаюсь.

Муж… муж, блядь.

Ну и что? Муж — не стена.

Подвинется.

Я бросаю окурок, раздавливаю носком, разворачиваюсь и ухожу.

Если не сложно, добавьте пожалуйста книгу в библиотеку, чтобы получать уведомления о выходе новых глав, и поставьте звездочку)))