Пацанская любовь. Зареченские

Глава 13

Катя

Когда я шла домой, вечер уже сгустился, будто кто-то провел по небу теплой сажей и растер ладонью. Воздух был прохладным, но мягким, и меня слегка качало — не от выпитого, а от странного чувства внутри: будто я скинула с себя что-то тяжелое. Ответственность, чужие взгляды, форму. Осталась только я. Не учительница, не жена. Женщина. Живая. Тепло от рюмок расползалось внутри, как старое покрывало — не самое красивое, но свое. И в этот вечер мне было слишком хорошо. Почти свободно.

Я свернула в переулок, потому что хотела тишины. Хотела, чтобы меня просто никто не трогал. Я не была пьяна — просто была… легче. Спокойнее. Отпустило все — школа, Генка, эти взгляды. Идти было почти приятно — снег мягкий, воздух хрустит, как старая пленка под ногами, все вокруг как будто замерло. Я обернулась один раз — пусто. Второй — и уже не пусто.

— Смотри, как идет, как будто у нее под юбкой Париж, — голос был низкий, с хрипотцой, и от одного его звучания все внутри сжалось.

— О, да она точно с картинки, — второй был выше, рожа как у базарного мясника, — губки крашеные, глазки прищуренные. Идет, как будто ей весь район в ноги.

Я попыталась пройти мимо. Сделала вид, что не слышу. Ноги напряглись, шаги ускорились.

— Э, подожди, родная, че такая быстрая? — один встал сбоку, второй — прямо передо мной. — Мы ж только поздороваться. Потрогать. Посмотреть, че ты прячешь.

— Пропустите, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Дрожал. Сильно.

— А ты не кипишуй, милая, — и рука уже на локте. — Может, ты тут нас и ждала, а?

— Такие, как ты, сами к пацанам липнут, — второй ухмылялся. — А потом визжат, как будто кто заставил.

Я резко дернулась — рука тут же прижала меня к стене.

— У, горячая какая. Давай-ка посмотрим, что там у тебя под этим интеллигентным прикидом. Жопа, говоришь? Или грудки?

Его ладонь двинулась вниз, к бедру. Я рванулась — второй уже обогнул сбоку, пальцы зацепили за подол юбки, дернули вверх.

— Ага! Трусики беленькие. Как раз для нас.

— Отпусти меня! — я почти завизжала.

— Тише, малышка, а то кто-то проснется. А нам не охота делиться, — засмеялись они, переглядываясь.

И в этот момент…

Гром. Резкий, как удар в зубы. Глухой, но такой, от которого все затихает.

— Убери руки, мразь. Или сейчас без пальцев останешься.

И тишина стала звенящей.

Тонким, как лезвие, острым, как бритва по венам, его голос разрезал воздух — и все замерло. Мир будто на мгновение забыл, как двигаться, как дышать, как быть собой. Эта фраза прозвучала не как угроза, нет — как приговор. Холодный, точный, бесконечно спокойный. В ней не было ни крика, ни надрыва, но в ней звенела такая сила, такая пугающая тишина между словами, что я почувствовала, как ноги предательски слабеют, будто земля под ними стала зыбкой, как грязь после ливня.

Двое обернулись. Те самые, чьи руки только что воняли дешевыми сигаретами, грязью и самоуверенностью. Те, кто тащили меня за угол, переглядываясь, прижимая к стене, как вещь, как еду, как что-то, что можно брать без спроса. Они не ожидали. Не знали. Они думали, что никто не придет. Что никто не посмеет.

Я тоже обернулась. Мгновенно. Резко. Машинально. И увидела — из тени, словно из самой тьмы, медленно вышел он. Леша.

Он не шел — он двигался, как зверь, уверенный в себе, в том, что сможет, что успеет, что порвет. Ни суеты, ни лишнего напряжения, только что-то животное в его походке, что-то хищное во взгляде.

Один из них, повыше, дерзкий, с цепью на шее, с ухмылкой, обернулся полностью, дернул подбородком, выдал:

— Че сделаешь, а? — голос у него был борзый, нарочито громкий, как у тех, кто больше сам себя уговаривает, чем пугает кого-то.

Леша ничего не сказал сразу. Только вытер рукавом нос, медленно, лениво, как будто ему мешала капля дождя, а не вся эта ситуация.

Потом тихо бросил:

— Напросился, ублюдок.

И кулак. Я не успела даже испугаться, не успела ахнуть. Все случилось слишком быстро, как вспышка. Резкий, отработанный, с таким выверенным хрустом, как будто кулак всегда знал дорогу в этот нос. Парень качнулся, будто его ударила машина. Захлебнулся воздухом, сделал полшага назад и рухнул. Второй, тот, что держал меня, отшатнулся, но не успел — Леха был уже рядом.

Он достал что-то из кармана — и в тусклом свете фонаря блеснул металл. Нож.

— Леша, нет! — вырвалось у меня, крик отчаяния, ужаса, потому что я не понимала, что он собирается делать, и все тело мое охватила паника, рвущая изнутри, горячая, леденящая.

Но он не услышал. Или не хотел. Или уже переступил ту грань, после которой назад не бывает.

Он схватил второго за руку, резко, с такой силой, что тот взвизгнул, как животное, зажатое в капкан. Потом…

Резко.

Хлестко.

Без лишнего замаха.

Он вонзил нож. Прямо в ладонь. Прямо в стену.

Я вскрикнула.

Нож прошел сквозь руку и вошел в трещины стен, с жутким, влажным звуком. Пальцы дернулись, захрипели, парень забился, завыл, как раненый пес, в его глазах больше не было ничего — ни уверенности, ни дерзости. Только животный, чистый ужас.

— Вот теперь посиди тут, подумай, — бросил Леша, прижав его плечом к стене. Его голос стал ниже, грубее, будто рвал кожу изнутри. — Подумай, сука, за кого ты меня принял. За кого ты ее принял.

Он смотрел на него, не моргая. Лицо у Леши было спокойным, но в этом спокойствии я увидела ту самую тьму, что не кричит, не ярится — а просто делает. Действует. Уничтожает.

Я дрожала. Руки не слушались, дыхание сбивалось, сердце колотилось где-то в горле, будто просилось наружу. И я не знала — кого мне сейчас больше бояться. Их? Или его?

Но знала точно: за меня еще никогда в жизни вот так… никто. Ни один человек. Ни отец. Ни муж. Никто.

И все, что я могла — стоять, прижавшись к стене, с лицом мокрым от слез и ветра, глядя, как Леша вырывает нож из стены, и капли крови, словно алые цветы, рассыпаются на сером бетоне.

Я поправила юбку, неловко одернула ткань, словно этим жестом могла стереть из памяти чужие взгляды, липкие пальцы, шепот, от которого до сих пор трещало внутри. Опустила ее ниже, пряча дрожащие колени, хотя знала — уже ничего не спрятать. Все — глаза, кожа, руки, голос — все выдавало: мне страшно. Мне плохо. Мне стыдно. И в этот момент, когда я думала, что рухну прямо здесь, на мокрый асфальт, он молча схватил меня за запястье, не больно, но твердо, уверенно, как человек, который не просит, а берет, как мужчина, который не оставляет женщину в аду. Его ладонь была горячей, словно в ней билось не только его сердце, но и весь этот вечер, наэлектризованный до предела, переполненный страхом, гневом и чем-то еще, чему я не знала названия, но что ощущала каждой клеткой. Он тянул меня за собой, не оборачиваясь, быстро, решительно, с такой внутренней яростью, будто хотел увести меня не просто из этой подворотни, а вырвать с корнем из того мира, в котором я жила последние годы. Все плыло перед глазами: свет фонарей размывался в пятна, дома дрожали, как декорации, воздух был густым, как патока, ноги подкашивались, не слушались, и только его рука была настоящей, твердой, как якорь, за который я держалась, чтобы не провалиться окончательно. Алкоголь, от которого сперва стало весело, теперь жег изнутри, как расплавленный воск, и я с трудом выговорила, сипло, почти не слышно:

— Ты… ты ведь не убил их? Он резко остановился, шаг в пол, как отрезал ножом, обернулся, глаза — ледяные, но не безжизненные, а те, в которых под поверхностью спокойно лежит зверь. Его взгляд прошелся по моему лицу, по губам, по мокрым ресницам, и я почувствовала, как во мне что-то сжалось, как будто даже внутренности затаили дыхание.

— Нет, пока что не убил, — голос его был низкий, хриплый, в нем не было театральности, только правда, обнаженная, колючая, как ободранная проволока. — Хотя эти мрази заслуживают смерти, — добавил он и поднял одну бровь, будто только сейчас что-то заметил, присмотрелся пристальнее.

— Ты что… пьяна? — в его голосе не было осуждения, скорее, удивление, смешанное с чем-то непроизвольно теплым, как будто он не ожидал, что я, такая правильная, выверенная, могу вот так — шаткая, растрепанная, со смазанной тушью под глазами, как плачущая девочка на школьном дворе. Я снова пошатнулась, сама не поняла, потеряла равновесие или просто захотела к нему ближе, и он будто уловил это движение, как ветер улавливает запах крови. Я даже не поняла, как он это сделал — просто в какой-то момент его рука оказалась под моими коленями, другая под спиной, и он легко, будто я ничего не весила, будто я была листом бумаги, подхватил меня на руки. Воздух вышибло из груди, я взвизгнула от неожиданности, пальцы сами вцепились в его шею, как будто она — единственная опора во всем этом мире.

— Ч-что ты делаешь?! Отпусти меня, — в голосе было больше паники, чем приказа, но я не могла иначе, мне казалось, что я сейчас сгорю — от его близости, от его тепла, от того, что чувствовала, как у него под кожей ходят мышцы, как бьется сердце, как пахнет его кожа — табаком, холодом, кровью и чем-то непонятным, каким-то огнем. Он не ответил сразу, только посмотрел на меня — спокойно, глубоко, будто видел до самой души, и медленно сказал:

— Я делаю то, что никто не делал. Забираю тебя оттуда, где тебе давно не место. Я вцепилась в него сильнее, потому что, несмотря на весь абсурд момента, несмотря на алкоголь, несмотря на страх, внутри росло одно-единственное, дикое, иррациональное, неправильное, запретное чувство — с ним мне было не страшно. С ним я не падала, я летела.

— Ты не можешь просто так… — прошептала я, не понимая, о чем говорю. Он усмехнулся уголком губ, не останавливаясь, шагая по улице, как будто нес меня не на руках, а через пропасть, через границу, через все "нельзя", которые когда-либо существовали.

— Я могу все, Катя. Все, что касается тебя. Запомни это.