Пацанская любовь. Зареченские

Глава 17

Катя

Он слегка отстранился, будто хотел что-то сказать, будто одуматься, будто дать нам воздух, но не отпустил — его руки все еще держали меня, будто боялись, что если я исчезну, он уже никогда не найдет дорогу обратно, и взгляд его, потемневший, затуманенный, пульсировал тем же напряжением, что и мое сердце — и в нем не было покоя, только сдержанная ярость, только тихая мука, только то, что нельзя было больше сдерживать, и все равно я не могла остановиться, не сейчас, не тогда, когда между нами что-то взорвалось и вылилось в голое, откровенное, трепещущее "хочу". Я зацеловала его лицо — быстро, жадно, почти детски, касаясь уголка губ, скулы, века, словно боялась, что он рассыплется, что мне это только снится, что он исчезнет, как сон, как мираж, и сжимала его кофту в кулаках, как будто могла удержать его тело, его дыхание, его самого этим жалким, слабым движением.

— Катя… — прохрипел он, низко, глухо, так, будто в этом одном имени была вся его внутренняя борьба, и его руки вернулись на мою талию, но теперь они сжались крепче, с такой силой, как будто он пытался прожать меня до кости, до сердца, до самого нутра. Я склонилась к его шее, целовала ее, вдыхала его, слышала, как он тяжело дышит, срывается, как будто каждое мое прикосновение разрывает в нем остатки самоконтроля.

— Пожалуйста, — прошептала я, и голос мой дрогнул, как дрожала я вся, — ты ведь обещал мне, что я буду чувствовать себя счастливой… так сделай меня такой. Хоть сегодня. Хоть раз в жизни.

Я смотрела в его глаза — и видела, как свет в них уходит, как чернеет зрачок, как исчезает попытка остановиться, и остается только голод, только решение, за которым нет пути назад. Он рванулся ко мне, резко, как хищник, как будто что-то сорвалось внутри — и поцелуй, который он мне отдал, был уже не просьбой, не лаской, а яростью, взрывом, ударом — он налетел на мои губы с такой силой, что я едва не потеряла равновесие, зашаталась, и он прижал меня к стене, вдавил, вмял, не давая ни дышать, ни думать, только чувствовать — жар его тела, боль от жажды, вкус губ, язык, вторгшийся в мой рот глубоко, беспощадно, как будто он хотел разорвать молчание между нами, закричать этим поцелуем, что не может больше. Он дышал прерывисто, шумно, почти с хрипами, будто тонул, будто горел, и каждое его движение было резким, сбивчивым, отчаянным, и я не знала, кто мы в эту секунду — двое влюбленных, двое потерянных, двое обреченных. Его рука залезла под мою блузку — горячая, резкая, торопливая — и сразу, без промедлений, без вежливых жестов, без притворной осторожности — под лифчик, под ткань, прямо к телу, и сжала грудь так, что я оторвалась от его губ и застонала ему в рот, не сдерживаясь, не спасаясь, будто мой стон был моим согласием, моим вызовом, моим "еще", и он зарычал — глухо, низко, дико — звук не человека, а мужчины, который уже не контролирует себя. Его пальцы нашли сосок, зажали его двумя пальцами, терли, сжимали, будто издевались, будто играли, а я корчилась, дрожала, выгибалась, сжимала колени, цеплялась за его спину, потому что это было невыносимо, слишком, слишком остро, слишком много, и в этой слишкомости было счастье — то самое, которое я просила, через боль, через унижение, через любовь, которую нельзя было произнести вслух.

Его руки не отрывались от меня ни на миг, будто боялись, что я исчезну, будто я могла растаять прямо в его пальцах, и в следующую секунду он резко дернул ткань моей юбки вверх, одним точным движением закинул мою ногу себе на бедро, и я едва не вскрикнула — от внезапности, от того, как глубоко, плотно мы сомкнулись, как будто он намеренно хотел, чтобы я чувствовала его всем телом, каждой клеткой, каждой болью между ног, и он держал мою ногу одной рукой, не давая опуститься, не отрываясь от моих губ, продолжая целовать меня с той же жадностью, с тем же голодным надрывом, с тем безумием, от которого срывается голос, сгорает стыд, и я отвечала ему, стонала в его рот, ломалась под напором, терялась в жаре, в дыхании, в его хрипах, и вдруг вторая рука скользнула вниз, под ткань, под тонкие трусики, без предупреждения, уверенно, горячо, и его пальцы снова нашли клитор, начали медленно, дразняще, будто помнили, что именно сводит меня с ума, где именно у меня перехватывает дыхание, где я уже перестаю быть собой, и я вся замерла, вся трепетала, а потом он скользнул двумя пальцами внутрь — глубоко, точно, так, как будто он возвращался туда, где ему и было место, и я выгнулась, вцепилась в его плечи, уткнулась лбом в его шею, чтобы не закричать, потому что он двигал пальцами с той мерной, мучительной лаской, от которой мир вокруг обретал только один цвет — черный.

— Ты такая красивая… — шептал он мне в губы между поцелуями, между хрипами, между толчками, — такая настоящая… живая… теплая… ты моя, слышишь?.. моя.

И я слышала — всем телом, всей собой, потому что от его слов меня трясло, будто он прикасался не к телу, а к нервам, к сердцу, к тем местам, где я всегда прятала страх быть нужной, любимой, женщиной, и каждый его шепот, каждый вдох был будто иглой — больно, сладко, слишком. Он двигался в моем теле так точно, так грязно, так нежно, будто одновременно рвал меня на куски и собирал заново, и я чувствовала, как внутри начинает тянуть, пульсировать, гореть — не от прикосновений даже, а от него самого, от того, как он меня смотрел, как держал, как будто никто, никогда, ни до, ни после, не смел касаться меня так — будто я не девочка, не случайность, не тело, а единственная. И я больше не могла думать, не могла просить, не могла дышать — я просто была его, в этот момент, в этом углу, в этой тьме, в этом адском, запретном рае, и в этом было мое маленькое, изломанное, страшное, настоящее счастье.

Он прижался ко мне всем телом, вплотную, как будто больше не собирался держать дистанцию, и я почувствовала, как он давит бедром, уверенно, намеренно, и сквозь одежду его стояк упирается мне в бедро — так явно, что я сразу дернулась, как будто обожгло. Но он не отстранился, только дыхание стало ниже, плотнее, горячее. Чуть влажным движением, провел по складкам, и я всхлипнула. Он услышал и только выдохнул, в самое ухо, чуть шершаво, сдержанно, будто злился, что кайфует слишком сильно.

— Ммм… вот так… Нормально?.. — тихо, низко, проверяя, будто на грани — не остановится, если не скажу. — Если что не так — скажи, ладно?.. Я никуда не спешу.

Он целовал меня не в губы, а в шею, медленно, как будто пробовал на вкус, и пальцы уже двигались — неторопливо, но точно, массируя клитор подушечками, чуть вдавливая, так, чтобы у меня захватывало дыхание, чтобы бедра сами начали двигаться навстречу. Я судорожно вцепилась в его одежду, спрятала лицо в его плече, и мне стало стыдно за то, как мне хорошо, а он будто только этого и ждал — медленно, уверенно вставил два пальца внутрь, и у меня вырвался тихий, сдержанный, но нечестно сладкий стон. Он чуть сжал мое бедро еще крепче прижал меня к себе, и я снова почувствовала, как он тверд, и от этого стыда стало еще сильнее.

— Ты ж прям принимаешь меня… все… — выдохнул он, хрипло, просто от того, как его торкнуло, — как будто тебя для этого делали, слышишь?.. Такая мягкая внутри…

Он говорил тихо, в ухо, пальцы двигались, нажимали, терли, а большим он снова вернулся к клитору, и все это вместе — надавливание, пульсация, стояк, прижимающийся ко мне сквозь джинсу — делало из моего тела кашу, и я не знала, как держаться.

— Не молчи, Катя… скажи, что тебе… — снова низко, ближе к губам, и язык прошелся по шее, — нравится так?.. Или хочешь по-другому?.. Я под тебя подстроюсь, поняла?.. Только не молчи, ладно?..

Я еле кивнула, не в силах говорить, и он это понял — продолжил, но медленно, будто наказывает за молчание, за дрожь, за стеснение, и в этом его спокойствии было больше власти, чем в любой грубости. Потому что он держал себя. Ради меня.

Он продолжал двигаться внутри меня пальцами, медленно, тягуче, будто пытался выучить наизусть каждый мой вдох, каждый стон, каждый нерв, и я уже не знала, где нахожусь — все вокруг стерлось, осталось только его дыхание в мое ухо, его ладонь, его горячее бедро, прижимающееся ко мне, и его стояк, упирающийся мне в бедро так отчетливо, будто мы были голыми. Я чувствовала, как с каждым его движением у меня внутри все сильнее тянет, пульсирует, сжимается, и не могла больше молчать, сердце колотилось в горле, и я, не открывая глаз, выдохнула в его губы, тихо, почти неслышно, как признание, которое боишься произнести.

— Я… я хочу тебя…