Пацанская любовь. Зареченские

Глава 12

Катя

Я писала мелом на доске, когда в дверь постучали. Резко, неуверенно, как будто из вежливости, а не с извинением. Повернулась — и сердце, казалось, споткнулось внутри. Вошли трое. Я даже не сразу разглядела их лица, потому что взгляд моментально зацепился за одного. За него. Леха. Он, конечно, должен был прийти. Он мой ученик. Он должен быть в этом классе, в этом кресле, под этим флуоресцентным светом. Но я никак не могла подготовить себя к тому, что увижу его вот так — в дверном проеме, с этой своей походкой, как будто заходит не в школу, а в собственный двор после отсидки.

Он шел медленно, без суеты, руки в карманах, взгляд под лоб. А когда поднял глаза — мне стало холодно. Настоящий, кожей обволакивающий холод. В нем не было хамства. Не было фальши. Только что-то слишком взрослое, слишком опасное, как будто он знал обо мне уже все. Больше, чем должен. Больше, чем я могла бы ему позволить.

— Можно? — голос грубоватый, хриплый, как будто он им шептал всю ночь на морозе, а не говорил.

Я кивнула, чуть напрягшись.

— Впредь, пожалуйста, не опаздывайте, — сказала я ровно, как по методичке. Но он уже прошел, и, проходя мимо, на миг задержал на мне взгляд — тот самый, грязный, липкий, обжигающий, как будто не ученик смотрит на учителя, а мужчина на женщину, в чужой, запретной тишине.

Мне пришлось отвернуться. Просто потому что я почувствовала, как дрожат пальцы на мелке. И не от страха. От чего-то хуже. От желания, которое нельзя, нельзя, нельзя. Я знала: этот урок будет самым длинным в моей жизни.

Я писала на доске название повести — "Созвездие Козлотура". Он сидел, развалившись, как будто ему на все плевать, как будто он здесь по ошибке. Но я знала: он слушает. Он не сводил с меня глаз. Ни на секунду. И я не могла встретиться с ним взглядом — не потому что боялась, а потому что если встречусь, сгорю.

Я говорила про Искандера, про Сандро. Про мальчика, который с детства был окружен мифами — дедом, который охотился на Козлотура, полубога, полукозла, символ власти, животного и человеческого одновременно. Я говорила, как в повести выведен образ Козлотура — как символ грубой, тупой силы, которую подают как величие. И как учитель истории — изначально добрый и внимательный — вдруг начинает проповедовать миф о Козлотуре, подавляя живую душу ребенка.

— Это повесть о том, — продолжала я, — как идея может быть опаснее пули. Когда взрослый человек, учитель, вместо того чтобы думать, начинает верить в силу, в культ, и ребенок, ищущий смысл, сталкивается не с истиной, а с чужой одержимостью.

И в этот момент он сказал.

— Ну то есть… — протянул Леша, лениво, будто жевал это внутри весь урок, — …если училка начнет втирать чушь — типа, про силу, про порядок, про смысл, которого нет, — это опасно?

Класс напрягся. Кто-то фыркнул. Кто-то опустил глаза. Я встретилась с его взглядом — впервые за все занятие. Там было слишком много. Вопрос был не про Искандера. И не про Сандро.

— Уроки — это не про втирание, Алексей, — сказала я спокойно. — Это… возможность думать. Искандер пишет о тонкой грани между воспитанием и насилием. Когда идея становится доминирующей, даже учитель может стать Козлотуром. Но…

— А если наоборот? — перебил он, все так же не отводя взгляда. — Если не училка начинает втирать, а ученик… вдруг че-то чувствует. Это тоже типа идея? Тоже опасно?

Я замолчала. Внутри как будто все сдавило. Ребята напряглись, начали перешептываться. Я держала взгляд. Он сидел с этой своей наглой ухмылкой, но в глазах было не издевательство. Там была тишина. И какая-то откровенность, от которой хотелось сбежать. Или броситься навстречу.

— Ты сейчас про повесть или про что-то другое? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— А вы как думаете?

— Я думаю, что разговоры не по теме — недопустимы в рамках урока.

— А если тема — это как раз оно?

— Алексей. — Я сделала шаг вперед. — В "Созвездии Козлотура" главный конфликт — между взрослым, который навязывает свое, и ребенком, который ищет истину. Но в реальной жизни не все романтично. Иногда чувства — это не истина, а попытка сбежать от пустоты.

— А если не сбежать? — спокойно, почти шепотом, — а выбрать?

Я хотела остановить это. Хотела. Но никто в классе уже не слушал «Созвездие Козлотура». Все слушали нас. И я вдруг поняла, что вот оно. Граница. Между словом и чувством. Между текстом и жизнью. Между тем, что можно, и тем, что уже случилось. Без разрешения. Без права на откат.

— Алексей. Вернемся к теме. Как вы думаете, почему Сандро не верит в Козлотура?

Он долго молчал. Потом усмехнулся.

— Потому что Сандро, в отличие от всех, хотел чувствовать, а не подчиняться.

И я поняла — он сказал это не про Искандера. И не про повесть. Про себя. Про меня. Про нас.

Звонок прозвенел слишком резко, будто кто-то хлестнул кнутом по воздуху. Все зашевелились одновременно — с громом, стуком, перешептыванием. Как будто вырвались на свободу после долгого напряжения. Ручки захлопнулись, рюкзаки защелкнулись, стулья со скрипом поехали назад. Я не видела лиц — все было в тумане. Голова гудела, руки вцепились в стол, как будто если я отпущу — упаду. Я не знала, слышали ли они, поняли ли, что между строк, что за вопросами, что за ухмылками. Хотелось верить, что нет. Хотелось обмануть себя. Но не получалось.

Они выбегали быстро. Один за другим. Кто-то пожелал «до свидания», кто-то пробурчал, кто-то уже ржал в коридоре, отыгрывая то, что случилось. Но он не торопился. Леша вышел последним. Тихо, почти неслышно. Подошел ближе к столу, чем нужно было. Бросил мимолетный взгляд на доску, потом — на меня. Долго. Без слов. В этих глазах не было подростка. Там был мужчина. Ровный, спокойный, с внутренним огнем. Такой, от которого сжимаются пальцы и хочется отвернуться. Но не можешь.

— А Сандро, — сказал он почти шепотом, — он ведь тоже не хотел молчать. Просто знал, что если скажет, все изменится. Навсегда.

Он подмигнул. Нагло, дерзко. Не вульгарно — хуже. Уверенно. Как человек, который не боится быть понятым неправильно, потому что знает — его уже поняли правильно.

И ушел. Спокойно. Ровно. Даже не обернулся. А я стояла, слушая, как стихает его шаг в коридоре, и чувствовала, как под тонкой тканью блузки сердце бьется не в ритме. Не по правилам. Не в такт жизни, к которой я привыкла. И, может, впервые за долгое время, мне стало страшно. Настояще. До мурашек. Потому что кто-то назвал мою правду вслух — и остался жив.

Я закрыла за собой дверь кабинета, и только тогда позволила себе выдохнуть — не тот, нормальный, человеческий, а такой, будто на мне стояли целый урок, ногой на горле. Пальцы все еще дрожали, будто я держала что-то хрупкое, ледяное, и не могла отпустить, потому что если отпущу — оно разобьется, а вместе с ним и я. Каблуки тихо постукивали по линолеуму коридора, но казалось, что шаги гремят как выстрелы. В ушах все еще звенел его голос. Его взгляд. Его проклятая ухмылка. Эти полуслова. Полутон. Полуад.

Когда я вошла в учительскую, там пахло старой бумагой, мятой тканью, растворимым кофе и чем-то таким… заземляющим. Как будто мир не сошел с ума. Как будто все в порядке. Как будто я — просто молодая учительница после обычного урока, а не женщина, у которой в глазах горел школьник, смотревший на нее так, будто раздевал с души, а не с тела.

— Катя, — раздалось за спиной. Я обернулась резко, будто поймали. Лена стояла, держа в руках сумку и термос, волосы в легком беспорядке, теплая куртка накинута на плечи, глаза прищурены — внимательно, но без допроса. Просто с участием.

— Привет… — ответила я, голос был слишком тихим, чтобы притворяться бодрой.

Она подошла ближе, заглянула в лицо, чуть наклонившись.

— Ты выглядишь, как будто сейчас просто возьмешь и ляжешь на пол. Все нормально?

— Да. Просто… день тяжелый.

— Мм, — протянула она, не веря ни на секунду. — Пошли ко мне. Домой. У меня мама с ребенком, их не будет до вечера. Я сварила суп и купила какой-то дорогущий чай, который теперь без повода не распечатаю. Плюс я ужасно не хочу есть одна.

Я замерла. Несколько секунд просто смотрела на нее. И в голове вдруг появилось что-то совершенно иррациональное: я не могу отказать. Не потому что неудобно. Потому что если я сейчас не выйду из этих стен — я задохнусь. Меня расплющит, как банку от сгущенки в мусорке. Я сгнию здесь, среди досок, криков, взглядов.

— Можно? — только и спросила я.

— Да ты что, конечно. Пошли. У меня, кстати, есть лимонный пирог, но он странный — или ты влюбишься, или выкинешь в окно.

Я улыбнулась — на секунду, неловко, но искренне. И пошла за ней, впервые за день чувствуя, как будто кто-то поставил между мной и этим сумасшедшим внутренним миром щит. Пусть ненадолго. Но иногда, чтобы выжить — достаточно просто сесть за чужой стол и подержать в руках чашку горячего чая.

Ее квартира встретила меня не звуками, не запахами — дыханием. Теплым, мягким, обволакивающим. Как будто здесь не просто жили, а пытались прятаться от чего-то. Полки с книгами, клетчатый плед на спинке дивана, пара чашек на столе, яркий чайник — все говорило о том, что тут не притворяются. Тут дышат. И я встала посреди кухни, как на границе двух реальностей: там, за дверью, осталась я — разбитая, в блузке с затекшими плечами, с треском в груди, а здесь — просто женщина, которой предложили чай и не задали ни одного вопроса.

Лена молча поставила на плиту чайник, налила суп в глубокую миску, достала хлеб и тарелки. Она не смотрела на меня пристально. Не выжидала. Просто мельтешила на своей кухне, как будто делала это каждый вечер, а я приходила к ней вот так, без сил, без слов, без масок.

— Пирог странный, сразу предупреждаю, — сказала она, ставя форму на подставку. — Он с лимоном и маком, но что-то пошло не так. Зато душевно.

Я кивнула. И молчала. Горло было стянутым, но не от слез — от того, что вдруг захотелось просто сесть и остаться. Без времени. Без уроков. Без него.

— Тебя кто-то обидел? — Лена все-таки сказала. Осторожно. Без давления. Просто как будто проверяла, можно ли приоткрыть замок.

— Нет. — Слишком резко. Я вздохнула. — Не знаю. Просто тяжелый день.

Она кивнула, налила чай. Чашка была с трещиной, но от этого только роднее.

— Хочешь — помолчим.

Я усмехнулась. Едва-едва. Но все же. Это был первый звук, похожий на жизнь, за последние несколько часов.

Сидела за столом, обхватив руками чашку, словно она могла спасти от той ледяной пустоты, что расползалась внутри. Горячий чай пах корицей и лимоном, а я пахла страхом. Усталостью. И чем-то еще, чего не могла распознать. Лена болтала — про учеников, про то, как один мелкий из шестого класса написал в контрольной "Математика — это боль" вместо решения, про то, как дежурная на входе снова перепутала ее с новой практиканткой. Я слушала. Кивала. Даже что-то бормотала в ответ. Но не жила в этом. Я все еще была в том классе. В той тишине. В его взгляде. В его вопросе.

Лена вдруг замолчала. Уставилась на меня, как будто что-то просекла. И без всяких пафосных слов медленно отодвинула мою чашку. Поднялась, подошла к буфету и достала бутылку. Прозрачная. Без этикетки. Самодельная, судя по всему. Настоящий дух времени.

— Знаешь, — сказала она, доставая два стопаря. — Когда я рассталась с бывшим, он мне на прощание сказал, что у меня глаза как у таракана под тапком. С тех пор я не лечу нервы чаем.

Она села, налила. Рука у нее была уверенной. Я подняла брови, но не сказала ни слова. Она протянула мне рюмку.

— Ты же не девочка в кружке вышивания. Тебе сейчас не чай нужен. Тебе надо дышать, а у тебя — все на затяжке.

Я взяла. Откинулась на спинку стула. Стопка холодила пальцы. Мы чокнулись — тихо, без тоста. Просто взглядом. Я выпила. Обожгло. Но не в горле — в сердце. Оно вдруг дернулось, будто ожило. Я закашлялась, Лена фыркнула.

— Вот теперь ты снова похожа на живую.

— Я не мертвая. Просто… — я замялась, выдохнула. — Просто я не ожидала, что все так будет. Что этот чертов класс окажется самым сложным испытанием.

Она ничего не сказала. Только налила еще. Я кивнула — и выпила. На этот раз не закусив. И тут же стало легче. Как будто кто-то отвинтил крышку в груди, и пар пошел.

— Учительница, блин, — пробормотала я. — Наивная дурочка в белой блузке. А внутри, понимаешь, пыль, и трещины, и страх.

Лена не смеялась. Только посмотрела так, как умеют только женщины, которые сами когда-то шли домой и стирали с лица чужой запах страхом.

— Катя, ты не дурочка. Ты просто еще не научилась защищаться, когда это не в учебнике, а по-настоящему. Вон он, твой иммунитет, — она кивнула на рюмку. — Пока временный. Но поможет.

Я посмотрела на нее. А потом на рюмку. А потом выдохнула и — впервые за вечер — улыбнулась. Настояще. Не губами. Глазами. Потому что рядом была не просто коллега. А человек, который не испугался моей трещины — и налил туда что-то горячее.