Пацанская любовь. Зареченские

Глава 2

Леха

Бросаю окурок в лужу, вдавливаю носком так, чтоб аж грязь забрызгала шнурки, ладонь вытираю о спортивки. Разворачиваюсь, неторопливо догоняю ее. Не рву когти, не ору, не свищу, как какой-нибудь приблудный кобель в подворотне, нет, я просто рядом. Иду, шаг в шаг, будто случайно оказался в этой тени, что легла ей на плечо. За спиной пацаны уже примолкли. Слышу, как Шурка хрустит семками, как Рыжий что-то мычит ему на ухо, но мне сейчас не до них.

Она двигается ровно, плавно, будто не через Зареченку топает, а прогуливается по Красной площади. Будто под ногами не наш раздолбанный асфальт, не лужи с бензиновыми пятнами, а красная ковровая дорожка, прямиком в светлое будущее. Будто за углом ее не алкаши возле гастронома поджидают, не бабки с авоськами, а персональный водитель у новенького "Мерседеса".

Я цокаю языком, ухмыляюсь, наклоняюсь чуть ближе, так, чтобы голос ей прямо в кожу ввинтился.

— Опасно тут одной шататься, — голос у меня ленивый, тянущийся, будто я только что проснулся. — Район сама знаешь какой. Народ у нас буйный, с приветом.

Ноль эмоций. Даже дыхание не сбилось.

Я криво усмехаюсь, ускоряюсь чуть, подстраиваюсь под ее темп, скользнул взглядом — да, хороша. Длинные ноги, тонкая талия, ровная спина. Легкая такая, как перо, но явно не из тех, кого ветром сдувает.

— Ты че, на башку корону надела и снять забыла? — спрашиваю ехидно. — Или просто нос воротишь, как вон та барыня с мыльной оперы, что твоя мама по вечерам смотрит?

И снова — ничего. Только ветер играет с ее юбкой, волосы легкими волнами спадают на плечи. Будто меня вообще рядом нет.

За спиной Рыжий давится ржачкой, Костян что-то бухтит под нос, но мне до фени. Я уже почти чувствую ее тепло, вот-вот плечом задену, вдохну ее запах, уловлю, чем она там пахнет — духами или книжной пылью.

— Ладно, хрен с ним, может, неправильно начали? — голос у меня ровный, насмешливый, но без наезда. — Давай по уму. Как там у вас, в книжках по этикету? "Добрый вечер, я Леха, достопримечательность местного разлива".

И вот оно — наконец глаза поднимает. Серые, холодные, как февральский утренник, без искры, без улыбки.

— Я на улице не знакомлюсь.

Голос ровный, спокойный, будто я тут не живой человек, а афиша на заборе, рекламирующая кирзовые сапоги по скидке.

Я цокаю языком, качаю головой.

— На улице — нет, а в подъезде?

Губы ее дернулись. Чуть, едва заметно. Но мне хватило.

— Да ты не тушуйся, — улыбаюсь, легко, без наигранности. — Мы же культурные, чисто поздороваться подошли. Может, проводишь нас? А то тут, говорят, маньяки шастают, страшно же.

Она снова делает вид, что меня не существует.

— Че, всегда такая строгая, или только с нами? — голос у меня уже мягче, но глубже. — Или реально веришь, что за тобой тут завтра принц на белом "Жигуле" прикатит?

Уголок ее губ дрогнул. Мгновение, но я успел заметить.

— Девочка, — добавляю тише, почти ласково, но с нажимом, — этот район таких, как ты, даже не жует. Сразу глотает.

И она замирает.

Я тоже.

Глаза в глаза.

— Может, я твоя судьба? Вдруг мы с тобой на роду написаны, как вон в этих дамских романах? Будем вместе семки грызть, детей растить, по вечерам "Поле чудес" смотреть?

Теперь точно дернулась. Незаметно, но факт.

Я усмехаюсь, чуть ближе подаюсь к ней.

— Ты, я смотрю, барышня интеллигентная. Но скажи честно — не скучно ли тебе с собой? Или ты и в зеркало без эмоций смотришь?

— Отвали.

Голос все такой же ровный. Четкий, резкий, будто она не ответила, а вердикт вынесла.

Я моргаю.

— Че?

— Отвали.

Я цокаю языком, ухмыляюсь шире, засовываю руки в карманы, медленно, вальяжно.

— Ты глянь, какая строгая. Ты у нас теперь блюстительница морали? Может, на телевидение пойдешь? Вести передачу «Как правильно вести себя в ебенях»?

Она даже не моргает.

Закатывает глаза, делает плавный разворот и уходит.

Я остаюсь стоять, смотрю ей в спину.

За спиной пацаны надрываются.

Шурка захлебнулся смехом, Рыжий хлопает меня по плечу.

— Гром, тебя баба размазала! Все, иди оформляй инвалидность, с таким провалом теперь разве что бабок на базаре клеить!

Я стискиваю зубы, глубже засовываю руки в карманы.

— Да закройся ты.

Но внутри скручивает.

Меня еще никто так не игнорировал.

— Да ладно тебе, Гром, не парься! Может, ты ей просто не в формат? Может, она у нас эстетка, по интеллигентам? По этим, в очочках, чтоб с "Достоевским" под мышкой?

Шурка подхватывает, легонько тыкает мне в бок, лыбится во весь рот.

— Да-да, Гром, походу, ей теперь только ботаники подавай! Те, что стишки заучивают и плащами махают! А ты со своим "Слышь, малая" — ну это же такая безвкусица!

Я резко отворачиваюсь. В глазах темнеет, в груди злость пульсирует, как багровый свет в ночном переулке.

Они продолжают ржать, а у меня в башке только одно — ее лицо, спокойное, ледяное, будто я для нее даже не человек, а часть уличного пейзажа.

Меня не отказ бесит. Да мне похуй, кто там чего не хочет. Я привык брать, а не выпрашивать. Но тут даже не "нет" было. Тут было "отвали".

Достаю сигарету, чиркаю спичкой, тяну так, что дым разъедает легкие. Рыжий что-то продолжает щебетать, но я уже не слышу.

Пепел с сигареты осыпается на кроссы, и мне до фени.

Будильник я даже не слышал. Да и нахуй он мне нужен, если я и так привык вставать, когда хочется. На улице еще туман, солнце толком не встало, а я все еще в кровати, с рукой закинутой за голову. В комнате спертый воздух, пахнет вчерашним дымом, носками и чем-то еще, чем обычно пахнет в квартире, где живут только мужики.

Щелчок зажигалки в коридоре. Отец.

Я слышу, как он топает на кухне, как хрипло откашливается, как ставит чайник. Весь его утренний ритуал на автомате: сигарета, чай, галстук, сборы на службу. Все как всегда.

Поворачиваюсь на бок, зарываюсь лицом в подушку, но уже поздно — шаги приближаются, и я знаю, что сейчас будет.

Дверь распахивается так, что чуть не слетает с петель.

— Громов! — голос, хриплый, натренированный, такой, что в отделе даже самые матерые бандиты затихают. — Ты какого хрена еще в постели, а?

Я приоткрываю один глаз, смотрю на него. Стоит, в мятой рубашке, ремень затягивает. В зубах сигарета тлеет, пепел еле держится.

— Че, в школу не идем сегодня? Ты у нас теперь князь какой, сам себе режим придумал?

Я зеваю, потягиваюсь, медленно встаю.

— Да иду я, иду, батя, че ты орешь с утра пораньше?

— Ты уже должен там сидеть, — рычит он. — Быстро собирайся, чтоб через пять минут из дома вылетел.

— Да понял, понял, — бурчу, натягивая футболку.

Отец бросает на меня последний взгляд, щурится, будто нюхом чует что-то.

— Опять где-то шлялся ночью?

Я лениво усмехаясь, достаю жвачку из кармана, закидываю в рот.

— Да дома я был.

Он не верит, но докапываться не будет. Времени нет. Уже через пару минут хлопает дверь, и я остаюсь в квартире один. Умылся, почистил свои бивни. Все красава.

Беру куртку, жую резинку, смотрю в зеркало. Взъерошенные волосы, сонные глаза, рубашка мятая — ну и похер. Кто я там, отличник, что ли?

Школа. Чертова 91-я.

Двор уже гудит, как автобусная остановка на рынке — тут бегают мелкие, там старшаки с сигаретами кучкуются у стенки, кто-то за гаражами мутит разборки, кто-то просто торчит без дела. В воздухе — запах сырого асфальта, потной одежды и дешевой столовской котлеты, которая, наверное, уже неделю кочует по тарелкам.

Подхожу к входу, расстегиваю куртку, зеваю во весь рот. На крыльце торчит директор — с вечно недовольной рожей, скрестив руки на пузе. Заметил меня, глаза сузил, сигарету в кулаке сжал.

— Громов, опять опаздываешь?

— Да у меня уважительная, Иваныч, — протягиваю лениво. — Проспал, но с глубокими мыслями о культуре и образовании.

Он цокает языком, что-то бубнит себе под нос, но махать руками не станет. Уже понял за годы, что на меня голос не повышают — бесполезно.

Захожу внутрь. Коридор воняет мокрыми куртками, старым линолеумом и пылью, которая будто въелась в стены еще с советских времен. В глазах рябит от афиш, портретов Лермонтова и списков должников за питание.

Кабинет литературы.

Я вальяжно толкаю дверь плечом, захожу. В классе — шум, смех, кто-то в уголке давит хиханьки, кто-то шарит по портфелю в поисках ручки, которая наверняка завалялась еще в позапрошлой четверти.

Рыжий на первой парте корячится над тетрадкой, склонился, как будто от этого его оценки станут выше.

— Ну че, Рыжий, талмуд ваять собрался? Или к учебнику прикипел?

Он поднимает голову, фыркает.

— Да в натуре, списать пытаюсь, а тут еще ты со своими приколами.

— Ну так ты головой думай, а не руками, — ухмыляюсь, хлопаю его по плечу. — В ней, говорят, помимо кепки, еще и мозги должны быть.

Пацаны за столами гогочут, кто-то даже пятюню мне откидывает. В целом, обычное начало урока.

Я плюхаюсь на стул, вытягиваю ноги, руки забрасываю за голову, растягиваюсь, будто я тут на отдыхе, а не на уроке. Где там наша новая по литературе? Давайте уже эту тетку с кисляком на лице, пусть разгоняет свою лекцию про «вечные ценности» или там что у них по программе.

Хлопает дверь.

И тут я ее вижу.

В классе кто-то затихает, кто-то пыхтит от сдерживаемого смеха.

Она.

Заходит уверенно, как будто перед ней не кучка зареченской шпаны, а какая-нибудь интеллигентная группа будущих академиков. Спина ровная, взгляд спокойный, движения мягкие, отточенные.

Светлый пиджак, волосы аккуратно заколоты, в руках стопка тетрадей.

Я моргаю.

Кто-то за спиной давится смешком, но я уже ничего не слышу.

Она замечает меня.

Глаза в глаза.

Я.

Она.

Мир замирает.

Опираюсь на парту, ухмыляюсь, перекатываю жвачку за щекой, наклоняю голову.

— Ну надо же… А я вас где-то уже видел.

И вот теперь ее взгляд меняется.

Я вижу, как в нем что-то щелкает.

Я ловлю ее с поличным.