Подглядывающая

Глава 12. День 330

Я захожу в бар после полуночи. Расстегиваю пуговицы на пальто таким легким движением, будто его не касаюсь. Сажусь за барную стойку. Подол платья скользит выше, приоткрывает коленки. Заказываю бокал божоле нуво.

Допустим, я – это брюнетка.

Снимаю очки – стекла слегка запотели после улицы.

Музыкант разминает саксофон.

Мои движения неторопливые, плавные. Поглаживаю ножку бокала. Вино прозрачное, с едва заметным алым отблеском.

Я – то есть она – немного уставшая, но довольная – день выдался насыщенным. То и дело чувствую на себе взгляды мужчин – это приятно, но не волнительно. Привычно.

Похоже, я здесь впервые. Не скована, но и не расслаблена. Я просто жду. Эя? Скоро узнаю наверняка.

Пробую вино – терпкое, горчит на корне языка. Надо представить, что мне оно нравится, – ведь брюнетке точно нравилось. Облизываю губы. Кажется, я могу понять, что в этом вине привлекает брюнетку. Легкое, с ягодными нотками. Идеальное дополнение к отблескам огней в окне, саксофонной музыке, запаху сигарет – и ожиданию. Ожиданию мужчины.

Или я невольно подстраиваю фантазию под свои предположения.

Надеваю очки и раскрываю книгу. Карманное издание. «Книжный вор» Зусака.

Но еще не успеваю вчитаться в первое предложение, как чувствую на себе взгляд – пристальный, внимательный, цепкий.

Эй не так смотрел на брюнетку – но я продолжаю играть свою роль.

Цепляюсь взглядом за буквы – они удерживают меня, не позволяют поднять голову – и испортить игру.

Эй подходит ко мне. Боковым зрением улавливаю – его пальто расстегнуто. Вот теперь я чувствую легкое волнение – это мое чувство, или брюнетки?

Эй откашливается. Пересохло в горле? Уверена, он не ожидал увидеть меня – да еще и в таком образе.

– Какие на ощупь страницы в вашей книге? – спрашивает он.

Его голос заставляет мою кровь бродить – будто она состоит из вина, которое я пила.

Я молчу. Пауза, которую я выдерживаю, легкая, но плотная, как вата.

Медленно поднимаю взгляд.

Эй – тот, что и раньше, и, вместе с тем, что-то в нем изменилось. Так сильно, что мне хочется назвать его другим именем. Дерзость, расхлябанность, ухмылка в глазах – все исчезло. Он будто внезапно повзрослел.

Эй напряжен и, кажется, слегка взволнован, но, в то же время, – открыт и решителен. Перемена в нем настолько разительная, что я забываю свою реплику.

– Потанцуем? – он протягивает руку.

Я накрываю его ладонь своей.

Чувствовала ли брюнетка то, что и я сейчас? Сердце бьется быстро-быстро, будто я собираюсь открыть дверь, за которой меня ждет что-то удивительное и неизведанное.

Саксофонист выдувает джаз, но у нас своя музыка, – медленная и чувственная. Рука в руке. Эй притягивает меня к себе, его ладонь прожигает мне платье. Полумрак, блеск огней, запах его парфюма, вкус вина на моих губах. Кажется, будто вместо плитки под ногами мягкий, только что выпавший, снег. Посторонние не уходят – исчезают.

Время замедляется. Эй поворачивает голову, наши губы на мгновение почти соприкасаются – и это почти-прикосновение рождает во мне жажду, которую я не испытывала очень давно.

Я отстраняюсь, ошарашенная своими ощущениями.

Эй не дает мне придти в себя – за руку ведет меня к барному стулу. Время становится пунктирным. Я только что шла, ведомая Эем, и вот я уже сижу на стуле. Голова чуть запрокинута, глаза прикрыты. Я чувствую – Эй склоняется ко мне. Прикосновение губ, прикосновение языков. Его пальцы расстегивают пуговицу на моем платье…

– Стоп, – шепчу я ему в губы.

Он прерывает поцелуй. Но расстегивает вторую пуговицу.

– Было продолжение…

– Нет, – я чуть отстраняюсь, все еще не открывая глаза.

Не было. Но могло быть. Наверняка, не прямо здесь, не на виду. Но сейчас, с прикрытыми глазами, едва справляясь со своим дыханием, я легко могу представить, что произошло бы дальше без моего «стоп». Я тяну его за руку в уборную, запираю дверь. Он подсаживает меня на тумбочку возле умывальника, стаскивает с меня платье, расстегивает застежку на бюстгальтере, пока я также суматошно расстегиваю ремень на его брюках…

– Нет, нне было, – я опускаю его руку, теребящую пуговицу платья. Смотрю Эю в глаза. Слышу покашливание бармена у нас за спиной. Словно из ниоткуда на меня обрушиваются звуки джаза. – Тты ппошел за мной!

Эй гипнотизирует меня взглядом. На щеках – легкий румянец. Сбитое дыхание – как и у меня.

– Точно, в ту ночь я пошел за тобой, – он не очень расстроился моему сопротивлению – видно, и не надеялся на успех. Сейчас Эй больше похож на себя, чем до нашего танца. Но все же, что-то в нем затаилось другое – неуловимое, незнакомое. – Я оставил женщину, готовую мне отдаться, и погнался за вуайеристкой.

Вот он – Эй, которого я знаю.

Щеки мгновенно вспыхивают.

Это неправда! Я просто подглядываю! Это вы черт знает чем занимались у всех на глазах!

– Эм, пойдем отсюда, – он смотрит на меня так, будто мое согласие – дело решенное.

Качаю головой.

– Ччто ттебе…

– …надо? Я соскучился по тебе. Веришь?

Снова качаю головой.

Эй облокачивается о барную стойку. Его губы оказываются возле моего уха.

– Скажи, какова была вероятность, что мы встретимся в кино? – его шепот отзывается легкой рябью в солнечном сплетении. – Никакой, Эм. Вселенная нас столкнула. Можно сказать, лобовое столкновение.

Улыбка прорывается сквозь мои сомкнутые губы. Возле кинотеатра он так резко потянул меня за локоть, что мы и в самом деле едва не столкнулись лбами.

– Тебя влекут истории, Эм. А, может, у меня тоже есть история? Может, тебе следует провести со мной чуть больше времени, и я раскроюсь, – он разводит руками – будто цветок распускает лепестки.

Не смотря на серьезность его настроя, из меня вырывается смешок. Эй в роли цветка – это очень смешно.

– Я могу тебя удивить, Эм. Ты только притворяешься, что не веришь в это. И сегодня ты пойдешь со мной, чтобы узнать мою историю. Потому что тебе жутко любопытно. И потому, что я обещаю ничего не требовать взамен.

Допустим, он не врет.

Только допустим.

– А еще я расскажу тебе ту самую историю, которую ты так жаждала узнать, что воссоздала нашу встречу с брюнеткой. Но ведь ты ничего не узнала, верно?

– Ввы… были ззнакомы, – слова не вылетают, а выползают из моего рта, цепляясь за язык, десны, зубы.

– Хорошая работа, Эмма, – кажется, он говорит всерьез. Или издевается, имея в виду мои потуги произнести фразу? – Мы, действительно были с ней знакомы до этой встречи в баре. Целых четырнадцать лет.

Несколько секунд я смотрю на него, не мигая.

– Сейчас мы уйдем с тобой отсюда, и я расскажу тебе все, что знаю. Поедем в одно особое место. Никогда не догадаешься – какое.

Это меня и пугает.

Думаю.

Думаю. Думаю. Думаю.

Выставляю ладонь, будто хочу от него отгородиться.

– Хорошо, я подожду.

Как все же здорово, что Эй меня понимает.

Я сбегаю в уборную.

Опираясь о раковину, я смотрю на себя в зеркало. Если бы отражение могло говорить... Я словно потеряла ориентиры – что делать, во что верить? Эю верить нельзя – я давно это поняла. Но как насчет того мужчины, которым он стал сегодня? Это тоже вранье? Или, и в самом деле, – история?

Любопытство – страшная сила. Возможно ли, что сейчас мной руководит оно, а не здравый смысл? Или то странное, сбивающее с толку чувство, которое будит во мне Эй? В нем словно уживаются два человека – пижон и аристократ. От одного я хочу держаться подальше, второй – интригует и притягивает.

Эмма, давай, начистоту. Притвориться хорошим намного проще, чем притвориться плохим. Если человек кажется двуличным – он и есть двуличный. Сколько бы в нем не было меда, ложка дегтя делает его непригодным для отношений.

Я подумала – отношений?!

Брожу вдоль раковин, покусывая кончик ногтя. Стук каблуков бредет за мной по пятам.

Бессонница. Вечер без Сергея. И вино.

Вот три составляющие моего смятения.

Они – словно пар на стекле. Отражения не рассмотреть.

Присаживаюсь на тумбу.

Попробую взглянуть на предложение Эя с другой стороны. Чего хочу я? Если не думать о последствиях, если не просчитывать ходы. Я хочу узнать историю Эя. Хочу узнать историю брюнетки. Хочу узнать, как эти истории связаны с тайными фото.

Решено.

Расправив у двери плечи, возвращаюсь к Эю.

Он подает мне пальто.

Мы выходим из кафе и останавливаемся на крыльце. Ощущение такое, будто я только что приоткрыла ту самую дверь, за которой меня ждет удивительное и неизведанное. Снег падает хлопьями, концентрируясь под лампами фонарей. Я бы не отдернула руку, если бы Эй сжал мою ладонь, – но он не делает этого.

Удивительно тихо, только о дверь едва слышно, глухо разбиваются звуки джаза. Кажется, если затаить дыхание, можно услышать, как падает снег.

Легкий скрип кожаных перчаток – Эй надевает их. Смотрит на меня так мягко, что у меня снова возникают мысли о снеге.

– Пойдем?

Его машина почти бесшумно скользит по дороге. Незнакомые улицы, пятиэтажки с потухшими окнами, заснеженные дворы. Светофоры мигают желтым, мы летим по городу. Мне спокойно, и хочется, чтобы это путешествие длилось долго.

Мы останавливаемся возле плохо освещенного двухэтажного кирпичного здания. Надпись на табличке у двери не разобрать. Окна первого этажа забраны ржавой решеткой. Здание старое, но не заброшенное – к нему ведет расчищенная, припорошенная снегом дорожка.

– Подожди меня здесь.

Эй взбегает по крыльцу, барабанит кулаком в дверь. Ждет. Снова барабанит. Наконец, одно из окон вспыхивает желтым, отбрасывает мутный прямоугольник на снег.

Дверь открывается. Эй что-то говорит – тихо, спокойно – и заходит во внутрь.

Поглядываю на ключи, которые Эй, на этот раз, оставил в замке зажигания.

Стану ли я жалеть о том, что согласилась приехать сюда?

Эй возвращается. Окно за его спиной гаснет, поэтому я не сразу выхожу, когда он распахивает дверь машины.

Ладно.

Раз уж я здесь.

В темноте, будто воришки, мы проскальзываем в просторное пустое помещение. В большие окна льется нежный свет заснеженной улицы. На стенах – рукописные объявления, доска почета, плакаты с мелкими картинками, которые я не могу рассмотреть.

– Эм?

Я оглядываюсь.

– Нам сюда.

Сюда – это вниз по лестнице. В подвал.

Голос у Эя спокойный, уверенный. Но ведь таким голосом обычно и вовлекают в неприятности.

Иду. Медленно.

Эй не торопит меня. Когда спускаемся на пролет, становится совсем темно. Эй зажигает фонарик на мобильном телефоне, и дальше я плетусь по дорожке, высвеченной на бетонном полу, – пока не упираюсь в металлическую дверь. Эй открывает ее ключом. Три поворота – машинально запоминаю я. Тихий скрип. Эй пропускает меня вперед – в темноту.

Что я увижу?

Дверь закрывается.

Чернота.

Щелчок выключателя.

Треск, всполохи белого света над дверью.

Я мысленно сжимаюсь. Я готова к чему угодно.

Лампа загорается.

Я застываю, не сразу разобрав, что именно вижу.

Помещение размером со школьный класс. Без окон. Заставлено видавшим видом оборудованием, предназначения которого я не знаю: какая-то штуковина из нержавейки, напоминающая огромную кофемашину с таймерами и светильниками, здоровенная панель с вентилями, еще одна «кофемашина» – на рельсах под потолком. Вдоль стены – мелкая ванная с кюветами.

– Видишь, Эм, не так уж и страшно, – говорит Эй, но пока я не могу с ним согласиться.

Он снимает кашне и вешает его на спинку стула.

– Знаешь, что это?

Пожимаю плечами. Что-то кажется знакомым. Будь освещение получше…

– Это фотолаборатория.

Я делаю глубокий вдох. Точно! Никогда не была в фотолабораториях, только видела огромные современные аппараты в печатных центрах – ничего похожего на то, что стоит здесь. Но из старых фильмов просочились в память образы. И если присмотреться, у дальней стены, в полумраке, можно различить несколько снимков, прицепленных прищепками к веревке.

Эй нажимает на кнопку – и включается красный фонарь. Затем выключает жужжащую лампочку.

– Так лучше.

Теперь все красное – наши лица, одежда, машины – кроме дальних уголков, куда не пробивается свет.

– Лаборатория очень старая. Здесь учат детей основам фотографии уже пятнадцать лет.

Эй что-то берет со стола, подходит ко мне – и тогда я вижу в его руках старый фотоаппарат «Зенит» в черно-серебристом металлическим корпусом. Тяжелый. Таким когда-то снимал мой отец.

– Я был здесь одним из первых учеников.

Эй подносит фотоаппарат к лицу, прицеливается. Отводит затвор – будто взводит курок.

Щелчок. Тяжелый, глухой – совсем не похожий на стрекот фотоаппарата Стропилова.

Сердце вздрагивает.

Снова щелчок.

Я отворачиваюсь.

– Здесь нет пленки, Эм, это просто игра.

Эй внимательно рассматривает фотоаппарат: настраивает объектив, нажимает на какие-то кнопки.

– В одиннадцать лет я увлекся фотографией. Пропадал в этой самой лаборатории целыми днями – родители всегда знали, где меня искать. Тогда оборудование стояло другое, хотя не скажу, что поменялось все. Фотоувеличитель, – Эй указывает на «кофемашину», – новый. «Мокрый стол» – вот эти ванночки для проявки пленки – тоже новые. А снимки по-прежнему сушатся на веревке.

Его голос – единственный звук в этом помещении – колеблет воздух и вместе с ним – невидимые мембраны внутри меня. Я присаживаюсь на край стола. Я готова услышать историю Эя.

– У меня был очень толковый учитель, мастер своего дела. Звали его Юрий Викентьевич. Молодой, но уже известный – несколько выставок в Москве, одна – в Париже. Возиться с детьми для него было чем-то вроде хобби. Пока дети постарше проявляли пленку в лаборатории, он мог с нами, с младшими, в коридоре на подоконнике играть в шахматы.

Он любил бумажные книги. Любил кофе – пил растворимый, чашку за чашкой. Но больше всего он, конечно, любил фотографию – на эту тему он мог говорить часами. Он видел на снимках такие нюансы, такие детали, которые мы, дети, не могли заметить, даже если бы уткнулись в фотографию носом.

И вот однажды, год спустя, к нам в группу пришла девушка. Обычно новичков приводили мамы, за ручку – как и меня когда-то. А она пришла сама. Взрослая – на целых четыре года старше меня. Непостижимая. Нереальная. И звали ее тоже непостижимо и нереально – Рената.

Она казалась мне очень красивой. И дело было не в толстенной черной косе, не в синющих глазах, а в том, каким движением она эту косу убирала с плеча, и как глубоко затягивал ее взгляд. Стоишь, смотришь на нее, не мигая – а взгляд отвести не можешь. Я быстро это просек, так что, когда мы сталкивались, я ей в глаза не смотрел – только себе под ноги.

В чем-то она напоминала тебя. Ну и что это за взгляд такой, Эм?! Да, напоминала. Я заметил эту связь, когда выслеживал тебя возле арки. Ты шла, опустив голову, хотя не было похоже, что у тебя тяжело на душе. Ты либо от природы была рассеянной, либо специально старалась не концентрироваться на происходящем вокруг, чтобы дать отдохнуть своему мозгу, привыкшему сочинять истории по любому зевку или чиху прохожего.

Верю, напрашивается первый вариант. Но я тоже люблю фантазировать. Кроме того, я сталкивался с таким раньше – когда познакомился с Ренатой. Она повсюду таскала с собой фотоаппарат, а еще она повсюду таскала с собой книгу. Пока мы, мальчишки, резались в шахматы, она садилась на продавленное кресло, поджав под себя ноги, открывала книгу – и исчезала для окружающего мира. Почему она так делала, я узнал значительно позже.

А пока я не умел думать – только чувствовать. Когда Рената входила в лабораторию, моя работа останавливалась. Что бы ни делали руки, все органы чувств были направлены на то, чтобы уловить ее движения, запах, голос. Мне было жутко страшно в те редкие секунды, когда она обращала на меня внимание. Не знаю, можно ли это назвать влюбленностью, – влюблялся я потом много раз, но такого больше не чувствовал никогда.

Кое-как протащились два года.

Однажды я ощутил, что она остановилась у меня за спиной, – будто холодком протянуло по позвоночнику. Я невольно вытянулся, расправил плечи. Такой молодой петушок – а в голове, в мыслях – шок, паника. В общем, трудно быть четырнадцатилетним мальчишкой.

Она заглянула через мое плечо и произнесла что-то похожее на «Хмм». Но с такой интонацией, что стало ясно, – ей понравилось. Понравились мои снимки, которые я держал в руках – крыши, провода, голуби, кованые решетки. Город в моем объективе преображался – даже я это понимал.

Просто звук – даже не слово – но это определило мою жизнь.

А я молчал – будто онемел. Зато счастья и гордости во мне было столько – хоть до потолка прыгай. Взрослой девушке – небожительнице – понравились фотографии пацана, на которого даже одноклассницы не смотрели – заучка, ботан.

В общем, я ушел в это дело с головой. Еще больше снимков, еще лучше. Все карманные деньги – на пленку. С утра до вечера – фото, фото, фото. Мог полдня носиться по городу ради единственного удачного снимка.

Учеба – по боку. Пропуски, двойки. Отец у меня из простых, работяга. Всыпал хорошенько ремня – не помогло. Тогда он забрал у меня фотоаппарат. Но попробуй остановить четырнадцатилетнего пацана, одержимого идеей!

Да, снимать я больше не мог, в лаборатории стал появляться реже, в основном, чтобы играть в шахматы. И, конечно, быть поближе к ней.

Возле нее у меня по-прежнему и рта не получалось раскрыть, но зато я мог через окно в коридоре наблюдать, как она курит на крыльце. Никто из нас не курил. Только она. Единственная.

Как сейчас помню – приятель дергает меня за рукав – мол, шах тебе, ходи уже – а я все смотрю на Ренату, на ее неподвижный силуэт размытый сумерками. На то, как время от времени она машинально подносит сигарету к губам. Такая далекая, нездешняя, будто скоро истончится и исчезнет… Что-то курить захотелось, – Эй хлопает себя по карманам пальто. – Здесь курить нельзя. Пойдем?

Я киваю.

Эй выключает свет, запирает дверь, и мы по ступенькам поднимаемся к окну, из которого видно крыльцо. Думаю, к тому самому окну, о котором говорил Эй. Провожу ладонью по подоконнику, выкрашенному белой краской. Краска местами облупилась, царапает кожу.

На этом самом подоконнике, расставив на доске шахматные фигуры, сидел юный Эй.

Необычное чувство. Будто я заглядываю в прошлое.

Будто его призрачный двойник из того времени прямо сейчас играет здесь в шахматы.

По рукам пробегают мурашки.

Эй присаживается на край подоконника, закуривает, стряхивает пепел в открытую крышку сигаретной пачки. Чувствую – он внимательно смотрит на меня, пока я разглядываю крыльцо. Перевожу взгляд на Эя. И что дальше?

– Рената словно постоянно находилась в другом измерении, словно видела больше, чем остальные. Знаешь, есть такие детские книги-панорамы? Вот, для нее весь мир был такой книгой-панорамой, а для нас – обычной плоской картинкой. Конечно, это должно было отражаться в ее фото. Но я не видел в них ничего особенного. Просто люди. Курят, едят, смотрят телевизор, читают газеты на остановке. Снимки были сделаны грамотно – в этом я уже разбирался – но не более того. Мне казалось, что мои городские пейзажи куда интереснее. Я не понимал, откуда Юрий Викентьевич черпает все эти восторги по поводу ее фото. Впрочем, одна мысль закрадывалась – и эта мысль жгла меня между ребер похлеще раскаленного железа.

Эй замолкает, выдыхает дым и сквозь его завесу смотрит на меня. Я взгляд не отвожу. Только что Эй хочет во мне увидеть? Какой реакции ждет? Да, меня увлекла история, не спорю. Именно поэтому я все еще здесь.

– Так вот, вернемся, к тому моменту, когда отец отобрал у меня фотоаппарат. Когда твоему сыну исполнится четырнадцать...

Я не даю ему окончить фразу:

– У мменя нне будет ддетей.

– Почему же? Проблемы с речью не мешают детородной функции.

Вот он, мой Эй, вернулся! А то мне уже было не по себе от его пронизывающих взглядов.

– Ддети нне для мменя, – выдыхаю, наконец, окончив фразу.

Эй поджимает губы. Сигарета в его пальцах рисует завиток в темноте.

– Как скажешь, Эм. Но когда твоему сыну исполнится четырнадцать, не становись у него на пути, что бы он ни задумал, – просто будь рядом. Потому что мне чертовски нужен был фотоаппарат, чтобы приблизиться к Ренате. И я готов был пойти ради этого на что угодно.

Знаешь, сколько есть возможностей заработать деньги у подростков, настроенных так, как тогда был настроен я? Масса. На каждом шагу. Просто ни родители, ни дети не знают об этом – пока они в одной связке, пока их отношения не дадут трещину.

Я нашел тех, кто согласился помочь. Я делал все, что они говорили. Воровал, попрошайничал, торговал из-под полы. Воровать у меня ловко получалось – прямо из карманов тащил, из сумок в автобусах – все сходило с рук. Пару раз – да – чуть не попался – но, похоже, у кого-то свыше были на меня планы.

Через полгода я купил фотоаппарат и вернулся в лабораторию.

После всего, что мне довелось пережить на улице, я казался себе настоящим мужчиной. Теперь я запросто смотрел Ренате в глаза. У меня не дрожали руки, когда я передавал ей фотобумагу. Я и в самом деле подрос за то время – вытянулся, разверзся в плечах. В тренажерку ходил – в той среде, где я рос, приходилось быть сильным – во всех смыслах этого слова.

Я горел, я кипел, я был готов на все, – хотя толком не осознавал, ради чего все это. Что было моей целью, моей вершиной? Ее внимание? Признание моего таланта? Может, ее поцелуй – и все, что за этим последует? Не знаю, Эм. Я даже сейчас не могу понять себя того, пятнадцатилетнего. Я просто хотел – до крика, до сбитых о стену костяшек пальцев. Хотел всего сразу – и ничего конкретного. Тебе знакомо это чувство, Эм? Нет? Наверное, это чисто мужское, мальчишеское. Бессмысленное и упрямое. Единственной четкой картинкой в этом хаосе желаний был образ Ренаты.

Я хорош в фотографии, но не талантлив – фотографический бог меня в детстве не целовал, я мог заинтересовать Ренату своими снимками – но не восхитить. Так что я просто вился вокруг нее. На таран идти не хотел – не такая она была. Да и я был не такой. Ну, или просто до жути боялся ее отказа. Хотел, чтобы она сама обратила на меня внимание, чтобы я вроде как был не при чем. Но как это сделать? Я думал-думал – и, наконец, придумал. Я организовал пленэр. Мне тогда только шестнадцать стукнуло.

«Там такие рассветы! Такие закаты! Такая водная гладь», – взахлеб декламировал я, хотя сам об этом месте знал только понаслышке. Юрий Викентьевич поддержал идею. Рената тоже. Остальные поехать не захотели – некоторых для этого пришлось припугнуть, некоторым – заплатить. Да, криминальная школа жизни не прошла даром.

И вот мы отправились в домик на озере.

Как мы ехали туда – в одном плацкартном вагоне – это отдельная история. В таком крохотном замкнутом пространстве, постоянно друг у друга на виду. Мое сердцебиение было таким быстрым, что иногда совпадало с пунктирным звуком перестука колес. Дальше добирались на попутке. И вот, мы – у озера.

Дом, который я для нас арендовал, был старым, ветхим. Хозяева давно переехали в соседний, кирпичный. А этот на лето сдавали. Вокруг дома – прокос шириной с метр, а дальше – крапива и бурьян. Дикие, заповедные места. Красивые. Синь, зелень, охра – все словно заглядывало в объектив, само выстраивалось в образы – только снимай. Я за вечер всю округу оббегал, два часа в воде проторчал, фотографируя лилии. Потом – туман, лунный свет. Потом – банька, разговоры полушепотом у костра. Мы пошли спать глубокой ночью, счастливые, опьяненные воздухом, красками, свободой. Рената – на единственную кровать в доме. Юрий Викентьевич – на кухонный диванчик. А я – на мансарду, в спальный мешок.

Когда я проснулся, солнце уже палило во всю. Шифер на крыше давно прогрелся, и от него волнами исходило тепло. Вот лежу я на раскрытом спальнике, как на простыне, в одних боксерах – жарко, душно. Вставать неохота – все равно в такое солнце ничего толкового не снимешь.

Сквозь мутное стекло окошка пробивается золотистый луч, падает на стену. Я смотрю, как роятся в этом луче пылинки, как они взмывают к деревянным перекладинам, закручиваются в воронку, когда я шевелю рукой.

И вдруг слышу – скрип, короткий, тоненький. Сердце сжимается – не от страха, от ожидания.

Нет, случайность.

А потом – еще скрип, и еще. Не шевелясь, закрываю глаза – будто сплю. Сердце колотится, толкается в грудную клетку. Сглатываю комок в пересохшем горле – и слышу, как по хлипкой лестнице поднимается ко мне Рената – ни на секунду не сомневался, что это она. На этом все, моя дорогая Эмма.

Я не сразу понимаю смысл его слов – настолько неожиданно они прозвучали.

Тишина такая, что я слышу дыхание Эя.

– Ккак?..

Эй смотрит на часы. Только сейчас смотрит, а не до того, как оборвал рассказ. Снова пытается мной манипулировать!

– Мне пора, – сообщает он.

Делаю глубокий, гневный вдох.

– Ккуда?

– У меня дела, на которые ты все равно не подпишешься, – ты явно дала мне это понять.

Прищуриваю глаза. Нет, Эй, ты меня не проведешь. Я на это не куплюсь. Но он и не пытается меня уговаривать.

– Давай, Эм, пойдем. Мне еще домой тебя отвезти. Если, конечно, ты не хочешь добираться одна.

Я мотаю головой – нет, не хочу.

– Вот и отлично, зайка. Только после вас, – Эй указывает мне ладонью на лестницу.

Он ничего не пытается мне навязать, пока мы пересекаем темный холл. Молчит, пока идем к машине. Всю дорогу до арки не произносит ни слова.

Останавливает машину. Склоняется надо мной, чтобы открыть мою дверь, – тем самым ускорить процесс моего выхода.

Выхожу. Закрываю дверь. Смотрю на него сквозь боковое стекло. Эй чуть склоняется, чтобы лучше различать дорогу, включает передачу.

Все это тоже игра – я знаю.

Но что, если на этот раз он готов проиграть?

Я – не готова.

Стучу костяшкой пальцев в окно.

Стекло опускается на ладонь.

– Зайка, я спешу, честно.

Развожу руками.

– Ты действительно хочешь узнать продолжение, Эм?

Очень отчетливо киваю.

– Тогда я напишу завтра, где меня найти.

Он вдавливает педаль газа в пол – и машина, взвизгнув шинами, уносится вдаль.