Проклятие Айсмора (СИ)

Глава 11 Затишье, или Платье и ножи

Больше добра для доброго бога!

Зло сотворят без вас.

Глупое знамя, знаю, убого,

Пара забытых фраз!

Через осколки чести и долга

Легче попасть во власть,

Козырей много есть у подонков,

Только добро у нас.

Дайте же, дайте добра на донце!

Что я тебя учу…

Если не можешь зажечь ты солнце —

То подари свечу.

Винир проводил нетерпеливым взглядом спину надоевшего помощника и, когда тот наконец захлопнул за собой двери — небрежно, с противным громким стуком — позволил себе неширокую, но все-таки улыбку. Оставил и без того чистые листики в покое, поморщился от очередной песенки Риддака, влетавшей в окна, напомнил себе прогнать нищего окончательно. Настроение улучшалось с каждым вдохом.

Пребывать в хорошем настроении винир старался без свидетелей. Но не поделиться с тем, кому доверял всецело, он тоже не мог.

— Ну, хвала Воде и Небу! Сдвинулось… Одного через пару дней не будет, второй тоже упрямиться не станет, а дома разобрать да продать на дрова — дело меньше недели. Так что уже скоро, скоро. Не только я в мыслях, но и ты, мой друг, воочию узришь это прекрасное место… Расчищенное, потом снова занятое, но уже тем, для чего предназначен центр любого города… Да, ты увидишь эти перемены, когда я навеки замру над Айсмором. Увидишь, мой золотой, не сомневайся. Я покажу тебе все. Но сейчас подожди. Подожди немного. Пока эти жуткие дома стоят там, где должен стоять я.

И потому, прежде чем приступить к рассказу, как же чудесно у него на душе и почему, винир с должным тщанием протер свежей водичкой все до единого листики своего любимца.

— Я не показывал тебе рисунки? Некоторые из них ужасны! И совершенно, — со-вер-шен-но! — недостойны. Но парочка мне понравилась необычайно. Но пока все только на бумаге… Я передвину тебя поближе к середине окна, и будем любоваться вместе.

Винир затуманенным взором осмотрел нынешний город, представляя совсем другие картины, наткнулся на отвратительного нищего, рассевшегося перед ратушей, брезгливо скривился и продолжил:

— Эти неблагодарные осознают, сколь величественен я, бронзовый, покрытый позолотой. Солнце будет восхитительно сиять и переливаться всеми оттенками желтого на моих волосах. Яркие блики заиграют в моих одеждах… Никто не пройдет мимо, чтобы не замереть от восторга, а потом склонит голову… Что?

Винир приблизился к деревцу, вытягивая шею и повернувшись правым ухом. На левое он стал немного глуховат, но никого не ставил в известность об этом. Его манеру поворачиваться правым боком к собеседнику все считали только любимым жестом.

— Вот, посмотри… Статую мою мы поставим сюда, как раз на четыре прочные сваи. И еще — мы уравновесим по краю. Скамейки из камня, фонтан у подножья. И в нем с твоих листочков, дорогой мой друг, будет струйками падать чистейшая вода.

Винир отошел к окну, вглядываясь в свой город.

— И этому виду мешает сборище жалких домов. Не волнуйся, мой дорогой друг, да не осыпятся никогда плоды с твоих веток! Не дрожи так! Я уже все предпринял, я уже все сделал. Нанял одного, после слушка о том, что он сжег целый городок на Юге с одной спички. Ни один дом не устоял, все друг от друга занялись. Вот что такое — верный расчет! Кто бы о чем ни шептался, а доказать умысел не смогли. Мастер своего дела! Он все изучил: пять свай испортить, и двадцать домов под воду уйдут. Безумец, конечно, но дело знает получше многих.

Винир озабоченно глянул на растение и специальной вилочкой взрыхлил затвердевшую почву.

— Скоро буря… Хорошо бы, надоело ждать. Ты ее чувствуешь? И Бэрр тоже. Он ни разу не ошибался. Что?

Винир опять приложил ладонь к уху.

— Уводить людей? Нет у меня места, куда можно приткнуть весь этот сброд. Вот выйди я сейчас к ним и скажи: «Айсморцы! Покиньте свои дома, скоро они будут разрушены!» И что? Да, ты прав, никто не услышит — не захочет услышать. Так пусть же это отребье сгинет в наводнении! А мы с тобой в бронзе и камне над ними встанем…

В двери постучали, и винир недовольно нахмурился. Стук был настолько робким и неуверенным, что мог принадлежать лишь одному человеку в ратуше, в последнее время обозленному и нервному.

Причиной секретарской злости являлся его первый помощник. Он начал бояться Бэрра настолько открыто, что при его приближении дрожал, терял дар речи или просто сбегал.

Бэрр лишь ухмылялся, не снисходя до ответа.

После пятого такого бегства захотелось уволить обоих. Но терпение винир считал своей добродетелью и спросил, чем это его секретарская личность настолько огорчена? Тот нервно выговорил:

— А рот бы вашему помощнику зашить, не было бы никаких ни у кого огорчений, ни на воде, ни под небом. А то он его как раскрывает, так людям беды сыпятся на головы и под ноги…

Секретарь наверняка сказал бы что-нибудь еще, но тут с мандаринки упал желтый плод.

Винир сглотнул и запретил секретарю переступать порог кабинета. Для подачи бумаг у дверей поставили стол, на который секретарь, вытягиваясь и рискуя потерять равновесие, должен был трижды в день их приносить.

Секретарь отодвинул тяжелую дверь до щелочки, в которую мог пролезть лишь его узкий нос:

— М-м-милостивый госпо…

— Что? — бросил винир раздраженно.

— А к вам… тут…

Судя по тому, как заикалась эта плотва недоловленная, за порогом стоял Бэрр и пугал его чем-то, отсюда виниру не видимым.

«Собрались в одном месте двое подчиненных, временами заикающихся. Только один, когда злится, а второй, когда первого боится. И иногда на него же злится… Интересно, а когда секретарь злится, он тоже заикается? А когда Бэрр боится? Интересно, а как это — когда Бэрр боится?» — подумал градоначальник и грозно спросил:

— Ну что такое⁈

— К вам госпожа Камилла, м-м-ми…

— Всего-то… Не ураган за порогом, чтобы тебе, остолоп, все слова забывать! Зови!

Секретарь с натугой распахнул входные двери, и в зал впорхнула гордость и краса Айсмора.

— Красавица моя! Выглядишь превосходно, вся в покойную матушку… Ох, видела бы она тебя сейчас, — пропел винир, простирая к ней руки в целомудренном родственном объятии.

Камиллу он не любил и предпочитал не держать в памяти точно, что его с ней связывало; помянутую матушку он не помнил даже внешне.

Племянница, не то двоюродная, не то и вовсе без близости крови, закатила глаза, выражая кокетливое недовольство. Винира скривило, но пришлось улыбнуться.

— Это уже третий комплимент за сегодняшний день, — с наигранным утомлением в голосе протянула гостья.

— Ты все их считаешь? Боишься потерять хоть один?

Камилла прикусила губу и сверкнула глазами. С каким бы настроем она ни пришла сюда, винир его изрядно подпортил. Он почувствовал, как теплеет на душе, и продолжил:

— Надеюсь, ты навестила меня, чтобы справиться о моем здоровье, окончательно уничтоженном этим мерзким городом. Очень хотелось бы, чтобы ты принесла с собой и радостные вести. Так в спине ноет — особенно сильно болит, когда огорчаюсь — а ты ведь не дашь мне повода огорчиться еще больше?

— Тогда велите привезти с берега черемухи, — процедила Камилла. — Прикажите сделать настой и втирать, потому что я скажу то, от чего вашей спине не поздоровится… Этот мужлан отказывается уезжать из своего дома.

— Что же случилось? Что не устраивает твоего супруга в новом месте?

— Он утверждает, что родился в этом старом доме, это дом его семьи — и он не будет покидать его без веских причин. А другой дом он этой причиной не посчитал.

— Неужто твоей привлекательности не хватило, чтобы объяснить ему, как нужно правильно считать?

— Моя привлекательность, — медленно произнесла она, — может стать более убедительной, коли не только у мужа будет интерес к переезду.

— Твой интерес я помню.

Винир махнул рукой и подошел к столу. С сожалением сдвинув в сторону пару особенно нравящихся ему рисунков и на всякий случай прикрыв их несколькими незаконченными письмами, вытянул из груды бумаг одну:

— Мне недавно принесли доклад из Управы. Там говорится, что нашли двоих, которые нападали на одиноких женщин, и что нашли их в таком виде, в каком они уже точно нападать не смогут.

— Они мертвы? — Камилла прижала руку к пышной груди, которая, на взгляд винира, не чуждого ничему мужскому, была чересчур оголена.

— Да, но это не мешает тебе бояться ходить по улицам. Я незамедлительно отдам приказ первому помощнику сопровождать тебя на основании твоей прошлой жалобы. Ты напугана, разве это не прекрасный повод? Он не заподозрит ровным счетом ничего.

Винир почувствовал, как довольная улыбка растягивает рот, но не успел мысленно еще раз похвалить себя за прозорливость, как увидел потупленный женский взгляд и сжавшиеся кулаки, забравшие в себя складки расшитой золотом верхней юбки.

— Хочешь сказать, что не подала в Управу заявление о нападении на тебя? — проговорил он строго, стремясь не сорваться. — Я напоминал тебе о его необходимости пару дней назад.

— Я не смогла. Я была занята.

Винир прошелся по кабинету — это его хоть немного успокаивало. Всегда казалось, что таким образом у него есть возможность уйти от человеческой глупости, воплощением которой стал этот дрянной город, полный сплетен, недоумков и таких вот глупых баб, мнящих себя подарком Неба и Воды.

— Выходит, — задумчиво выговорил он, останавливаясь напротив Камиллы и подняв ее опущенный подбородок, — что теперь у меня нет оснований велеть Бэрру охранять тебя. Нет в живых бандитов и нет возможности показать тебя беззащитной и позаботиться о том, чтобы ничто не угрожало впредь…

Он сжал руки за спиной. Оплеуху кусавшей губы Камилле хотелось отвесить необычайно.

— И сколько оно стоило? Твое платье, на которое ты потратила два дня.

— Дюжину золотых… — виновато опустила глаза Камилла, разглаживая бесценное платье.

Винир развел руками, отвернулся от нее и подошел к мандариновому дереву, которое было прекрасно и без таких дичайших растрат.

— Выходит, ты озаботилась заказом платья, что стоит как три весельные лодки, и сделала это только для того, чтобы Бэрр поразился его красотой и захотел сорвать его с тебя.

Камилла молчала в надежде, что все как-нибудь решится и без ее участия. Винир вздохнул, тронул желтый плод, ответивший ему пониманием всех горестей, и заговорил тихо, обращаясь к единственному другу:

— Все было так хорошо придумано, просто и понятно. Все выглядело искренним. Бэрр бы позлился, но что поделать — служба. Потом милейшая Камилла сумела бы показать, сколь сильно ему нужна она и только она.

Винир развернулся лицом к понуро стоящей посреди кабинета обладательнице замечательного платья.

— У икринки лягушки и то больше мозгов! Тройка ярдов бархата и горсть ниток для вышивки потрачена впустую! — резанул он. — И что мне теперь придумать, чтобы обеспечить твой интерес?

— А ты уволь эту, рыжую крысу. Они перестанут видеться в ратуше, а с остальным я разберусь.

— Уже разобралась! С тем, что доверили, — фыркнул винир. — Результат удручающий, но платье красивое, — он немного сбавил тон, вспомнив, что говорит с женщиной. — Если выгнать Ингрид, Бэрр может пойти за ней следом. Это сердечные дела, с ними дело нужно иметь осторожно и, желательно, мало.

Камилла скривилась и уткнулась в кружевной платочек, а винир подошел к окну и посмотрел на дом ее семьи.

— Вот что… Хоть ты упустила одну рыбу, мы поймаем другую. Слушай внимательно, моя дорогая, — говорил он, не поворачиваясь, отчетливо слыша ее всхлипы. — Сегодня или завтра уедет мой гость. Пройдет буря…

— Буря? — удивилась Камилла.

— Буря, буря, — рассеянно повторил винир, — я приставлю к тебе Бэрра уже потому, что на улицах станет неспокойно. Появятся нищие, попрошайки, бездомные, всякий сброд полезет на помосты…

Его передернуло, но показная уверенность в голос вернулась раньше, чем внутреннее самообладание.

— Вот тогда ты получишь своего Бэрра в такое распоряжение, из которого, надеюсь, еще долго не отпустишь.

— Не сомневайся, — произнесла Камилла, и винир по голосу понял, что она улыбается. — Я больше не позволю себе ошибиться.

— Хорошо бы. Мне не очень понятно это твое увлечение, но пусть оно будет, — он повел рукой, обозначая конец разговора. — Лишь бы потом, не позже чем в конце месяца, твой муж дал согласие освободить дом.

— Уж я постараюсь, чтобы ему не терпелось переехать.

— Постарайся, постарайся… — начал мягко винир и закончил хлестко: — Иначе твой супруг сможет позволить тебе лишь одно платье в год, и стоить оно будет два медяка!

Винир спиной почувствовал напряжение и страх, потом услышал размеренный шорох юбок — Камилла кланялась, пятясь к двери. Осторожно и почти боязливо простучав туфельками к двери, удалилась. Из приемной донесся треск и визг. Вероятно, эта разодетая несдержанная дура саданула по столу секретаря, а то и по его пальцам.

«Интересно, а заикается ли когда-нибудь Камилла?» — успел подумать винир, но тут воображение отринуло все окружающее и снова вернуло взору картину величественного памятника, головой держащего небо, а ногами попирающего воду.

* * *

Луна старела, но светила все еще ярко, ненадолго выглянув из-за туч и тут же снова окунувшись в темные лохматые облака. Ветра не было. Город притих, словно готовясь к атаке. К ночи стихали голоса жителей — шум и вопли на рынке Нижнего или показательно почтенные негромкие речи в Верхнем. Строго на закате солнца улицы и мосты пустели: в темноте никому не хотелось при слабом свете того, что винир гордо называл фонарями, оступиться и рухнуть в грязную воду, да и по многим другим причинам.

Когда на улицах стихал привычный дневной гомон, беседы из открытых окон разносились над водной гладью с удвоенной громкостью. Порой, задержавшись у какого-нибудь дома, можно было узнать многое о его обитателях, но любителей погреть уши суровая стража гоняла из-под стен. Если хозяева, конечно, числились в списке, который составлялся в Управе каждый месяц. Попасть туда стоило одну серебряную монету, и прилипалы четыре недели не беспокоили добропорядочных граждан. Учет велся тщательный, как оплаченных домов, так и прилипал с жадными ушами.

Список этот назывался «Частная жизнь».

Бэрр, прознав про сезонный доход, организованный кем-то особо ушлым, но не сохранившимся в памяти, рассвирепел тогда необычайно. Слыханное ли дело, платить за возможность не быть подслушанным⁈ Разве честно продавать мнимое чувство того, что ты в собственном доме можешь не бояться посторонних, притаившихся за стеной? Можно ли вообще не дергаться от выражения «Вашего дома нет в списке на частную жизнь, разбирайтесь сами, чьи там уши и в каких щелях волнуют вашу жену»?

Да и много ли таких прилипал разгонишь летним вечером? Все равно у хозяев наступит беспокойство, когда в открытом по влажной жаре окне сначала исчезнет островерхий шлем стражника, которому ты честно оплатил покой, а потом тут же замаячит любопытная макушка какого-нибудь прощелыги или потрепанный платок кумушки, желающей узнать подробности жизни хозяев дома или их соседей.

Чего только он ни делал… Сначала изрядно тряхнул главу Управы, а тот лишь пожал плечами и отправил его к начальнику стражи. Этому досталось за двоих, но он стойко выдержал гнев помощника винира. Искренне не понял, в чем именно причина этого гнева, но воевать не захотел и потому разрешил по поводу «Частной жизни» делать со стражниками все, чего только помощничья душа не пожелает. Но только пусть Бэрр будет готов к тому, что никакими способами никого из горожан нельзя избавить ни от тяги слушать чужие разговоры, ни от желания почесать языки вдосталь, ни от идеи заработать на собственных пороках. Тем более что хозяева домов платили всегда с охотой, у прилипал тоже все было отлажено. Новости, поданные от некоторых из них, считались достовернее написанных на свитках у столбов с любой «Правдой».

Бэрр изымал все серебряные монеты, которые обнаруживал в карманах ревнителей порядка, выбрасывая деньги в канал.

Но один раз, в погожий июльский денек, на пороге Управы возник улыбающийся молодой человек и предложил аж десять серебряных за то, чтобы до конца лета ни одного прилипалы под его окнами не появлялось, потому что «Женился тут недавно, ага. И так-то душно, а жена не холодна… Ну, вы понимаете, да?»

Бэрр был готов расквасить ему лицо, но понял, что проиграл в этой странной битве, которую в одиночку вел с самой сущностью айсморцев. Он среди них вырос, но склонности к сплетням принять так и не смог. Щедрый молодожен был последним ударом. Бэрр вытолкал его в шею и пошел к Аезелверду, не сомневаясь, что сразу после его ухода молодой человек вернется.

Аезелверд внимал ему с тем выражением на лице, с каким опытный родитель выслушивает детские рассказы о страшном чудовище, затаившемся под табуреткой.

«В этом городе всегда будут свои понятия, — сказал он тогда с улыбкой. — Если они тебе чужды, это не значит, что ты должен с ними бороться. Пусть болтают, коли им так хочется. Пусть платят, коли им так спокойнее. Пусть гоняют прилипал, коли это устраивает каждого айсморца, кто участвует в этой игре, старой, как сваи под Нижним Озерным. Оставь все как есть. Людям надо чем-то заняться, пока они живут». Бэрр тогда махнул рукой и на Аезелверда, и на всех, кто имел отношение к лету и к открытым окнам. Хотелось, действительно, просто не вспоминать. Вот только не выдержал — придя домой, распахнул окно своей спальни и не закрывал его до первого льда. Так он делал много лет. Его упрямства хватало на то, чтобы доказывать самому себе, что не желает играть в игры, которые ему неприятны, кажутся бесчестными и бестолковыми. Город отвечал ему тем, что никогда ни одного прилипалы под его окнами не стояло.

И сейчас Бэрр не поднимался, чтобы затворить окно, хоть из канала вяло тянуло влажным деревом с застарелым привкусом гнили. Промозглая сырость так прижилась под этой крышей, что уже и не чувствовалась.

Он полулежал в кресле и, медленно заводя руку за голову, швырял ножи в толстую балку напротив.

Места для размаха и броска хватало. Приобретя этот дом, Бэрр тут же приказал вынести большую часть перегородок в гостиной, прихватив и пару комнат. Отец одобрил, он всегда бы за открытые пространства, а вот строители пытались возразить насчет практичности и прочих удобств, но сразу затихли под предупреждающим взглядом Бэрра. Он знал, что с людьми делает его суровость и нахмуренность, и не раз видел тому доказательства.

Метнул очередной нож, и попытался собрать разбегающиеся мысли. Особенно нестерпимо было все, что касалось Ингрид, и слишком противоречиво. Эти мысли никак не получалось облечь в слова, и потому кое-как он сумел вытолкнуть небесные глаза и золотые косы из своих раздумий. На первую линию его беспокойств вышел таинственный корсар-равнинник и отметки на карте, за которую юный Том, подручный в гостинице «Большая Щука», поплатился жизнью.

«Две дюжины крестиков. Все в крайнем северном квартале… И что они могут значить? Места атаки на город? Никудышное место. Там нет постов охраны, разве только на Золотом причале. Однако с него все озеро видно, не подкрадешься… Кому-то захотелось напасть и ограбить сразу несколько домов? Так ведь не зажиточные же выбрали, там народ живет небогатый. Опять-таки, на Золотом причале никакого дома нет. И еще в одном крестике тоже, там сторожка смотрителя внутреннего причала… Две дюжины и ничего общего… Аезр… Тьфу ты! Айаз говорил, что даже дома обошли — кто один живет, кто большой семьей, кто рыбачит, кто мастерит. Обычные люди, ничего исключительного и ничего общего…»

Вспомнилась старая байка о том, что прежний винир запрятал перед смертью все награбленное, причем схоронил якобы «прямо под ногами» — что в свое время стоило Айсмору немерено выломанных мостовых и столько же несбывшихся надежд. А уж количество проданных карт с указанием места, где спрятаны сокровища, не поддавалось пересчету. Но вряд ли это золото могло находиться под мостовыми Нижнего Озерного… Предположение, что больной старик с распухшими суставами полз по кривым улочкам Нижнего, пряча тяжелые свертки с обратной стороны помостов, или тихонько греб в маленькой лодке, чтобы привязать какой-нибудь мешочек к балкам над сваями, было отвергнуто с ходу.

Хотя это Бэрру ясно, а заезжему корсару — нет, прикупил карту сокровищ и наслаждается бесплодными поисками. Но это было бы слишком просто и хорошо.

Неправильно метать полулежа, но вставать было лень. Именно на случай затяжных раздумий Бэрр припас не один комплект ножей. Причем потяжелее обычных: треугольные лезвия, из темного металла, с острой режущей кромкой и почти невесомой рукоятью. С ребром жесткости, расходившимся трилистником и обозначавшем небольшую гарду. Рукоять, сначала узкая, расширялась четким выпуклым ромбом, плавно стекала на нет, вторя широкому клину лезвия и радуя пальцы удобным изгибом.

Ножи были черные, что еще пуще раздражало айсморцев. Зато держать в руке и кидать дорогие заморские безделки было куда приятнее, чем простые метательные — легкие, светлые, с заоваленными краями, рядом круглых дырочек в рукояти и обязательной веревкой для возврата, как почти у всех в городе…

«Ну ладно, дело может быть не в людях… А в чем? В домах. И что? Если не нападать и не воровать, то что — сжечь, что ли? Зачем?.. Допустим, чтобы остальные полыхнули. В Нижнем Озерном все строения друг к другу жмутся, через канал огонь и не перекинется, но выгорит весь Северный квартал. И только он, если мосты успеют обрубить… Но зачем его поджигать? Ну сгорит, ну и что? Кому понадобилась эта возня? Строительной гильдии? Так Гайрион на пять лет вперед на берегу и на воде работой занят. Виниру такая головная боль не нужна, он свой покой ценит и охраняет. Но ведь кому-то точно есть дело до Нижнего».

У Бэрра уже заканчивалась третья партия ножей и всякое терпение, деревянная колонна становилась похожа на металлического ежа — всегдашнее стремление к порядку пыталось заставить лезвия выстраиваться почти ровными рядами, — а решение все не находилось…

Он вдруг замер, боясь упустить острейшее чувство, что все понял, сложил, определил и догадался.

«На Золотом причале ничего не было. Гореть даже нечему. Ни напасть. Ни украсть. Не на кого. Нечего. Там есть только помост, сваи и вода… Сваи! Несущие сваи!»

Нож, жалобно звякнув, отлетел в сторону.

«Первая линия свай идет не по краю города, а немного внутрь квартала, — заговорил в его голове отец, словно бы не умер, а рядом стоял. — Они самые крепкие, они сдерживают воду, если ураган идет с севера. Но они вбиты так, чтобы остальные выстраивались от них как косой гребень. Вот так, сынок, только под углом… Внутри, за первой линией, высокие дома, а перед ними на границе — строения пониже. Ветер бьет, но скользит вверх. А удары воды держит вот этот ряд балок. Они тут не по плану строений наверху, а из-за перепада глубины на дне».

Отцовские чертежи!

Бэрр метнулся в кабинет и вытащил в гостиную все рулоны с планами города, роняя их на ходу. Один за другим принялся расправлять на столе… Нашел и развернул самый подробный из всех. Места не хватило, он бросил чертеж на пол, разложил его и прижал загибающиеся края оставшимися ножами. Присел рядом и присмотрелся.

Две дюжины отметок с карты безухого корсара приходились точно на основные сваи, половина из них располагалась строго по первой линии.

«У Айсмора много слабых мест, — как наяву проворчал отец, — а Нижний Озерный словно огромный дубовый стол, который, если нагрузить хорошенько да ножки подпилить, повалится сам и еще все скамьи с табуретками поломает. Если сваи не поменять в течение века, на трухе ничто не удержится, будь это даже трижды стойкий к невзгодам Нижний».

«А если подпилить…» — мысленно повторил за ним Бэрр, вспомнив подозрительного человека, замеченного им несколько дней назад с главного причала.

Он бросился к дверям, поминая разом с сотню кривоухих.

Нужно вытащить из сторожек всю охрану! Пинками, криками и угрозами, какие только сможет придумать. Потом — вывести людей из Северного квартала, хоть на руках вынести тех, кто будет ныть или сопротивляться. Кому и для чего нужно портить сваи, можно будет думать потом, когда буря закончится.

Улица встретила его резким ударом дождевых капель. Бэрр поперхнулся, а когда протер лицо — бросил взгляд на канал.

Вода поднималась.