Проклятие Айсмора (СИ)

Глава 18 Радости маленького человека, или Решение

И дождь пошел среди зимы,

И белый мир стал грязно-серым,

Лишенным чистоты и власти.

Никто не слышал, как несмело

Он у небес просил займы

Кусочек синевы на счастье…

Погода испортилась окончательно, а винир решил остаться ночевать в ратуше, с отвращением поглядывая в окна. С помрачневшего неба упали косые хлесткие струи, налетевший ветер загудел сердито, растревожил печные трубы, застучал ставнями, закрутил флюгера и понес по притихшим было каналам рваную пену, заливая щербатые мостовые, а заодно — башмаки неудачливых прохожих.

Упрямство айсморцев вошло в пословицы, но тут они, не уходившие с Главной площади все эти дни и даже ночи, подчинились если не городской власти — а стражники до хрипоты выкрикивали приказы разойтись, — то власти стихии. Только вода, льющаяся с неба, остановила потоки препирательств и угроз, выкрикивание оскорблений и нелестных пожеланий. Сильнейший ливень разом потушил факелы и остудил головы, заставил накинуть капюшоны, позабыть на время раздоры и разойтись по домам — мокрыми, злыми и недовольными.

Споры и драки на улицах поутихли после первой волны арестов, но на рынках и площадях, в трактирах и лавках вся ярость из кулаков перетекла в голоса.

Судьба одного арестованного волновала всех. Айсморцы вспоминали все, что делало этого человека — характер и привычки, умения и родословную, которую толком никто и не знал. Однако уже треть жителей считала его потомком королей и успешно насаждала эту версию как единственное объяснение того, почему Бэрра слушается само небо и почему он такой, какой есть.

За прошедшее время сменилось настроение не только в природе, но и в умах — те, кто твердил, что Мясник виноват в урагане, раскололись на два враждующих лагеря: желающих смерти виноватому и желающих его возвысить. Те же, кто считал Бэрра к буре не причастным и ни в чем не виновным, поутихли, здраво рассудив, что горланить бессмысленно, а надо что-то делать. Именно среди них нашлись такие, кто сказал:

— Мы будем следить за порядком, покуда порядок сам не вернется в город!

У дома Бэрра теперь стояла охрана — слишком быстро внутрь проникли те, кто решил: хозяин не жилец. Наглецов вышвырнули из-под крыши промерзшего за эти дни дома, отобрав все украденные вещи.

Дежурили теперь по дюжине человек. Среди тулупов и телогреек сверкали кирасы охранников, хотя в рядах стражи единства мнений тоже не наблюдалось.

Все эти подробности, раздобытые через верных людей и прикормленных прилипал, ждали часа доклада. Как только винир проснется. И соизволит выслушать, вздохнул секретарь. По недавней привычке градоначальник нарочито внимательно выслушивал все сведения о работе таможни, о прибывших судах, дважды требовал отчет из строительной гильдии о плохом состоянии Главного канала. Но стоило секретарю заикнуться о первом помощнике, как его тут же обрывали фразой: «Ступай-ступай! Мне надо подумать!» Молодой человек уходил и тщательно перекладывал донесения в отдельную стопку, чтобы принести их следующим утром. Стопка все пухла и пухла, а винир все также отказывался узнавать что-либо об арестованном.

Над нынешним отчетом секретарь трудился весь вечер. Перечитывал мятые донесения и переписывал сведения последних дней, вычеркивал устаревшие — хотя предпочел бы отправиться домой, через бурлящий и кричащий на разные голоса народ. Ему бы не причинили вреда, а вот про винира уже слышалось грозное: «Сколько можно угря за жабры тянуть?»

Нежелание главы города выходить наружу даже с охраной все понимали. Секретарь провел ночь в ратуше не только из-за отчета. Начальство бдит — подчиненным не след расходиться. Вот только поспать толком не удалось.

Небольшой кабинет над залом приемов не так давно переделали в уютную спальню, но только для одного человека, самого главного. С соблюдением всех вкусов высочайшего начальства — об этом секретарь позаботился лично. По его указаниям повесили шторы цвета золота и багрянца, отполировали до блеска светлые дверные ручки и даже ночной горшок не поленились раздобыть желтого цвета.

Секретарю подобной роскоши не полагалось, как не полагалось еще очень многого, но он не жаловался. Вот и сегодня, хотя прямого указания оставаться не было, молодой человек решил, что может пригодиться его сиятельству. Но не в том ли состоит работа хорошего помощника, чтобы предугадывать мысли господина, потворствовать его желаниям и выполнять их немедля? Быть на шаг впереди всех, а особенно, впереди… того наглого, высокомерного, кто глядел на всех дерзко, желаний этих не замечал, даже заметив, исполнять не спешил. Самому виниру подчинялся не всегда — нередко спорил с ним, ввергая в трепет личного секретаря…

Вот если бы этот тип так в тюрьме и остался! Секретарь вскинулся от холода и потянулся, выпрямляя затекшую спину — не слишком удобно спать в стылом коридоре на колченогом стульчике.

Молодой человек, позевывая и ежась, смотрел через стрельчатое окно.

Уже светало. Умытая дождем мостовая пустовала, не наблюдалось даже нищего, который оскорблял своим присутствием Главную площадь, Город темных вод и его главу лично. А еще приставал к прохожим и пророчил им всякую чешую. Ульриху вот напророчил, что его удавит его же начальник. С тех пор секретарь обходил подлого старика за тридевять морей.

Тихий храп со стуком раздался из-за поворота. Секретарь в два прыжка оказаться в коридоре и успел увидеть, как сонный стражник поднимает выпущенное из рук копье. Ульрих шикнул на него: «Дурак тростниковый, винира разбудишь!», и погрозил кулаком с таким чувством, что стражник побледнел и заморгал. Приметный стражник, у правого башмака трещина на носу. И нерадивый, третий раз на посту дрыхнет. Не ценит службу в теплой уютной ратуше. Ну что ж… этот раз будет последним, стоять ему на продуваемом всеми ветрами Золотом причале.

Ульрих покрутил руками и ногами, не коря судьбу. Можно первым попасться на глаза начальству, первым озаботиться о мелочах для главы города. Не будет того, кто ему портит настроение.

Первый помощник винира… Первый же, кто выводит начальство из себя. Верный, но всегда недостаточно. Послушный, но все через силу.

Ульрих улыбнулся. В тюрьме, на привязи — вот где «цепному псу» самое место. Там он и останется надолго, если не навсегда, а уж если выйдет…

Выпустили бы Бэрра сейчас без суда! Он ведь в глупой своей гордости бежать не станет. Не успеет он понять, что происходит, как его вздернут на ближайшем фонаре. Нередко секретарь позволял себе маленькую радость, представлял сладостную картину: вот Бэрр выходит — исхудавший и щурящийся после тюремного сумрака — и не успевает он вдохнуть воздух свободы, не успевает окинуть взглядом разозленных горожан и понять, что происходит, как те радостно накидывают веревку ему на шею. И вздергивают на ближайшем фонаре…

Зрелище болтающегося в петле Бэрра грело душу секретаря. Особенно в часы уныния, ведь винир все намеки пропускал мимо ушей.

Молодой человек горестно вздохнул. Место первого помощника сияло под небесами и отражалось в воде, оно никому больше не подходило, кроме как ему, но… пока рядом находился этот ухмыляющийся тип, винир не мог заприметить всех достоинств самого преданного слуги. А Бэрр находился рядом всегда, на полшага позади, следуя черной тенью следом и во время городских торжеств, и во время встреч послов, и на праздничных вечерах в ратуше. Ульрих же никуда не мог двинуться из приемной, а во время редких ужинов, на которые имел счастье быть приглашенным, довольствовался краем стола. Он не мог даже стоять на широком балконе, когда винир обращался к айсморцам, собравшимся ради его слов. Место секретаря находилось сбоку от дверей, за узким столом, где он торопливо записывал все, что доносилось снаружи.

Секретарь слышал многое. К примеру, Бэрр обронил Шону, пока они еще числились приятелями, что сопровождать винира для Бэрра обязанность, утомительная и тягомотная. Он готов променять на пару дней в унылом доме с решетками, находившемся как раз в ведомстве собеседника.

Шон заржал, а Ульрих скорчился от ненависти. Цени Бэрр то, что он имел, чем обладал так небрежно, то два самых близких виниру человека могли бы стать друзьями. Но если он еще и недоволен!..

О чем бы ни думал секретарь, о деле или о безделии, — мысли его постоянно возвращались к Бэрру. Склонялся ли он в поклоне до хруста в спине — думалось о том, что вот Бэрр особой учтивости не проявлял. Ни малейшего уважения! В ответ на все приветствия следовал небрежный кивок. Это злило невероятно, и секретарь старался ответить не слабее. Он начал швырять Бэрру редкие письменные распоряжения винира, а Бэрр только усмехался: «На память не жалуюсь. И без бумажек знаю, к кому и зачем иду!»

Гляделся ли секретарь в зеркало — опять думалось о Бэрре. А все почему? Потому что даже рост у того был возмутительно высок. Секретарь при общении с Бэрром запрокидывал голову, а это изрядно напрягало шею.

Не так давно обнаруженное у себя несварение желудка он тоже приписывал коварству первого помощника — ну а кто еще мог быть виноват? Кто еще мог довести его до такого состояния, какое доктор высказал фразой: «Вам надо меньше волноваться»? Кто не позволял жить спокойной жизнью? Из-за кого секретаря никто не замечал? Из-за кого забывалось даже собственное имя⁈

«Ульрих!» — это имя никто не произносил в ратуше. Винир морщил лоб, стражники обходились прозвищами, посыльные твердили «господин секретарь».

Как зовут первого помощника, не знал разве дохлый рак под замшелым камнем.

Ну как можно тут слушаться врача и не волноваться⁈

Нельзя сказать, что секретарь страдал бездеятельно, вот только свести счеты с Бэрром хотели многие. А он всегда шел куда собирался, даже если знал о засаде. Особенно если знал! И разносил к щучьим хвостам всех, кто его поджидал. Несколько кровопролитных стычек закончились для нападавших отлеживанием боков в лечебнице, а одного так унесли в Последние стены.

Так что, если Бэрру станет известно, кто желал ему зла… Секретарь поежился.

Все эти мысли раздражали. Любой человек чужие действия поневоле примеряет на себя, и раздражение шло от непонимания, от противоречия здравому смыслу поступков другого.

Винир не давал о себе знать, а Площадь оживала. Риддак явно кого-то подкарауливал, снуя по настилам. Секретарь долго следил за его перемещениями и дергаными движениями. Когда между домами показалась фигурка архивариуса, выяснилось, что этому оборванцу нужна именно она. Только архивариус никого не ожидала и ни с кем не собиралась разговаривать. Она упорно шла к дверям ратуши, а старик блохой скакал вокруг нее и выкрикивал: «роза», «он» и «ты знаешь». Лопоухий Гаррик пытался вклиниться, то тут девушка ответил коротко, без видимого интереса, потом подала монетку. Риддак сразу отстал. Словно утомившись от прыжков, отошел к воде и уселся с чувством выполненного долга.

Перебрав обиды, секретарь проснулся окончательно. Встряхнулся, потер руками лицо и поспешил к кухарке за винировым кофе. На обратной дороге он вырвал из рук посыльного несколько конвертов. Перед спальней по обыкновению присел, вытаращил глаза и, услышав ворчливое «Что?», зашел с пожеланиями доброго утра его светлости. Оставил кофе на латунном столике с гербом города, и спросил было, чем желают позавтракать, как его перебили.

— Что в городе? — бросил винир, еще не встав с постели. — Нет, отложи новости. Сначала одеться.

Секретарь только порадовался такому решению — конверты в руках были даже не распакованы.

Бобровый воротник длинного кафтана с трепетом лег на плечи главы города. Секретарь, изобразив восхищенную мину, еще раз окинул взглядом своего начальника. Отдельно про себя отметил блеск металлических нашивок с символом Айсмора на голенищах высочайших сапог.

Постояв немного перед зеркалом, винир велел открыть двери и в сопровождении двух стражников прошествовал в кабинет на верхнем этаже. Секретарь семенил позади и смотрел с завистью на то, как красиво начальственная голова поворачивается к тем, кто встречается по пути. Сколько величия в одном жесте!

Перед тяжелыми дверями кабинета, в который Ульриху дорога была заказана, винир приказал принести ему завтрак на двоих. Не иначе, важный посетитель.

Пока секретарь торопливо распаковывал конверты с новостями и докладами, заранее отметив, что отчет от начальника тюрьмы потяжелел на парочку листов, трое слуг с кухни принесли нагруженные подносы. По помещению разнесся восхитительный запах жареных рыбных биточков, и у голодного секретаря закружилась голова и потекли слюни.

Вскоре после ухода слуг раздались громкие шаги, и в приемной возник глава купеческой гильдии. Секретарь очень уважал этого человека — да за одну только обувь! — поэтому бросил все дела, выбежал из-за длинной деревянной стойки, замирая перед великолепием высокой бобровой шапки, кинжала, изукрашенного самоцветами, на расшитом поясе, сафьянового кафтана в пол. Почтительно поклонился, приветствуя значительную персону. Уткнулся взглядом в обувь и прерывисто вздохнул.

Сапоги у Абрахама были великолепные. Не такие, как у главы города, но и по ним сразу было видно человека высокого положения и сильного характера. Прекрасные сапоги — с острыми носами, отделанные густым красноватым мехом, с золотыми колпачками на кончиках шнурков! Так бы смотрел и смотрел, лаская взглядом.

— А господин винир ждет важного гостя, — секретарь медленно выпрямил спину.

— Он ждет меня, — перебил Абрахам, и прозвучавшее в его голосе недовольство испортило впечатление от роскошного внешнего вида. — Доложите немедленно!

Секретарь поскребся к начальству. Начальство велело впустить, но в голосе, как у купца, тоже явственно чувствовалась хмурость.

Абрахам взял толстый свиток из рук помощника, который, доселе незамеченный, выплыл из-за спины, и прошествовал в зал.

Двое оставшихся в приемной знали друг друга давно. Лично пересекались редко, откровенничать не стремились, но как бывает у услужливых людей, состоящих каждый при своем начальнике, не мешали друг другу ни в чем.

Как только за главой гильдии закрылась тяжелая дверь, они оба к ней метнулись. Секретарь винира выхватил из внутреннего кармана на груди маленький слуховой рожок и приставил его к щели в одной из дверных створок. Помощник главы купеческой гильдии присел, прижав ухо к замочной скважине, и уже снизу с неприкрытой завистью посмотрел на слуховой рожок.

В кабинете говорили тихо. После обмена любезностями винир пригласил гостя разделить с ним трапезу, но тот вежливо отказался.

— У купцов много дел, что не терпят промедлений и рассиживаний.

— Тогда сразу к делу, — произнес винир серьезным тоном. — Я слушаю вас, дорогой друг, очень внимательно.

К величайшему разочарованию прилипал, двое в кабинете развернулись спиной к дверям — опытное ухо и не такие мелочи угадывало. Вскоре раздался тихий стук удаляющихся шагов, а потом приближающихся. Господа принялись ходить по большому кабинету.

— … неспокойно, — наконец удалось разобрать слова Абрахама. — Позавчера горел склад возле Главного причала. Видел я, хорошие ткани, привезены издалека — сердце кровью обливается, так жалко. Потушили, но все попорчены, их теперь только в Нижнем продать, на заплатки. Добрым людям убытка на сотни монет, а кому-то и разорение.

— Неужели это первый склад, на котором по вине сонного сторожа случился пожар? — поинтересовался винир.

— Если бы сторожа! Эти горлодеры с факелами… Крики, драки. Многие пьяные, фонаря в руках не удержат. Всем размахивают, что твоя мельница. Много пожаров, много… — снова стало не слышно, но ненадолго. — Аезелверд тушит, то кровли правит, то людей разгоняет, но это случайности, а вот…

— Есть неслучайности?

— Еще не знаете, что вчера учудили? Лавку мясника разнесли. Хозяин против Бэрра настроен, и ведь все равно… вот так и порадуешься, что дочь из города сплавил…

Потом господа опять развернулись, разговор почти затих. Секретарь попытался припасть к замочной скважине, но на толчок бедром напарник двинул в бок локтем. Секретарь вздохнул от подобной невежливости и старательно прислушался, пытаясь разобрать тихие голоса. Винир ничего не говорил, купец бубнил непонятно.

Но потом раздался резкий голос главы города.

— Как я понимаю, Совет и гильдия предлагают решение?

— Совет! Совет лишь советует, господин винир… А вот как представитель купеческой гильдии, я хочу вас предостеречь: в Айсморе дурно запахло. И это не тухлая рыба или нечистоты. Пахнет бунтом. И не таким, как десять лет назад, а посерьезней… В вашей власти взять и вздернуть для острастки пару смутьянов, чтоб у остальных разум на место встал… Да, я понимаю, что вы скажете. Уже много лет никого не вешали без суда, но я не предлагаю вам нарушать ваши же законы. Отдайте приказ усилить охрану.

Начало ответа винира секретарь, к своему огорчению, не расслышал.

— … не против, но на весь город не хватит. Все стражники стоят у ратуши, у тюрьмы, у некоторых домов, вы знаете чьих…

На этом интересном месте опять все стихло. Видимо, собеседники отошли дальше, за мандариновое деревце. Секретарь покусывал большой палец от волнения. Сгрыз ноготь и перешел на кожу. Наконец, стало чуть разборчивее — или подошли поближе, или стали говорить громче.

— … кто обеспечивал тишь в этом болоте.

— Знаю. И даже знаю, где он.

— Вытащите его оттуда. Горожане последний разум потеряли. Пусть напьются крови и замолчат. Тише станут, когда смерть того, кто их в ураган спасал, на их же души ляжет.

— Вы, господин купец, рассуждаете о моем народе, как о своем собственном, — сказал винир с тем язвительным упреком, который секретарь часто слышал от него при обращении к первому помощнику. — И говорите о Бэрре так, словно уже определили его судьбу сами, без меня, без суда, в обход всех законов, которые я защищаю самой своей сутью!

— Я… — растерялся Абрахам. — Но может быть ли…

Было совсем плохо слышно, и секретарь вытянулся, как мог — кверху щель в доске расширялась. Ну хоть стульчик с собой бери!

— Вы принесли с собой свиток с красной печатью. Стоит ли понимать, что купеческая гильдия изложила свой взгляд?

— Да, но мы бы хотели узнать наперед ваше устное мнение.

— Вот в этом я вас поддерживаю… Дайте мне это ваше послание!

Опять шорох, собеседники перебирали бумаги.

— … Айсмору нужен Бэрр, Айсмор требует Бэрра. Не тяните время, — твердил купец. — Мы просим об одном: не тяните. Женщины днем не выходят на улицы. Не продохнуть от оглоедов, что любят почесать кулаки, и эти бездельники не затихнут. Пойдет новая волна. Через пару дней все лавки мясников разнесут из-за одного названия. А там, глядишь, в дома полезут. Никто повода не вспомнит, а потом дойдет дело и до ратуши. Стражников уже не особо боятся. А если и они примкнут к недовольным? Ведь некоторые отказываются выходить в патрули. Помяните мое слово — грядет большая смута. Вы же знаете — как только щука слабеет, сразу ползут раки. А если пираты или аутло, коими полнятся дальние отроги?..

— Я знаю, что спокойный город лучше защищен.

— И мы призываем вас принять меры по возвращению спокойствия. Вот, вы видите, подписано всей Первой дюжиной нашей гильдии.

— Вижу. Я не слепой и грамотный. Я вижу, что меня призывают все почтенные члены Первой Дюжины освободить из тюрьмы Бэрра — невольного возмутителя городского покоя, но я не вижу в вашем послании ничего, что помогло бы мне принять решение — для чего его освобождать? То напоить город кровью, то вернуть ему порядок. Вы только путаете! Впрочем, чего еще ожидать от торговца.

— Господин винир! — возмутился Абрахам.

— Вы, дорогой мой, высказали на словах ваше личное мнение, а на бумаге принесли ничего не значащий совет. Хорошо, раз самая важная гильдия не способна на большее, кроме как трястись над погоревшим складом и юлит, как молодой карась, то я вынужден принять от вас, что есть… Не я посадил в тюрьму своего первого помощника, но вытаскивать его мне. Однако если я выпущу его из тюрьмы, то никто не сможет предсказать — напьются ли ваши кричащие горожане его крови, как представляется вам, или же он перережет всем глотки на своем пути, как я вполне допускаю.

— На пути куда? — взвился Абрахам. — В ратушу? На ваше место? Или выше? Сами корону отдадите или помочь? Первая же строчка документа о передаче власти звучит, если позабыли: «И сложит временный глава корону перед тем, кто правит королевской кровью»! Вы хоть знаете, что про вашего Бэрра болтают⁈

— Болтают! — рявкнул винир. — Даже если песни сложат — кто такой будет Бэрр? Пес безродный!.. Я-то лучше вашего знаю, где его я подобрал! Нечего пугать меня всякой чешуей о королевской крови!

Несколько громких и очень сердитых шагов приблизились к двери, и помощник купца не выдержал — прыснул со своего места к выходу из приемной. Секретарь был опытнее и терпеливее, он успел услышать:

— Вы знаете наше слово: и то, что я вам сказал тайно, и то, под которым подписалась Первая дюжина, — низкий голос Абрахама прозвучал еще громче, у самых дверей. — Мы полагаемся на вас, господин винир, и на то, что вы вернете порядок самым верным и правильным образом, будет ли это через кровь, через суд или через что-то еще. Но как бы вы ни решили, решайте скорее. Мое почтение.

В тот же миг, когда прозвучало последнее слово, секретарь дернулся со своего места, и вышедший в приемную крайне рассерженный Абрахам, увидел его уже за деревянной стойкой.

Через час винир позвал секретаря и велел ему прибрать остатки завтрака. Видимо от переживаний градоначальник съел больше, чем предназначалось одному человеку даже его фигуры и аппетита, но кое-что все же оставил.

На кухню секретарь вернул посуду и подносы совершенно пустыми. Биточки кухарке удались на славу.

Сытно отобедав в положенный час, господин винир сам приоткрыл дверь в приемную, велел секретарю переступить порог и изложить все новости. Раз про Бэрра винир и слышать не хотел, секретарь завел речь о вчерашнем мелком происшествии.

— Две престарелые спле… хм, — поправился Ульрих, — женщины едва не утонули в одном из каналов Третьей линии Нижнего Озерного. У них перевернулась лодка, но случайный рыбак подоспел вовремя и выловил обеих.

— Чушь какая!.. Хоть бы утонули! Было бы, о чем слушать. Что о Бэрре?

Секретарь пролистал бумаги для вида, хотя знал все донесения наизусть.

— А на площади перед Управой Городского Порядка имела место одна драка его имени, но к вечеру бузили только в трактирах. Точнее сказать, — он зашуршал бумагой, — в семи трактирах победили те, кто призывает убить Мясника, в тринадцати — те, кто считает Бэрра… кх-м… кто думает иначе. Два скандала около его дома. Те, кто сидит под небом возле дома, отгоняют, кричат: «Пусть будет справедливый суд».

— Что еще кричат? — ослабевшим голосом справился винир, внимая новостям.

— Надо хоть дом его сохранить, как Бэрр сохранил жизни тех, кто домов своих в бурю лишился, — послушно прочитал секретарь с измятой бумаги от одного из прилипал.

— Что сам арестованный?

Секретарь перелистнул пачку отчетов начальника тюрьмы:

— А тут накопилось… В первый день поносил неприличными словами…

— Нет, первые дни пропусти, — недовольно прервал его винир. — Так мы никогда решение не примем. Как он ведет себя последнее время?

— Сейчас-сейчас. Всенепременно, ваше сиятельство.

Винир недовольно махнул рукой, и секретарь опечалился. Первая печаль состояла в обращении. Когда первый помощник, сцепив зубы, называл винира недосягаемыми для него титулами, тот виду особо не показывал, но определенно был доволен. А от секретаря отмахивался.

Вторая печаль была в коварно волнительной фразе «последнее время». О каком количестве дней идет речь? Наконец секретарь нашел хоть что-то, подходящее под ответ на вопрос:

— «Арестованный Бэрр ругался, аж охрана оглохла. Потом вынес дверь своей камеры…»

— Двери плохие или это Бэрр так хорош? — хмыкнул винир словно сам себе.

Секретарь замялся; пролистал еще и продолжил после повелительного движения руки винира:

— Та-а-ак… «прошел до караульной, чему мы не смогли воспрепятствовать, свернул дверь и там, сломал стол об присутствующего стражника… Троих отправили в лазарет». «Выразил недовольство охраной, долго тряс меня…» Донесение лично от господина Шона, господин винир, — пояснил секретарь, — «Дал себя связать и увести в дальнюю камеру. Тюрьму покинуть не пытался, сопротивления не оказывал». А тут еще одна просьба — господин Шон, сверх обычных выплат от ратуши, просит десять монет на три новых двери и пять монет на цепь во избежание…

— Меня не интересуют просьбы тюремщиков! — разозлился винир. — Покинуть мог, но не пытался… м-да… А чего Бэрр просит?

Судорожно пролистав бумаги заново, Ульрих не нашел, что зачитать. Покрываясь холодным потом, дивился, как это Бэрр умудряется строить ему козни даже из-за стен тюрьмы. Буянит, но не думает ничего выпрашивать у начальства — видно для того лишь, чтобы секретаря глупейшим образом выставить. Винир уставился пристально, и секретарь промямлил:

— А… он того… н-н-ничего и не просит.

— Хорошо, а что ему нужно?

— А… ему ничего не нужно.

— Может, он выразил жалобу?

— Здесь нет ни слова про жалобы.

— Но что-то он требовал?

— Д-да, мой господин, — заикнулся секретарь, подняв наконец искомую бумагу. — Та-ак… «Обвинений, допроса и суда».

Винир тяжело вздохнул.

— Требовал обвинений… — повторил он упавшим голосом. — И суда… Хорошо, ступай. Мне надо подумать.

При слове «суд» мечта о Бэрре, повешенном на фонаре, померкла, а вот о Бэрре на виселице засияла ярче. Сделав шаг к двери и упершись в нее спиной, секретарь от недавнего испуга осмелел настолько, что спросил:

— А мой господин, касательно суда… Разрешите узнать, а что делают с сапогами повешенных?

Винир отмахнулся от него жестом, в котором не было ответа, но не было и злости, что вселило в волнующееся сердце долю уверенности.

Сапоги у Бэрра были такие же исключительные, как и он сам. Вроде простые. Без шпор, что обожали нацеплять молодые бездельники. Бэрр лишь веселился над этим новым поветрием, говоря, что носить шпоры и не ездить на лошади так же глупо, как грести веслами без лодки. Без длинных острых концов и отворотов, показывающих богатство подкладки, даже без цепного браслета.

А когда ему предложили подобное в качестве подношения, ответил: «Нога — не волк, в лес не побежит. Или есть желание поговорить о цепных псах?»

Сапоги у Бэрра — высотой до колена, с приопущенной шнуровкой, чтобы обходиться без служки, сафьяновые, со сдержанным благородным блеском — несмотря на несоответствие моде, казались секретарю верхом совершенства. Он знал обувь почти всего Айсмора и вздыхал о своей. Носимые им башмаки из жирной и неровной бараньей кожи постоянно ссыхались и коробились.

Вот если бы…

— Бездельничаешь⁈ — острый визгливый крик ввинтился прямо в ухо.

— Госпожа Камилла, — вздрогнул Ульрих и склонился перед прекраснейшей гостьей.

Первая красавица Айсмора порой бросала на секретаря томный взгляд, и он цепенел от счастья. Но сегодня сама воплощенная злость стояла перед ним — искусанные губы, горящие щеки, слезы в глазах. Грудь вздымалась так, что казалось, вот-вот вырвется из плена корсажа. А в красивых руках Камилла держала то, что совсем недавно было светлыми замшевыми перчатками — где-то успела изорвать, вон и ноготь сломан.

— Эй, как тебя там?.. Прочь с дороги! Я сама о себе доложу! — выкрикнула она и, отодвинув секретаря, который попытался шагнуть к двери в кабинет, дернула за блестящую ручку.

— Моя дорогая Камилла, — раздался голос винира. — Признаться, я не ждал тебя…

Камилла вихрем влетела в залу. Не успела еще закрыться за ней дверь, как из уменьшающейся щели донеслось:

— Повесь его! Повесь его немедленно! Сегодня, сейчас! Так, чтобы я видела, как он дергается в петле!

— Камилла, дорогая…

Секретарь порадовался единству желаний с самой желанной из женщин.

— Повесь его!

— Вот это новость…

— Я хочу, чтобы ему отрубили голову!

— Так повесить или обезгла…

— Пусть захлебнется своей кровью!

— Что ж вы все о крови… — устало вздохнул винир.

— Или никакого тебе дома! Пропади он пропадом, это дом! Пусть уйдет под воду вместе с моим разупрямым муженьком! Пусть на его крыше раки танцуют, пусть его…

Смачный шлепок не мог означать ничего другого, кроме оплеухи. Потом раздался шорох, всхлип и отчаянный плач.

Винир постоял рядом, перекатываясь с пятки на носок, и произнес:

— Тебе бы воды… Нет, не тронь! Нельзя, это чистая, это для дерева. Э… секретарь! Секрета-а-арь!

Ульрих засунул в дверь вместо глаза кончик носа.

— Воды принеси.

Секретарь быстро налил воды из графина и забежал в залу, остановился на дозволенном месте. Всхлипывающая Камилла сидела на низком диване, прижимая платок к глазам. Винир взял стакан, Камилла выпила в два глотка.

Винир махнул рукой секретарю на выход. Тот прикрыл дверь и вновь припал к замочной скважине.

— Теперь ты в состоянии говорить? Или опять будешь визжать на полгорода?

Молчание. Очевидно, кивает.

— Что случилось, что ты просишь нынче совсем о другом?

— Я… сегодня была у него. У Бэрра.

— Как была у него… он же в тюрьме! Я запретил посещения!

— Ах! Эти охранники такие душки, — голос у госпожи Камиллы стал приятным.

— Итак… Что он?

— Он… не знаю. Не знаю, что… — она запнулась, но потом продолжила с новой злостью. — Ничего он! Я пришла, а он — ничего. Узнав меня, даже дверь не велел открывать. Сказал, что и тюремного окошка будет много тому, с кем нет смысла говорить.

— Хорошо. Продолжай, дорогая… Хоть ты мне расскажешь, как ведет себя Бэрр в тюрьме в то время, когда не разносит ее. Что он еще говорил, если ты дала ему такую возможность, а не выломала дверь со своей стороны?

— Что за намеки? — судя по шороху и скрипу, Камилла вскочила на ноги. — Я только предложила свое покровительство! А он, негодяй, ответил, что за порченую рыбу не станет платить даже в голодный год, расплачиваться придется здоровьем! Да, и еще, еще! Что помощь принимать отучили — слишком многого требуют! Что не хочет обижать меня, — как будто только что не обидел! — но и видеть больше не хочет… что любой дурак заслуживает хорошей встряски… Я не поняла, что он говорил. Ручаюсь, он в этой жуткой тюрьме совсем обезумел и сам не понимает, что несе-е-ет…

— Тихо! Не вздумай снова реветь!

— Я ответила, что повесят, а его Ингрид выдадут замуж за конюха на берегу. А он только посмеялся и бросил про яхонты и стекляшки.

— Поздравляю, дорогая Камилла, — громко вздохнул винир. — «Его Ингрид»! Никто вернее тебя через эти слова не мог дать Бэрру больше утешения!

— Что я сделала⁈ — судя по звуку, снова вскочила она.

— Ничего нового. Ну, может, оно и к лучшему. Пусть лучше сидит в тюрьме и думает о женщине, а не о том, почему он сидит… Перестань реветь!.. Ох, видела бы тебя твоя покойная матушка…

Голоса упали до шепота и отчаянных всхлипов. Можно было аккуратно отодвинуть одну панельку в стене, но тут раздались шаги. Винир пообещал Камилле разрешить положение с Бэрром самым удачным и выгодным для всех образом и еще раз напомнил про дом. Слова про удачу и выгоду родственница вернула ему его же тоном, хоть и всхлипывала при этом и громко сморкалась.

Оба расстались довольными разговором, собой, но не тем положением, в котором оказались.

Уходя, прекраснейшая из женщин бросила из-под мокрых слипшихся ресниц взгляд, показавшийся секретарю самым печальным и усталым из всех. Тронутый и удивленный, он хотел было задержать ее, предложить стакан холодной воды, намочить платок, чтобы она приложила к покрасневшим глазам, но Камилла ушла стремительно, а на пороге уже стоял господин винир и жестом потребовал приблизиться.

— Вот что, — с непонятным выражением винир посмотрел куда-то выше головы секретаря, но обращался явно к нему, больше в приемной никого не было. — Позови ко мне нашего архивариуса. А если же опять отсутствует, то немедля пошли стражу!

— А она в ратуше, мой господин, — поклонился секретарь. — Я видел ее утром. Шла через площадь, а этот нищий танцы вокруг нее отплясывал. Приставал.

— С чем?

— А наверное, господин винир, с чем он ко всем пристает — кричит про силу и про кровь. Я слышал только о том, что она что-то знает и про не то розу, не то мимозу.

Винир сердито взглянул в лицо секретарю:

— Нам лишних растений не нужно! Архивариуса позови и передай выставить посты при входе на площадь, а не только у порога ратуши. Нечего под нашими окнами всяким попрошайкам и болтунам делать! Пусть в камышах горло дерут и к выдрам привязываются.

За архивариусом секретарь не пошел, строгим тоном отдав приказ ближайшему стражнику, который хмыкнул в ответ, но все же пошел. И когда на пороге приемной показалась бледная Ингрид, решил, еще потомить лишним не будет.

— Доброго дня, Ульрих. Я могу зайти?

— Ожидайте! — ответил секретарь сердито.

Ингрид присела на длинную деревянную скамью и замерла в ожидании. Еще одно непонимание. После Камиллы обратить взор на столь невзрачную особу? Секретарь не верил сплетням, пока не увидел, как Бэрр чуть не задушил эту самую Ингрид в объятиях так, что Ульриха самого в жар бросило.

Единственный плюс архивариуса состоял в том, что она единственная помнила имя личного секретаря.

Ульрих досчитал до трех сотен и заглянул в кабинет. Винир стоял у окна и выглядел как тяжелая ноябрьская туча. Мысли высокого начальства витали где-то далеко, поэтому секретарь только похвалил себя за то, что заставил Ингрид ждать и не тревожить покой винира хоть некоторое время.

— А пришла архивариус, мой господин.

— Зови, болван! И закрой за ней дверь поплотнее!

На вид Ингрид казалась спокойной, но пальцы подрагивали.

Секретарь прикрыл дверь со стуком, чтобы показать, насколько плотно он ее закрывает и что господину не стоит тревожиться — ни звука не донесется из кабинета. Архивариус говорила тихо, да и винир на нее не кричал, секретарь не стал полагаться ни на замочную скважину, ни на слуховой рожок. Отойдя, он отодвинул неотличимую от остальных панельку, пятнадцатую слева от двери, пятую снизу от пола. Рискованно, но в такой бурный день нельзя ничего упускать!

— Позволь выразить тебе мою благодарность. Ты проявила личную смелость и оказала помощь нашим несчастным жителям в ту ужасную ночь.

— Не я одна, господин винир, старалась помочь.

— Не тебя одну я благодарю. Или ты хочешь благодарность публично?

— Нет-нет, что вы! — голос ее дрогнул. — Ничего этого я не хотела вам сказать.

— А что бы хотела?

— Тот, кто помогал больше всех, — чуть погодя заговорила Ингрид, — сейчас нуждается в помощи сам. Кругом твердят, что вы бездействуете, но я верю — вы делаете это не без причин, и судьба вашего первого помощника вам небезразлична.

— При нашей последней встрече ты проявляла гораздо меньшую сообразительность! Многие не ценят того, как я о них забочусь. И не способны понять, что покуда я бездействую, мой первый помощник остается в живых… Твои слова радуют меня, дорогая Ингрид. Они означают, что ты думала, как нам с тобой спасти от гибели того, кто из-за людской злости может и до суда не дожить. Итак, я слушаю. Рассказывай все, что ты знаешь, и вместе мы убережем Бэрра от беды.

Ингрид снова помолчала, негодная, заставляя господина винира ждать ее слов. Потом заговорила о том, что сами айсморцы привыкли болтать невесть что и когда в омуте слухов всплывает истинная правда, не разберешь. О том, что одна такая правда звучит сейчас всюду и если подтвердить, что это правда, все изменится. Нельзя хотеть убить того, кого люди с надеждой ждут уже столько лет!

— Бэрр — потомок королей, наследник земель Темного озера, всего Северного края и самого Айсмора. Я нашла все доказательства.

С каждым словом в голосе архивариуса крепла уверенность, а в молчании винира накалялась злость.

— Помогите ему, господин винир. Все, что я вам сообщила, — правда. Только она может защитить его.

Винир сначала тяжело и длинно вздохнул, давая понять, насколько опечален, а потом негромко, с тоской в голосе, начал свою речь:

— Ты слишком плохо знаешь жизнь, моя дорогая девочка, если думаешь, что за правду не трогают, а опасны лишь ложь и недомолвки. Если сейчас мы с тобой выйдем на балкон и объявим «Бэрр-мясник — потомок Рутгорма и король Севера!», думаешь, люди вынесут его из тюрьмы на руках и будут продолжать носить, покуда он не умрет от старости в почете и уважении?

Винир сделал несколько шагов — под каблуками скрипнули доски.

— Нет, наивная моя Ингрид, правда о королевской крови утопит Бэрра в его же собственной. Твоя правда его не спасет, иначе я бы сам, не дожидаясь твоих находок, придумал бы ему эту родословную. Или другую, не менее убедительную.

— Я не понимаю вас, господин винир. Я ничего не придумала!

— Ты плохо слушаешь, что тебе говорят, — снова вздох, полный печали и упрека. — Правда в том, о чем твердит каждый третий житель Города темных вод. Если Бэрр — потомок королей, то он имеет силу для проклятий. И ты предлагаешь этому каждому третьему дать в руки оружие в виде твоей правды? И против кого? Против твоего обожаемого Бэрра! Не отпирайся — испытывай ты к нему чувства даже в десять раз меньшие, и будь я даже в десять раз менее проницателен — и тогда бы не ошибся.

— Но я не…

— Так что получается с твоей правдой? Она лишь подтвердит, что с его слов и призывов на нас обрушилась буря, какую не всякий житель припомнит…

— Но ведь это не так! — отчаянно выкрикнула Ингрид, прервав винира.

Секретарь покрылся холодным потом сразу от двух вещей: Бэрр — потомок королей Севера! А негодная Ингрид смеет спорить с главой города!

— Что, не было бури⁈

— Нет-нет, я хотела сказать…

— Я-то тебя понимаю. Ты хотела сказать другое. Ты хотела сказать, что Бэрр не проклинал город, что он не способен на такое зло. Но кто об этом знает? Кто поверит этому? Говорят, Бэрр и есть наше озерное чудовище. Если правда про кровь, то и это решат, что правда. Я и ты — двое, которые хотят ему добра. Но если ты хоть кому-то еще скажешь то, что сказала сейчас мне, то убьешь его своей правдой!

— Но почему? Почему⁈ — воскликнула Ингрид со слезами в голосе.

— Потому что его королевская кровь — это та мощь, про которую уже думают, как про зло. Впервые в народе вспомнили про силу слова королей, и под какой же случай⁈ Под проклятие, что упало с небес, разрушило дома и унесло жизни!

Послышались громкие, тяжелые шаги. Винир ходил туда-сюда напротив окна, значит, волновался и злился.

— Хорошо еще, что женщины со своими плотвичными мозгами не суются в политику. Иначе довели бы до смерти лучших горожан.

По мягкости тона секретарь понял, что начальник обращается к дереву. В разлившейся тишине было слышно, как архивариус судорожно дышит и всхлипывает.

— Не плачь, моя дорогая Ингрид. Ты все сделала правильно, моя девочка, делай так и дальше. Не сможешь забыть о предках Бэрра — молчи о них. Сейчас ступай, мне нужно побыть одному и подумать. Раз уж в заботе о судьбе Бэрра без смертоубийства я остался один-одинешенек, то и решать мне надо одному за всех вас.

— Господин винир, — начала Ингрид срывающимся голосом, — я ведь считала…

— Я верю, верю, что ты считала. Что ты трудилась, старалась, хотела как лучше. Я верю. И ты мне доверься. Я помогу Бэрру, как уже помог, и уберегу его от опасностей, как уже уберег, — сказал он громче, но одновременно мягче, по-отечески. — И в знак моего одобрения у меня есть для тебя важное поручение.

Ингрид шмыгнула носом вместо ответа.

— Не волнуйся милая Ингрид, я не стану предлагать того, что ты из наивных представлений о чести считаешь доносами.

— Господин винир…

— И не смотри на меня так возмущенно. Я перед тобой честен и ценю тебя. Слишком мало подле меня преданных людей, способных не врать и ничего не утаивать. Так помоги мне и Бэрру.

— В чем, милорд?

Зашуршали бумаги.

— У меня стол завален донесениями о моем помощнике. Но можно ли всему этому верить? — тяжелый усталый вздох. — Мне пишу, что он безумен, что хочет власти и моей смерти, и что ему на руку все эти волнения в народе. Даже о том, он сам пустил слух о королевской крови!

— Но это же ложь!

— Ложь, конечно, ложь, моя дорогая Ингрид! Бунтовщика и смутьяна должно казнить, чего я не делаю. Про меня же злые языки говорят, что я бездействую. Мне тоже надо знать только правду.

— Чем я могу помочь, господин винир? Не томите!

— Не плачь, милая. Будь смелой и сдержанной. Я прошу тебя отправиться прямо сейчас в тюрьму к Бэрру, поговорить с ним и разузнать, в каком он настроении… Я угадал, не так ли? Ты и сама хотела просить меня о свидании с ним?

Судя по рваным вздохам, Ингрид едва сдерживала слезы, но держалась.

— Глаза любящей женщины увидят истину вернее всего, — с улыбкой в голосе произнес винир. — Иди к нему, посмотри на него, поговори с ним… Я знаю, ты умница, у тебя хорошая память. Ночью запиши все — как он выглядит и все-все слова, даже те, которые ты не поймешь. Завтра с рассветом я буду ждать тебя здесь же. Даже домой не пойду — волнение не позволит мне уснуть. Разрешение будет.

Ингрид ответила неразборчиво.

Выдержки у женщин ненадолго хватает, когда плакать хочется очень сильно. Вышла, приоткрыв одну створку. Опустила лицо без кровинки, и вскоре стук ее каблучков стих в коридоре совсем.

— Всех гнать! — раздалось из кабинета.

Винир сам высунул руку, поймал блестящую ручку и с таким треском захлопнул дверь, что каменное здание ратуши чуть было не рассыпалось в прах.

Секретарь на цыпочках подкрался к многострадальной двери и опустился на колени, приставляя глаз к сквозной замочной скважине.

Винир стоял у окна боком и твердил что-то себе под нос. Продолжил громче, принялся ходить по кабинету и в конце концов перешел на крик и почти бег, словно бы гонялся за кем-то.

Он орал громче рыбака, которому сообщили о новом налоге. Он крыл город выражениями, которыми не всякий стражник может похвастаться. Он сорвал с головы шапку и грозил ей кому-то так яростно и зло, словно этот кто-то был чудовищем, а сам винир — доблестным воином, вызывающим чудовище на честный бой.

— Не будет ему багров! Отравлю паскуду! Отравлю!

И вдруг с мандаринового дерева упал круглый маленький плод и глухо стукнулся об пол. Градоначальник застыл на месте.

— Друг мой, — с ужасом прошептал он и упал на колени, — ты недоволен?.. Вода и Небо, прости меня! Я обещаю, что не причиню ему вреда и сделаю все, чтобы спасти его. Только не осуждай меня, друг мой.

Он подполз к тумбе и обнял ее, потом мехом на шапке протер от несуществующей пыли глиняную кадку.

— Только не осуждай меня, умоляю.

Секретарь поднялся на ноги, меланхолично отряхнул колени и неслышно отошел за свою стойку.

День заканчивался неплохо, разузнать удалось многое. А насчет Бэрра господин может и передумать, если мандариновое дерево махнет листочками в другую сторону.

На площади перед ратушей фонарщики начали зажигать желтые огни, и Ульрих улыбнулся своим мыслям. Нужно сделать все возможное и невозможное, но заполучить себе обувь потомка королей.