Проклятие Айсмора (СИ)

Глава 12 Я не боюсь волка, или Ш-ш-ш-бух

Подлунная кошка вопросов полна:

Куда исчезает наутро луна?

Потянутся в сумраке ночи часы,

Прожитого дня усмиряя весы,

Мгновенье, и вновь темнота за окном,

И звезды сияние льют серебром…

В душе берегу я обманчивый свет

Неясных мечтаний, забытых побед.

В тревожности ночи и в хрупкости дня,

Подлунная кошка, храни ты меня!

Темнота… всюду темнота. Ингрид моргнула, но ничего не увидела за пеленой серой хмари. Словно вокруг нее собрались все тени, преданно скользящие за людьми в суматохе дня. Тени, что крадутся по стенам домов, тянутся за хозяйской ногой, норовя то ли лизнуть, то ли укусить, проникают, куда хотят; что днем неслышимы и незаметны. Но они набирают силу и вес, а потом теряются, провалившись в воду или растаяв в закатном небе. А сейчас они вдруг разом нашлись, любопытно стали рядом, окружили стеной. Дышат в затылок, дотрагиваются кончиками влажных пальцев, холодят кожу…

Нет-нет, теням всего этого делать не дано. Похоже, они ей мерещатся, такие живые.

Ингрид повела головой, поискала взглядом — только темнота. Ни стражи, ни Гаррика, ни других людей — разбрелись, ушли, попрятались. Поздно, темно и удивительно тихо.

Как случилось, что она на улице совсем одна?

Ингрид моргнула еще раз, и темнота стала не такой мутной. Она обернулась в непонимании и запрокинула голову, рассматривая ратушу, которая вдруг появилась позади.

Крыша слегка покосилась, как иногда поджимает плечо испуганный человек, но узкий купол упрямо стремился вверх и терялся во мраке — не разглядеть ни шарика, ни флюгера на шпиле.

Ингрид провела ладонью по бледному ракушечнику, прислушиваясь к камню. Шершавая поверхность отозвалась холодом. На ее неприветливость ответила из груди обида — Ингрид нравилась ратуша, а сейчас словно кого-то из них не существовало. Видно, громадное здание не замечало девушку.

Желтоватые шары фонарей парили в полупрозрачном киселе тумана. Он колыхался, растекаясь без ветра, собирался медленно плывущими ручейками, выбеливал воздух.

За одним из фонарей обрывок тусклого сумрака отслоился от ближайшего дома, пополз брошенной тенью — длинной, жадной, ищущей не то жертву, не то хозяина. Следом оторвалась еще одна тень. И от дома слева, а за ней еще одна. Все они двигались, вытягивались, становились темнее, начинали походить на худых людей…

Ингрид замерла, побоявшись перенести вес на ногу, которой уже почти сделала шаг вперед. Потом втянула голову в плечи и быстро повернула обратно к ратуше. Дернула за ручку, потрясла что есть силы, но дверь не поддавалась.

Тени надвигались, предупреждая: скоро из домов выйдут те, кого стоит бояться. Перед кем Ингрид бессильна, даже если надумает кричать и звать на помощь. Из домов выйдут такие же тени, только живые и сильные.

Закрыв глаза, она прислушалась — близко ли уже? Пока тихо и по-прежнему никого… Выдохнув, посмотрела налево: метнуться по короткой улочке, а там, вдоль канала, фонари поярче — не сунутся…

Ингрид оторвалась от фасада ратуши, перепрыгнула через черную трещину, показавшуюся ей пропастью без дна, и заторопилась по переулку. Не виделось даже нищих, от которых в эту пору можно ожидать чего угодно: они ставили подножки и опрокидывали людей в воду, могли ударить ножом зазевавшегося простачка. Айсмор вымирает с наступлением темноты, и не каждый сумеет справиться с его маленькой смертью, случающейся каждую ночь.

Шарканье, перестук деревянных башмаков по настилам разнеслись по тихому переулку, отдались тревожащим эхом от стен. Ингрид постаралась прислушаться — сколько их, откуда они, окружают или только позади? Может, это кровь шумит в ушах? Может, если задержать дыхание, все прояснится?

Топот раздавался совсем близко.

Ингрид уже готова была схватить все, что угодно — к стенам домов жители часто приставляли весла, багры, шесты. Схватить и ударить наотмашь! Не глядя, не думая, по кому и зачем… Еще одна тень отлипла от дома и поплыла к ней: худая, холодная. Ингрид протянула руку в темноту.

И вдруг слева-направо — ш-ш-ш-бух…

Звук негромкий, но отчетливый. Так сыплется крупа вместе с камнями, которые нечистые на руку лавочники подкладывают для веса, насыпая под прилавком.

Ш-ш-ш-бух.

Два камня, три… бух… четыре. Они падают ритмично, словно не падают, а шагают. Камни ли?

Из темного переулка исчез туман, и все проявилось четко: стены, доски настила, весла длинными рядами. Со стороны покинутой площади — ш-ш-ш-бух — несколько раз, а потом в просвете между домами медленно проплыл широкий хвост таинственного зверя. Сверкнули искры на треугольной чешуе, более черной, чем небо над Айсмором.

Тени вмиг рассыпались пылью. Ее тут же черными ручейками утянули щели домов. Тех самых, простых домов, из которых днем вылезают настоящие чудовища: грязь мыслей, предвзятые взгляды, подлые намерения.

Страх отступил, не оставив о себе даже осадка. Кто бы неведомый ни разогнал туман одним своим приближением, тени, липнущие к домам и живым душам, предпочли скрыться без добычи. Они испугались его больше, чем тени напугали саму Ингрид.

Приободрившись оттого, что ей больше ничего не угрожает, Ингрид поправила завязки у плаща и продолжила путь домой. Но когда вышла к Главному каналу, делящему город на две чуждые друг другу части, с десяток теней, поджидавших ее, задрожали в предвкушении. Но снова пронеслось, уже громче — ш-ш-ш-бух!

От эха тяжелой поступи кого-то огромного черные кляксы потрескались и развалились на осколки и беззвучно попадали в воду.

Еще несколько раз Ингрид слышала длинные шаги и шумное дыхание большого существа — всегда рядом, но сзади. Иногда она резко оборачивалась, но успевала лишь увидеть блеск искр на исчезающем хвосте, и снова — темнота, но страх пропал. Ни страха, ни ужаса не было в том, кто сопровождал ее, не показываясь на глаза, в том, кто разгонял другой ужас; кто совсем затих, стоило ей только открыть рот, чтобы позвать его.

Память подсунула старую легенду: «Спит в глубинах Темного озера чудище, редко всплывает наверх — лишь когда ночь темна, а звезд не видно. Лапами за пристань вцепится, а лапы те в перепонках. Пристань скрипит жалобно, а чудище закидывает тело свое и идет на прогулку. Тычется плоской мордой, ибо слепо оно. Хвостом ведет по улицам, снимая со стен домов богатства, что само не признает, и остаются от того богатства лишь искорки золотые на черной чешуе. А поутру — следы огромных лап, выбитые доски, свернутые фонари и никакой удачи в делах уважаемым людям».

Какие люди считаются уважаемыми в Айсморе, подсказала та же память, приправленная печальным опытом, которого Ингрид успела набраться, но который до конца не хотела принимать к себе.

Перед ней оказался Кружевной мост. Прежде чем ступить на него — старого знакомого, разделявшего с ней долгие минуты приятных ожиданий Эбби, — Ингрид осмотрелась. Стены окружающих домов тянулись вверх, небо казалось близким. Туман рассеялся, но звезд не было видно: их то ли закрывали облака, то ли сумрак опустил еще одну завесу.

Подхватив юбку, Ингрид заспешила вперед. Под ноги попадали выломанные доски — очевидно, чудище здесь проходило недавно. Ингрид удивилась мимоходом: какой мост, оказывается, длинный и узкий, как далеко он над водой! И как удержал такого большого зверя? Кружевной помнился ей более коротким и широким, но теперь она все шла по нему и шла, а он все шатался под ее шагами, не собирался заканчиваться и казался бесконечным. Щели между досками становились все больше. Из них сверкали звезды, исчезнувшие с неба — вот они где!

Ингрид наклонилась, желая их рассмотреть. Заметив любопытствующую, звезды вздрогнули и попрятались, поверхность воды затянулась пленкой, мутной и липкой. Теперь темнота была со всех сторон, даже под ногами.

Скрипнули перила, мост качнулся, будто на него ступил кто-то большой, но знакомого «ш-ш-ш-бух» не послышалось. Ингрид, пошатнувшись, взмахнула руками и завалилась к самому краю. А над Северным кварталом Нижнего Озерного нависло черное облако. Словно грозовое, только страшнее и ниже, оно опустилось к самой воде, пожирая дома вместе с флюгерами, стенами и прислоненными к ним веслами.

Столбик в ее руке дрогнул, мост качнуло сильнее, боковые опорные балки заскрипели и наклонились. Доски под Ингрид медленно и неотвратимо двинулись вниз, к беззвездной воде. Она вытянула руки, стараясь зацепиться и втащить себя на другой край. Нащупала, впилась, напрягая пальцы.

Очнулась, поняв, что лежит на боку и цепляется за деревянный край кровати. Только ноги почему-то были мокрыми и холодными.

В комнате было тихо и очень темно. Снаружи почти не доносилось привычного плеска воды, едва-едва угадывалась мебель и линии двери. Ингрид слышала только свое частое дыхание, чувствовала леденящий в руках и на лбу. Страх, подступивший к сердцу из-за неведомого кошмара, долго не проходил, но она припомнила ощущение спокойствия от присутствия возле нее неведомого существа, что защищало ее во сне. Стало чуть-чуть легче и наяву.

Она задержалась на вдохе — вдруг раздастся волшебное «ш-ш-ш-бух» его шагов? Потом медленно выдохнула, так и не дождавшись.

«Глупости какие, — подумала Ингрид, откидываясь на подушку, — нет, что-то определенно не в порядке со сном… Совсем не в порядке».

Всем известно, из-за чего молодые девушки лишаются сна: несчастная любовь, счастливая любовь, неразделенная любовь, мнимая любовь. Любая любовь, одним словом. Ингрид же от любви сна не лишалась, хотя последнее время подумывала о том, что лучше бы ей совсем не спать, чем с трудом вырываться из участившихся кошмаров. Причина их казалась понятной, потому что не только любовь могла подарить Ингрид радость или печаль.

Минуло два дня, как уехала Эбби, ее единственная подруга. Она то причитала о судьбе простодушной Ингрид, то обещала писать письма каждый день, то укоряла подругу в излишнем хладнокровии, хотя та была огорчена больше, чем хотела или могла показать. Уезжающая Эбби рыдала за двоих, а на долю Ингрид досталось две порции тоски.

Думать об этом сейчас, лежа в темноте и тишине с еще влажным холодным лбом, было тоже грустно, но даже из памяти Эбби согревала сердце. Неугомонная, она всегда умела удивительным образом рассеивать печали Ингрид и делала это лучше, чем сильный ветер разгонял тучи над вечно хмурым Темным озером.

Девушки познакомились давно, и поначалу их связывало дело. Абрахам, отец Абигейль, почтенный купец, чтивший старые законы — нанял Ингрид, чтобы та обучила его дочь грамоте. Это был его первый шаг к признанию новых веяний, которые он сам принимать не хотел, но понимал, что женщина с некоторой долей образованности в нынешнем обществе выйдет замуж выгоднее, чем та, что мужу, окажись он купцом, с расчетными бумагами не поможет. В том, что его дочь выйдет за человека своего сословия, никто в семье не сомневался. Искали ей жениха солидного, из купеческого рода, и чтобы не рыбой торговал, а чем-нибудь более достойным, хоть теми же тканями или, к примеру, самоцветами.

Отец Эбби платил Ингрид исправно, был вежлив, хотя никогда не упускал возможность завести разговор на тему: как изменились времена, как дурно влияет на женщин грамота, как счастливо они прожили много лет с матерью Эбби, а та не знала даже, как записать сумму, которую клиенты оставляли ей для передачи мужу.

— Блажь и чушь! Невесте, жене и матери надлежит знать и уметь совсем иное, нежели эти закорючки, — говорил купец и придвигал по столу к Ингрид ее заработанные уроками монеты. — Пересчитай при мне. Вот тут напиши, сколько получила. Вот тут подпишись полным именем.

Ингрид старалась не улыбаться, ведь обижаться на него было невозможно. При всей своей суровости и громогласности, Абрахам был воспитанным человеком, способным понять течение времени и перемены в людях.

После того, как за семейным обедом, к которому ее пригласили остаться после занятия, мальчишка-посыльный принес коротенькую записку, а Эбби предложила отцу не отвлекаться от трапезы и прочитала письмо вслух сама.

— Это удобно, — сказал он тогда после долгого молчания и с той поры ввел в дом новую традицию: под вечер садился с кружкой пива за стол, а напротив сажал дочь, и та неторопливо и внимательно читала ему несрочные бумаги, пришедшие днем.

Потом он медленно пил и думал над ответом, а Абигейль на каждой писала его решения и указания. Мысль о том, что он солиден и важен настолько, что кто-то, а не он сам, записывает за ним его слова, доставляла Абрахаму неслыханное удовольствие, а Абигейль думала, как бы поступила она сама.

Ингрид же получила золотой «в виде премии».

На этом втором шаге его согласия с современностью закончились уроки дочери. Рассчитываясь с ее учительницей, он также выдал лишний золотой и приказным тоном добавил, чтобы «такая умная девушка не глупила и не тянула с замужеством, а то приличных женихов в Айсморе быстро расхватывают!»

Когда обучение Эбби завершилось, голодать не пришлось, зато тосковать… Близкими приятельницами Ингрид в Айсморе так и не обзавелась, а к почти ежедневному присутствию в жизни бойкой и веселой девушки успела привыкнуть. И потому огорчалась Ингрид больше оттого, что придется расставаться с близкой по возрасту ученицей, чем оттого, что опять предстояло задумываться — много ли денег останется после уплаты за жилье.

С ее первым огорчением Эбби превосходно справилась сама. Она примчалась к Ингрид домой через неделю после их последнего занятия, радостно сообщив, что скучает, и немедленно потащила гулять, потому что: «Ведь уже полдня как нет дождя!» Больше никакие рамки отношений «учитель-ученик» их не сдерживали, и Ингрид была рада проявляемой ими обеими друг к другу теплоте и искренности.

С жильем и деньгами Ингрид приходилось решать все самой. Ее дядя всегда говорил, что он давно выкупил этот дом, но разрешил остаться в нем, в двух комнатах на первом этаже, бывшей хозяйке. Он говорил, что оставит все Ингрид, любимой и единственной племяннице; что уже оформил завещание у Пяти быстрых судей и что ей не стоит переживать о своем будущем. Вот, мол, шкатулка, в ней, мол, все бумаги. Но как часто бывает, Небо все решило по-другому, и он вскоре умер от скоротечной чахотки, не оставляющей шанса на выздоровление — бича Айсмора, вызываемой пагубными туманами окрестных зловонных болот.

Вернувшись домой после прощальной церемонии, Ингрид нашла шкатулку пустой. Что делать дальше, она не знала, куда и с какими заявлениями спешить — не придумала. А потом с ней завела разговор бывшая хозяйка дома, и вдруг оказалось, что никакая она не бывшая, что никому она свой дом не продавала, никаких бумаг не знает, а если у Ингрид есть какие-нибудь предъявить, пусть покажет. А иначе — может или убираться на дощатую мостовую (там тоже люди живут), или платить, сколько скажет хозяйка. Ингрид простояла два дня в Управе, но так и не получила никакой помощи. Документы пропали.

Воспоминания о собственной беспомощности перед враньем и нечестивостью души вернули Ингрид к тягостному состоянию, в каком она проснулась от сегодняшнего кошмара и от которого ей почти удалось избавиться при теплых мыслях об Эбби… Это были воспоминания о том, перед чем она всегда терялась вне зависимости от своего возраста и положения, и никогда не знала, что отвечать, а когда что-то говорила, то тоже не знала — верно ли и стоило ли открывать рот.

Что она должна была ответить, к примеру, одной дотошной особе из числа обслуги в ратуше, которая публично стыдила ее и все никак не отставала? Стыдила больше за глупость, за незнание жизни, за то, что не воспользовалась. А потом еще более настойчиво добивалась мнения о Бэрре. Правда ли, что он так хорош в постели?

Ингрид от такого напора всегда терялась и в итоге ответила, что не знает — лишь бы оборвать ее речи. Та поначалу расцвела, готовая разнести свежую сплетню, но потом все же удивилась: «Как это так?» Ингрид, желая только покоя, ответила, что не знает, да. Потому как они освоили пол, стол и подоконник, а вот до постели за всю ночь так и не добрались. И даже хихикнула нервно. А потом, вспоминая выпученные глаза и отпавшую челюсть дотошной особы, пожалела, что сказала хоть что-то, пусть на тот момент и показавшееся остроумным. Отвечать подобным на подобное Ингрид так и не научилась, а воспоминания о наглости, поборовшей ее смущение, приносили ей лишь печаль и сожаления.

Она обняла себя руками, зажмурилась, погладила по плечам и улыбнулась одному воспоминанию той ночи, для нее одновременно смешному и трогательному…

* * *

Бэрр был забавно полураздет, выглядел довольным и бодрым, а вот Ингрид вряд ли смогла бы сейчас сразу встать. Он вопросительно повернулся к ней, приподнявшись на локте.

— Ингрид, у тебя есть полотенце?

Она, еще остро чувствуя его близость всем телом, с трудом сообразила, о чем это он. Еле смогла дотянуться до полотенца и упала обратно. Бэрр через пару мгновений потянулся к ней, развернул ее к себе, застонавшую, осторожно провел тканью между ног, по бедрам, мягко касаясь кожи.

«О, нет!» — сразу опомнилась Ингрид, поняв: то, что она хотела скрыть, он все же увидел, раз замер и уставился на несчастную материю так, словно бы там засел скорпион, поднявший хвост и готовый вот-вот его укусить.

— Ты… какого… что⁈ — Бэрр говорил отрывисто, очевидно, проглатывая ругательства. Отшатнулся от нее, потом отбросил полотенце, посмевшее так не вовремя выдать ее секрет, и недовольно уставился на нее.

Ингрид подсела к нему на колени, обвила ногами бедра и поцеловала его в широкий треугольный вырез черной рубашки. Платье на ней самой держалось на одном плече и честном слове, почти полностью обнажая грудь и собравшись валиком на талии. Но Ингрид не поправляла его, решив, что сейчас не до приличий.

— Бэрр, ну ты что? Ты разве ни у кого не был первым? — осторожно спросила она. Обняла за шею и все же запустила пальцы в его волосы.

— Да к-как-то… — растерянно протянул Бэрр, и Ингрид поняла, что ни у кого он первым не был.

Возможно, не собирался становиться таковым и потому брать на себя ответственность, от которой не смог бы отказаться — натура бы не позволила. Невинность в Айсморе стоила дорого, кое-кто из девушек неплохо заработал на своей чистоте. При случайности мужчина, поступивший неосторожно, должен был платить и платить немало. Деньгами или собственной свободой — тут уж как договорится.

— Если ты хочешь… — холодно начал он, откинув голову.

Он говорил обычным своим голосом, но сейчас, вместе с мгновенно застывшим лицом, показался отчужденным настолько, что Ингрид сама похолодела. В том, что на него сейчас предъявят права, Бэрр, по всей видимости, не сомневался. И готов был за свои действия расплачиваться.

— Бэрр, нет! Послушай меня. Мне ничего от тебя не нужно, и я ничего не собираюсь от тебя требовать. Поверь мне, прошу. Я просто… очень рада, что это именно ты.

Ингрид провела кончиками пальцев по четким контурам его лица: по гордому излому бровей, высокому лбу с тремя чуть обозначенными морщинками и одной на переносице, по впавшим щекам — запоминая дорогие черты. Может, кому-то они могли показаться слишком резкими, губы — слишком узкими, щеки — впалыми, а нос — ястребиным, но не ей, только не ей. Отбросила волосы с его вспотевшего лба. Вспомнила, вздохнув, свои исконно женские, неисполнимые мечты о том, как хотела бы видеть такие черты в лицах своих детей.

Бэрр не отстранился от прикосновений, чего она ожидала и боялась. Недоверчиво глянув, поймал ее руку. Проведя ладонью по губам, принялся покусывать подушечки пальцев. Поглядывал на нее, словно негодуя — точно Ингрид в чем-то обманула его.

— Ну почему, почему ты ничего не сказала? — с досадой спросил Бэрр.

«Ты бы сразу ушел», — чуть не вырвалось у Ингрид, но ответила она другое:

— Зачем? Я сама хотела этого! То, что до тебя у меня никого не было, ничего не меняет…

Он распустил ее прическу, уже порядком растрепавшуюся. Протянул пряди между пальцев… Ингрид потянулась к его губам. Что-то твердое мешалось под одеждой, и она, с любопытством потянув за ремешок, вытащила на свет кольцо, явно старинное и очень красивое.

— Что это?

— Не трогай! — Бэрр вырвал у нее подвеску.

Еще бы «Оно мое!» заявил, грустно улыбнулась Ингрид.

Конечно же, оно твое. Все, что захочешь, любимый.

Бэрр, помедлив, глубоко вздохнул и раскрыл перед ней ладонь:

— Я не смог…

— Чего ты не смог?

Ингрид, ухватившись за его пальцы, разглядывала голубой топаз и просверки бриллиантов вокруг него. Перевела взгляд на Бэрра — он неотрывно смотрел на камень. Колючие звездочки дробились в его глазах, посветлевших до теплого орехового тона.

— Не смог продать, а надо было, — глухо ответил он. — Но это… его носила наша матушка, и это все — вся память, что осталась о ней.

Вряд ли он кому-то говорил это, и Ингрид ощутила близость его души даже сильнее, чем близость тела.

Бэрр нахмурился и замолчал надолго. Налюбовавшись, Ингрид отпустила кольцо, и оно опять спряталось под рубашкой Бэрра. Он очень осторожно провел пальцами по ее щеке, коснулся подбородка — ей все сильнее стало казаться, что он сейчас оттолкнет ее, но нет.

Бэрр вздрогнул, приблизился к ней… и его губы вновь завладели губами Ингрид.

Прервавшись и намотав прядь ее волос на руку, он без улыбки заглянул Ингрид в лицо.

— Почему же ты до сих пор… ни с кем?

Наверное, так он ведет себя на допросах, с трудом подумалось ей. Она разомлела от поцелуя и слабо соображала, о чем это он. Только был нежен так, что щемило сердце, и вот опять…

Конечно, она все представляла несколько по-иному, но до утра было далеко, а Ингрид не собиралась ни от чего отказываться. И ничего объяснять.

— Я не… успокойся. Получилось чудесно.

Ингрид тихонько вздохнула. Прижалась к нему поплотнее, обхватив руками, потерлась щекой об его рубашку — и почувствовала тяжелую ладонь на своем затылке. А вторую — на спине.

— Так ты не?..

Глаза — словно два темных омута.

— Я не… — смутилась Ингрид. — Опять — я не!.. Мне было просто хорошо с тобой. Девушкам в первый раз трудно познать все радости любви.

— Ну, это мы еще посмотрим.

Ловко подхватил Ингрид, снял с нее платье, вернее то, что от него осталось, положил ее на край стола.

— Не бойся.

— Я не боюсь, — прошептала она, — я с тобой ничего не боюсь…

Лишь вдохнула резко, ощутив его губы не там, где ожидала.

* * *

Ингрид ощутила, как краска прилила к щекам, и она сильнее потерла себя по плечам, согревая хоть немного. Хватит уже пустых мечтаний!

Были у нее в запасе две вещи, помогавшие в самые грустные времена, — воспоминания о родителях и склонение слов на языке Зеленых Равнин.

Обращаясь к детству, она могла бы поднять из памяти немногое. Синее поле под окном, такого же цвета глаза матери. Руки отца, подбрасывавшие ее высоко-высоко. Только крепость рук и синеву глаз, лица родителей она позабыла. Еще немножко помнила, что каждый из них делал: мама вышивала, а отец курил трубку и рассказывал что-нибудь смешное, веселя «своих девочек». Ингрид помнила улыбки родителей и то ощущение счастья, полноту которого осознаешь, лишь окончательно потеряв его.

После их смерти она жила в доме своей тети то ли как бедная родственница, то ли как служанка, и в те моменты, когда становилось совсем плохо и невозможно справиться с тоской и одиночеством, Ингрид вызывала в памяти запах табака и лаванды. Эти два запаха переплетались и окутывали ее, защищая от бед, придавая сил и уверенности. Через несколько лет от родственников в деревне она попала в Айсмор. Спасительные обрывки воспоминаний Ингрид привезла с собой под новую крышу дядиного дома, и постепенно к привычным средствам от страха и беспокойства добавились новые.

В Айсморе летом было душно и сыро, а зимой будто сам воздух леденел, отказываясь попадать в легкие. Озеро замерзало, непрекращающаяся вьюга наметала сугробы, закрывавшие первые этажи. Некоторые двери оставались заваленными до весны, жители таких домов, устав бороться с северной зимой, сооружали лестницы из снега и досок сразу к оконным ставням на втором этаже.

Такие лестницы имелись у двух домов, соседних с тем, где она жила. Подышав на стекло, покрытое толстым слоем инея, Ингрид протирала его пальцем и смотрела на улицу, ожидая, когда хозяева станут подниматься к себе домой. Больше смотреть было не на что, разве еще виднелся край канала, а все прочее терялось в мерзлом тумане.

Маленькая Ингрид куталась в пуховый платок, ходила по скрипучему дощатому полу в зимней обуви, весь день поддерживая огонь в печи небольшими чурочками. Ветер дул с такой силой и свистом, что казалось, будто это воют дикие звери. Дикие звери не были чем-то сказочным или придуманным, несколько раз по льду в город пробирались стаи голодных волков. Не всегда они дожидались ночи, и потому детей в особо суровые зимы старались без присмотра наружу не выпускать.

Ингрид поняла, что не одна она чего-то пугается. В Айсморе боялись все и многого, не только тоски. Страхи у взрослых были взрослыми, у детей тоже не всегда детскими. Но со своими страхами она справлялась в одиночку.

Стараясь выучить язык чужого народа, Ингрид садилась у круглой печки, смотрела на весело трещавший огонь и склоняла слово «волк», постепенно чувствуя, как страх пропадает, а тело согревается. Вечером приходил дядя, проверял все, что она успела за день, давал новое задание. Потом они вдвоем ужинали немудреной едой, которую девочка уже тогда готовила сама, а позже по очереди читали какую-нибудь книжку или играли во что-нибудь, запомнившееся как восхитительное и интересное.

Сейчас Ингрид решила повторить старый опыт, проговаривая про себя все то же слово на языке народа Зеленых Равнин, старательно растягивая гласные «Я не боюсь волка». Но потом вспомнила, как однажды попробовала склонять имя «Бэрр», и улыбнулась той своей затее. Это имя совершенно ее не пугало; повторяемое, не дарило ощущения постепенного ухода дрожи из голоса, не превращало опасение в смелость, и потому справиться со страхами не помогало…

Она впервые услышала имя Бэрра как раз в истории с волками. Дядя хвалил нового помощника винира за упорство и быстроту, с которой стража под его командованием расправилась с озлобленной стаей крупных зверей. Стражники мерзли, но сидели в засаде, сколько было необходимо, и смогли расстрелять почти всех хищников из луков; а самых наглых, осмелившихся перепрыгнуть через красные флажки, зарубили мечами.

Ингрид молчала, слушала рассказы о Бэрре, и он казался ей одним из тех легендарных героев, про которых она читала в дядиных книгах. Постепенно Ингрид стала бояться не за себя — она была скрыта стенами безопасного и теплого дома, а за него — как он там, в этой белой мгле, холоде и одиночестве?

Пробормотав: «Я не позволю волку укусить», Ингрид улеглась поудобнее.

Весна растопила лед, угроза нападения исчезла. Мысли о Бэрре не покидали ее тогда, не отпускали и сейчас. Ингрид жалела немного, что не может вычеркнуть Бэрра из своих мыслей так же легко, как он вычеркнул ее из своей жизни. Да, и снова печаль, что отвечать подобным на подобное она так и не научилась…

Думает ли он о ней и что именно думает — гадать толку не было. Расстраиваться и плакать по ночам, а днем ходить с покрасневшими глазами, значило опять давать повод для лживого сочувствия и скользких расспросов.

Хотя Ингрид давно уже привыкла не обращать внимания на мнение о себе тех людей, которых она считала чужими. Раньше для нее было важно мнение родителей, потом — дяди. Из близких, чье слово могло что-то значить, никого не осталось, а потому она сама оценивала себя и свои поступки. И была уверена, что поступила с Бэрром, как велело ей сердце. Может, неправильно, но верно. Значит, и переживать не о чем.

Ингрид помолчала немного, вздохнув несколько раз, потом продолжила негромко: «Лес спрячет волка».

Ей вдруг явственно послышалось, будто эхо вторит ее словам, отдается вздрагиванием самого дома. Так бывают шаги по лестнице еще не слышимы, но уже различимы…

Бух-х-х… Бух-х-х. Бух-х-х!

Словно недавний кошмар решил ворваться в ее реальность.

Ее дом стоял на высоких сваях, под полом первого этажа могла проплыть небольшая лодка с рыбаками, но Ингрид чувствовала мощные удары волн снизу, лежа в кровати на своем втором этаже. Так сильно волны на ее памяти в изнанку Айсмора еще не бились.

Она подбежала к окну, с усилием надавила на створки и ахнула: снаружи бушевала стихия. Дождь переходил в град, а вода неслась по каналам, загибалась опасными пенистыми гребнями. Вспыхивали молнии, а широкие волны перехлестывали через подвесные мосты, заливали улицы, стучались в двери домов.

Увиденное въяве было страшнее ее сна.