Сезон любви на Дельфиньем озере

11. НА БЕРЕГУ ПОД ЛАСТОЧКИНЫМ ОБРЫВОМ

Жизнь после праздника снова вошла в привычную колею. Все работали, кроме Любы, которая упорно пыталась от работы отлынивать — с таким пылом, что если бы она эту энергию вложила в работу, то забор вокруг биостанции был бы покрыт краской в три слоя. Как-то раз, когда Вика пришла меня навестить на моем рабочем месте — пляже перед биостанцией, — мы с ней услыхали, как Вадик с чистой душой посоветовал ей применить метод Тома Сойера.

— А как это? — спросила наивная дева.

Тут уж растерялся Вадик — он не ожидал, что кто-то может не знать азбучной классики, — но, заметив, что я и особенно Вика внимательно прислушиваемся к их разговору, быстро нашелся:

— А вот как это делают наши поварихи.

Все режут и чистят с таким видом, как будто это им доставляет величайшее наслаждение… И тебе тоже хочется причаститься святых тайн, ты выпрашиваешь у них ножик, они тебе его в конце концов дают — с видимой неохотой, и наконец ты начинаешь чистить картошку. И тут выясняется, что тебя просто поймали на крючок — никакого особого удовольствия это тебе не доставляет, но теперь уже ты вынужден поддерживать марку. И ты делаешь вид, что самое прекрасное занятие на свете — это чистить картошку…

Люба, вся в подживающих царапинах, которые не добавили ей очарования, недоверчиво поглядела на нас, а мы, захихикав, пошли в лагерь.

— Тебе не кажется, что Люба в последнее время какая-то странная? Более угрюмая, чем обычно. И больше молчит.

— Да, после праздника. По-моему, она влюбилась в Витюшу, хоть он ее и уронил, — ответила Вика.

Приближался обеденный перерыв, и по дороге на кухню мы с Викой заглянули в наш ангар, чтобы оставить там приборы, которые забрали с пляжа. Когда я открыла дверь, Витя заметно вздрогнул, но успокоился, увидев, что это мы с Викой. На всякий случай он спросил:

— Вы одни?

Мы с Викой заговорили одновременно:

— А ты кого-то ждешь?

— Кажется, ты разочарован?

Витюше действительно нездоровилось; в ангаре было темно и сравнительно прохладно, и он зябко кутался в куртку от спортивного костюма. Он вяло откликнулся:

— Никого я не жду.

И в этот момент, как нарочно, в открытую дверь заглянула Люба:

— Витя, можно к тебе?

На нашего ассистента было страшно смотреть, и я над ним сжалилась:

— К сожалению, Люба, мы сейчас очень заняты. Тебе придется немного подождать. — И я склонилась над сложенными в углу аквалангами. Вика мгновенно мне подыграла и сделала вид, что складывает брезент, валявшийся на полу.

Люба, тяжело вздыхая, топталась у входа; я подумала, что у нее должно быть бешеное терпение. Но тут в дверях появилась Ляля; окинув нас холодным взором, она спросила:

— Люба, ты идешь купаться перед обедом, как мы договорились?

Люба, еще раз шумно вздохнув напоследок, отправилась за ней. Я перевела глаза на Витю; в ангаре было темновато, но мне показалось, что он даже побледнел под густым ашукинским загаром.

— Господи, да чего они все на меня накинулись? — пробормотал он.

— Господи, да ведь ты такой популярный у нас мужчина! — Я хохотала совершенно откровенно.

— Грешно смеяться над больными людьми, Таня. — В голосе Вити слышался пессимизм, но это был не пессимизм отчаяния, а, так сказать, философский. Вид у него в самом деле был больной.

— Ты упрекаешь нас, вместо того чтобы сказать спасибо за то, что мы тебя спасли? Сейчас же побегу за Любой! — пригрозила Вика.

— Ради Бога, не надо! Девочки, останьтесь лучше моими спасительницами! Вика, ты же врач и, в отличие от этой бессердечной ныряльщицы, давала клятву Гиппократа и обязана подумать о моем психическом здоровье! Хотя и тебе, Татьяна, должно быть небезразлично мое состояние — кто же будет за меня работать, как не ты!

Громко смеясь, мы с Викой выбежали из ангара и направились на кухню. На самом деле я сочувствовала Вите: я сама оказалась почти в таком же положении. Саша Ивановский, столкнувшись с соперником, стал повсюду ходить за мной по пятам, и порою нам с Алексом приходилось прибегать к титаническим усилиям, чтобы отделаться от его милого общества. Так что я хорошо понимала нашего ассистента.

Когда мы подходили к кухне, то уже издали услышали громкие голоса — это Ника и Гера Котин любезничали друг с другом, пытаясь перекричать шум бегущей из крана воды.

— Ну зачем я тебе нужна, Гера? — кокетливо вопрошала Ника. — У тебя и так жена и пять других баб одновременно!

— Как зачем? Ты будешь самой любимой!

Но тут мы вошли на кухню, и Вика спросила:

— Ника, что тут делают посторонние? Мешаются у тебя под ногами?

— Я не посторонний, — возмущенно ответил Гера. — Я костровой!

— Он не просто мешает мне работать, — пожаловалась Ника. — Он намеренно выводит меня из рабочей формы! Посмотрите! — И, вытянув руку с поварешкой, она указала на зеленую книжку в мягкой обложке, валявшуюся на деревянной скамейке. Это была «Книга о вкусной и здоровой пище» Елены Малаховец.

— Ничего подобного! Я просто повышаю ее квалификацию!

Тут Гера взял книжку в руки, раскрыл ее на первой попавшейся странице и принялся читать вслух:

— «Если к вам пришли гости, а у вас дома ничего нет, не теряйтесь. Вытащите из ледника баранью ногу…»

Ника бросила в него алюминиевую ложку, но промахнулась, тогда он отбежал в дальний угол, спрятался за холодильник и продолжал нас дразнить:

— Ну вот, из-за тебя потерял это место… Хорошо, давайте тогда про жаркое из телятины. — И он продолжал ровным дикторским голосом: — «Взять 3–4 фунта фрикандо от хорошей задней части телятины, мочить несколько часов в соленой воде, осушить, нашпиговать ее тоненькими, длинненькими кусочками ветчины, шпиком и миногами в таком виде, как их приготовляют для закуски, и шпиговать каждою вещью отдельно в разных местах; потом положить в кастрюльку с тоненькими пластинками лука-порея, сельдерея, петрушки, потом влить вина вейндеграфа и хорошего бульона столько, чтобы телятина была покрыта, всыпать туда тоже несколько зерен английского и простого перца и мелкоисшинкованной лимонной цедры, варить, пока мясо не будет мягко; тогда вынуть, нарезать, уложить на блюдо и облить следующим соусом: процедить оставшийся в кастрюльке бульон, прибавить свежей осетровой икры, а за неимением и хорошей паюсной, разведя ее бульоном, положить свежего сливочного масла, лимонного соку одну ложку…»

Но в этот момент нервы не выдержали одновременно у нас всех. Вика, у которой из-под стекол очков уже катились слезы, взялась за швабру, я выхватила у Геры книжку, чуть ее не порвав, а Ника с криком:

— Убирайся отсюда, Котин, со своими миногами, а то я заставлю тебя описывать, как делать бифштексы с кровью из мороженой ставриды! — слегка стукнула его по лбу поварешкой, от чего у него по лицу потекло что-то оранжево-красное, наверное, томатный соус.

Гера предпочел ретироваться, а чтобы отвлечь нас от преследования, он по дороге несколько раз ударил в гонг. Ника схватилась за голову — было еще без десяти два, и мы с Викой кинулись ей на помощь. На обед был вегетарианский свекольник, а на второе — жареная ставрида с картошкой; правда, ставриду мы уже ели в третий раз на этой неделе, но тогда она была в вареном и соленом виде.

Каким образом в Ашуко попала знаменитая поваренная книга, пусть в сокращенном советском издании, нам выяснить так и не удалось; несмотря на проведенное нами расследование по всем правилам классического детектива, сие так и осталось тайной за семью печатями.

Что же касается Геры, то он ухаживал за Никой, потому что просто не мог пропустить такую красивую женщину — такая уж у него была натура. Гера был завзятым бабником, но он предпочитал другое определение — донжуан. У него была даже своя теория на этот счет — своя классификация донжуанов.

Мы с Герой были в прекрасных отношениях, хотя он был намного младше меня — в мой последний тренерский сезон он впервые приехал в Ашуко еще студентом. Впрочем, возраст женщины его абсолютно не волновал, лишь бы она ему нравилась, а уж понравиться даме он умел.

Наверное, он был типичным донжуаном, или, скорее, казановой, потому что у него был дар: он так искренне влюблялся в предмет своей страсти — пусть на час, на день, — что женщина ощущала себя королевой и тут же таяла в его объятиях. Но ко мне он относился чисто по-дружески, как и я к нему, может, он просто не чувствовал во мне подходящий объект для искушения и соблазнения. Подозреваю, что я для него была слишком спортивна и голенаста — не его тип.

Как-то он поведал мне некоторые положения своей философии:

— Что я могу с собой поделать, если люблю всех женщин сразу? Да, я женат, так уж получилось, должна же у человека быть семья!

— А жена у тебя красивая?

— Нет, Валя не так уж хороша. Я спокойно уезжаю и оставляю ее дома, зная, что на нее никто не взглянет второй раз и рога мне не грозят. С другой стороны, она, с ее скромной внешностью, не должна вмешиваться в мои дела на стороне… Она у меня умная и старается об этом не догадываться.

— А зачем тебе столько баб?

— Но они же все прелестны! Без них жизнь была бы так скучна… И потом, я же никому не причиняю зла. Я не соблазняю невинных девиц, никогда ничего не обещаю, просто со мной женщине так же хорошо, как и мне с ней (по дошедшим до меня агентурным сведениям, это было истинной правдой). Может, я ей дарю самые прекрасные минуты ее жизни.

Пусть я — донжуан, но добрый донжуан, в отличие от некоторых наших знакомых.

— Например?

— Зачем далеко ходить — взять того же Диму Черкасова. Он через своих баб самоутверждается. Ему льстит, когда они за ним бегают и восхищаются им, а он до них снисходит. Иногда он доставляет себе удовольствие, специально их мучая. В общем, у нас с ним совершенно противоположный подход к женщине.

— Значит, он — злой донжуан, а ты — добрый… — Боже мой, у Вики положение даже хуже, чем я себе представляла, с тревогой подумала я. — А что ты можешь тогда сказать о Никите Вертоградове?

— Никита — в первую очередь романтик. Он влюбляется в женщин романтически, он их идеализирует, он говорит с ними о поэзии, пишет им стихи. Он пел бы им серенады, если бы это не вышло из моды. Для него самое главное — процесс, а не цель, этим он отличается от истинного донжуана. Тем более что на самом деле ему никто, кроме Инны, не нужен. Не думаю, чтобы он был ей чересчур верен, но когда женщина превращается из Прекрасной Дамы в любовницу, очень земную и с женскими капризами, он тут же теряет к ней интерес и возвращается и мыслями, и чувствами, и телом к жене.

— А-а…

Я, может, и не совсем поняла эту классификацию — в конце концов, я же женщина, и мужская психология в какой-то мере навсегда останется для меня загадкой. Но одному я была рада: Алекс явно никак не походил на донжуана — ни на доброго, ни на злого, ни даже на романтического.

После обеда, когда я зашла к себе в хатку, тут же объявился Алекс. Сегодня в руках у него был фотоаппарат. Он заявил, что хочет меня снимать — в конце концов, он профессиональный фотограф, ну, почти профессиональный.

Я вообще-то не очень люблю сниматься — я не слишком хорошо выхожу на фотографиях. Но в данном случае… Нет, я не могла ему отказать, более того, я с удовольствием стала ему позировать. И не только я.

Вслед за Алексом явилась Люба, которая тут же, по-детски всплеснув руками, заявила, что она тоже хочет фотографироваться. Я едко заметила, что именно сейчас она необыкновенно фотогенична (ее ссадины еще не зажили, а только покрылись темной корочкой), но Люба по своему обыкновению пропустила мою иронию мимо ушей. Вздохнув, Алекс навел на нее объектив и щелкнул затвором. Но так просто отделаться от нее не удалось. Она потащила Алекса к своему домику, где она жила вдвоем с Лялей, и заставила запечатлеть для вечности ее быт:

— Пусть родители посмотрят, в каких диких условиях мы тут живем!

Люба относилась к той категории зануд, которым легче отдаться, чем объяснить, почему нельзя. Впрочем, генеральские дочки (а я, кроме Любы, знакома еще с двумя) все такие: напор, абсолютное отсутствие такта, приказной тон, как будто полученный в наследство от папаши, и при этом еще дикие комплексы. Впрочем, при такой внешности, как у Любы, у меня тоже были бы комплексы.

Алекс попытался было сопротивляться, но я подтолкнула его, шепнув на ухо:

— Так мы быстрее от нее отделаемся. — И он, вздохнув, пошел за ней.

На наше счастье, вскоре пришла Ляля, и я услышала ее громкий голос:

— Люба, как ты смеешь рыться в моих вещах! — Видно, она действительно разозлилась — обычно она говорила тихо, ровно, чуть ли не монотонно.

— А чего я такого сделала? Подумаешь, поставила на стол наш большой чайник и закопченную кружку и положила твой ножик для антуража. Мне просто хочется иметь карточку на память. — Это уже был плаксивый Любин голос. Люба ко всем ее выдающимся достоинствам отличалась еще и фантастической неряшливостью, и мне стало жаль Лялю.

— Девочки, да успокойтесь же, — пытался вразумить их Алекс.

Впрочем, он очень скоро был снова у меня с фотоаппаратом наготове, и съемки начались.

Он сфотографировал меня на пороге домика; меня, высовывающуюся из окна; меня в обнимку с Тошкой, который пришел проверить, нет ли у меня для него еще чего-нибудь вкусненького; меня с букетом желтых мачков, которые стояли на тумбочке в банке из-под компота… Я уже ощущала себя топ-моделью из какого-нибудь «Плейбоя» или «Пентхауса», тем более что была в мини-бикини и чуть ли не первый раз в жизни ощущала себя именно «сексуальным объектом». Я видела, как он старается поймать такой ракурс, чтобы все изгибы и выпуклости моего тела смотрелись в наиболее выигрышном свете.

От меня, очевидно, исходили какие-то флюиды; впрочем, это нельзя было назвать плодом моего воображения — было очень жарко, и от моей влажной кожи действительно поднимались испарения. Я ощущала себя любимой и желанной; глаза Алекса, когда не прятались за камерой, ласкали и гладили мою кожу. Казалось, закон всемирного тяготения изменил свое направление — нас тянуло совсем не к земле, а друг к другу… и тем не менее мы все еще не решались сократить разделяющее нас расстояние, сделать последний шаг… Впрочем, до этого оставалось совсем недолго.

Прибежали девчонки и тоже Захотели сфотографироваться. Я им обрадовалась — уж они-то нам никак не помешали. Алекс постелил под кустами возле тропинки одеяло, на котором мы и расположились. Мы все трое принимали самые соблазнительные позы, а Алекс крутился возле со своей камерой.

Мы действительно ощущали себя, как три грации! Мы хохотали, нам было весело — и так хотелось остановить эти мгновения.

Фотографии лежат передо мной сейчас, когда я пишу эти строки.

В этот день мы работали и после ужина, до позднего вечера; уже смеркалось, когда я добралась до своей пятихатки. Рядом у девочек раздавались голоса; я быстро переоделась и заглянула к ним. Вика принимала гостей, усталая Ника после тяжелого дня на кухне отлеживалась на кровати, повернувшись носом к стене. Я вошла и присела к ней, стараясь ее не потревожить. Напротив меня рядом с Викой расположились Вадик — на этот раз без Гоши, который уже уехал в Москву, — и, главное, Дима Черкасов. Именно из-за него Вика была так оживлена. Не успела я усесться и получить свою порцию кофе, как вошли Витюша и Алекс. Алекс тихо примостился рядом со мной, а Витюша, размахивая над головой литровой бутылкой с чем-то темным, воскликнул:

— Я принес «Изабеллу»! Я принес «Изабеллу»!

Ника, которая казалась спящей, вдруг резко поднялась и села на кровати; глаза у нее были широко открыты — она хлопала ресницами.

— Уж не собираетесь ли вы пить без меня?

Тут же налили и ей. Как всегда, гости размножались в геометрической прогрессии. Аромат «Изабеллы» просто магически притягивал к нашей хибарке не только ближних, тех, кто был рядом и мог его учуять, но и дальних. Заглянул на огонек Славик и принес с собой алычовое варенье — все, что осталось после приготовления его фирменного напитка. Вошел Саша Алешкин, который от своей безответной влюбленности в Нику казался еще более худым, чем обычно, так что живот у него, и так втянутый, просто прилип к позвоночнику. Он уселся напротив нас и уставился на Нику немигающим взором. Пришел, как всегда со своей кружкой, Миша Гнеденко — и сразу в хатке стало как-то веселее.

— У вас тут так уютно, девочки, — говорил он, встряхивая головой, а потом убирая со лба волосы цвета воронова крыла. — Я тащил к вам Котина, но тот упирался как осел. Упрямый черт. Пошел в поселок, говорят, там девушки — отдыхающие из Киева приехали. То есть не совсем говорят, это я ему сказал. Кто-то действительно приехал, вот только девушки или бабушки, я не уверен…

Когда же в дверном проеме показалась массивная фигура Саши Ивановского, Алекс сжал мне руку; мы переглянулись, и одновременно нам обоим в голову пришла одна и та же мысль: пора отсюда сваливать.

Мы поднялись и направились к выходу; двигались мы настолько быстро и целеустремленно, что наш обходной маневр удался, и мы просочились мимо Саши-толстого, так и оставив его в дверях с разинутым ртом.

К этому времени уже совсем стемнело, но показалась луна, и потому вполне можно было ориентироваться без фонаря. Мы прокрались в мой домик; при мерцающем лунном свете, проникавшем в комнату сквозь открытое окно, можно было смутно видеть очертания предметов. Алекс снял с кровати второе одеяло, которым она была прикрыта вместо покрывала, свернул его и сунул себе под мышку; я взяла полотенца, и мы уже готовы были ускользнуть, как вдруг услышали голоса.

— Пусти меня! Татьяна пошла к себе, я точно знаю! — Это был Саша Ивановский, и тут же раздался громкий, я бы сказала, нахальный стук в дверь.

— Вот видишь, там никого нет! — Это уже был голос Ники.

— Нет, она дома, и я войду.

Дверь заколебалась, приоткрылась на несколько сантиметров, но тут же захлопнулась.

Алекс обнял меня в темноте; мы оба тряслись от подавленного смеха, но надо же было что-то делать! Ника героически обороняла дверь, но долго бы она не продержалась.

Второй раз обойти Сашу-толстого нам вряд ли удастся.

Оставалось только окошко — узкое, к тому же перед ним сплошной стеной разросся кустарник. К сожалению, при свете дня я не удосужилась проверить, что именно там росло: то ли какая-нибудь вполне безобидная черная бузина, то ли, что было более вероятно, держидерево или почти столь же кусачая ежевика. Что ж, теперь мы должны были познать эти ботанические тонкости на собственной шкуре.

Алекс отдал мне одеяло и забрался на тумбочку перед окном, чуть не сбросив стоявшую на ней банку с цветами; при этом раздался такой треск и скрип, что казалось, она вот-вот развалится — а что еще можно ожидать от казенной мебели?

Саша-толстый возобновил атаку на дверь, но теперь, судя по голосам, к Нике присоединился Славик, и оба они грудью встали на мою защиту.

Алекс перемахнул через подоконник, но дальше произошла небольшая заминка: ноги его уже были снаружи, но плечи застряли в оконном проеме. Но он все-таки исхитрился, развернулся боком, с трудом протиснулся через узкое отверстие и мягко приземлился под окном. Судя по тому, что он не издал ни звука, держиморды там все-таки не оказалось.

Я протянула ему одеяло и полотенца и последовала за ним; на тумбочку я становиться побоялась и забралась на подоконник прямо с кровати. Мне удалось пролезть в окошко без всяких затруднений, и через мгновение я уже находилась в объятиях Алекса, а еще через секунду — на твердой земле.

Конечно, с моей спортивной закалкой мне ничего не стоило спрыгнуть хоть с крыши домика и благополучно встать на ноги, но как приятно чувствовать крепкую мужскую руку, поддерживающую тебя в трудную минуту, и вообще ощущать себя слабой женщиной!

К тому же, на наше счастье, оказалось, что под самым окном рос айленд — благословенный айленд, совсем не колючий айленд! Он пострадал от нашего поспешного бегства куда сильнее, чем мы с Алексом.

Не успели мы тронуться с места, как стены моей хатки заколебались, как от сильного порыва ветра, но на самом деле это Ивановский, оттерев своей мощной тушей Нику и Славика, распахнул дверь, чуть не сорвав ее с петель. В комнате зажегся свет, и мы с Алексом присели, чтобы нас не было видно в окошко; я таки оцарапала ногу о неудачно примостившуюся под крылом айленда иглицу.

Саша-толстый не произнес ничего членораздельного; звук, который он издал, мог бы исходить из горла разочарованного бегемота.

— Ну я же тебе говорила, что она ушла на море. — В голосе Ники чувствовалось облегчение; она, видимо, не ожидала, что мы успели удрать.

— Одна или с Алексом?

— Откуда я знаю? Я не подсматриваю за ближними и не преследую их по пятам, как ты! — Ника пыталась разыграть праведный гнев, но это ей плохо удалось, тем более что до нас отчетливо доносилось хихиканье Славика.

Наконец они удалились: сначала легкой поступью влюбленные — все влюбленные летают как на крыльях и потому почти не опираются о землю, а потом раздался тяжелый топот Саши Ивановского; мне даже стало его жаль.

Путь был свободен.

Чтобы не столкнуться по дороге еще с какими-нибудь нежелательными личностями, мы с Алексом бодрым шагом направились к забору, отделявшему территорию лагеря от погранзаставы, и нырнули в дырку в проволочной сетке. Оттуда еле различимая тропинка вела к воинскому пляжу; мы вышли на него и отправились по берегу дальше, туда, где над морем нависали скалы.

По счастью, нам никто не встретился; по идее, у кромки моря после наступления темноты никто, кроме самих пограничников, не имел права находиться, но сегодня бдительные стражи наших границ явно ленились и даже не обшаривали море своими прожекторами. Но далеко не всегда они выказывали такую потерю бдительности. У поварих был обычай в свободные дни загорать в первозданном виде за большими валунами недалеко от лагеря, что вызывало гнев местного пограничного начальства. Не раз командир погранзаставы приходил к Тахиру или, в его отсутствие, к Максиму жаловаться на развращающее солдат поведение сотрудниц: видите ли, голые бабы отвлекают рядовых от защиты родины!

Впрочем, не только рядовых. Как-то раз Вика и Ника загорали под обрывом, и вдруг на них спланировала фуражка… как потом выяснилось, это была фуражка прапорщика. Подруги пытались разглядеть ее владельца, но на вершине отвесной скалы, за которую чудом цеплялось постепенно сползавшее в пропасть чахлое деревце, они смогли рассмотреть только какое-то подозрительное сверкание — очевидно, это была подзорная труба или бинокуляры. Свой трофей девчонки с триумфом принесли в лагерь и потом торжественно вручили капитану.

Мы как раз проходили под этим самым обрывом, когда я поведала Алексу эту историю и добавила:

— А я бы на их месте не отдала фуражку! Я более кровожадная. Пусть бы этот извращенец отчитался за потерю казенного имущества!

— Почему извращенец? — не согласился со мной Алекс. — Совершенно нормальная мужская реакция. Ты просто не представляешь, каково мужчинам так долго находиться без баб… А ты тоже здесь загораешь?

— Нет.

— Почему?

В ответ я пожала плечами:

— Сама не знаю. Не люблю…

— Почему не любишь?

— Ну, во-первых, мне не нравится просто загорать — ненавижу сидеть без дела. Мне это скучно. Если уж я на пляже и не работаю, то предпочитаю большую компанию…

Наверное, это тоже было правдой, но полуправдой. Я отнюдь не стыжусь своего тела и не стесняюсь его. Но мне кажется, что обнаженная женская фигура выглядит привлекательнее — и сексуальнее, — когда на фоне темной, загорелой кожи выделяются белые следы от купальника. К тому же для меня нагота — вещь очень интимная, предназначенная для любимого мужчины, она возбуждает желание. Но Алексу я этого не сказала. Мы никогда с ним не говорили на такие скользкие темы, и мне не хотелось начинать сейчас. Лучше делать, чем говорить.

Помолчав, Алекс сказал:

— Но сейчас нам купальники не нужны. — Да.

Мы уже дошли до того места, где, очевидно, береговая порода была более податливой и в норках, вырытых в обрыве, обитали ласточки-береговушки. Обычно здесь стоял непрерывный птичий гомон, и узкие стремительные тельца разрезали воздух во всех направлениях. Но сейчас здесь было тихо и пусто, ласточки спали. Только слышался мягкий рокот прибоя.

Не сговариваясь, мы опустились на прибрежные камни. Трудно было назвать это место пляжем — галька кончилась еще возле погранзаставы, и входить в море здесь приходилось, балансируя на скользких, обросших водорослями камнях, рискуя потерять равновесие и пораниться.

В шторм здесь купаться было просто опасно. Впрочем, при таком слабом волнении, как сегодня, это не имело значения. Да и вообще сегодня ничто не имело значения.

Алекс постелил одеяло, и мы молча разделись, бросая одежду куда попало. Держась за руки, мы вошли в воду; она сегодня была изумительно теплая, ласкающая. Мы медленно поплыли, высоко держа головы; делать резкие движения не хотелось. Тело мое охватила истома; как будто издали до меня доносился смех — смех Алекса… и мой тоже. Мне почудилось даже, что мы совершаем ритуальное омовение, как будто участвуем в каком-то древнем обряде.

Луна уже зашла, но нам светили звезды. Впрочем, мы не нуждались ни в каком особенном освещении — наши тела, казавшиеся абсолютно белыми в темной мерцающей воде, оставляли за собой сверкающий мелкими искрами след, как будто мы были дельфинами… Изумительная обстановка для наших экспериментов с Асей, мелькнула у меня мысль и тут же пропала. Больше я уже не отвлекалась — было только ласково покачивающее тело море, темное южное блистательное небо и мы с Алексом — одни в целом мире.

Когда мы, держась за руки и осторожно помогая друг другу, вышли из воды, то казалось, что чувство невесомости сохранилось, земная гравитация на нас больше не действовала.

Алекс нашел полотенце и начал меня вытирать, но довести до конца этот процесс он так и не успел. Мы принялись целоваться, и в первый раз нам ничто не мешало, никакие тряпки нас больше не разделяли. Я и не заметила, как мы опустились на одеяло, и его губы и руки стали более настойчивыми; впрочем, и мои, наверное, тоже. Он не произносил никаких ласковых слов, я тоже молчала, но за нас говорили наши тела.

Когда он лег на меня сверху, я почувствовала, как острый камень впился мне в спину где-то в районе позвоночника, тонкое одеяло не спасло от мгновенно вспыхнувшей боли. Впрочем, это ощущение тут же исчезло из моего сознания, как и то, что непонятно откуда взявшиеся комары набросились на наши влажные тела, как крошечные вампиры. Это все было не важно — и не мешало. Я только принимала его и дарила себя сама; я могла вобрать в себя только малую его часть, но хотела — всего. Мы двигались в медленном плавном ритме, ритме волн, которые только что качали нас на себе. Наверное, то, что происходило с нами, было чисто физиологическим явлением, но мне казалось, что в этих кратких мгновениях сконцентрировалось все самое прекрасное, что может выпасть на долю человеческого существа.

Трудно отвечать за другого, но в этот момент мы, пришедшие из разных миров, были единым целым, и, наверное, он чувствовал то же самое.

Во всяком случае, единственное, что он сказал после того, как наши тела одновременно пронзила волшебная вспышка, которой нет в человеческом языке названия — нельзя же такое изумительное ощущение полного слияния назвать оргазмом, это было гораздо больше! — так вот, он произнес только:

— Как чудесно!

Потом мы лежали, тесно прижавшись друг к ДРУГУ, — другим концом одеяла Алекс прикрыл нас сверху от комаров. Он лениво, сонным голосом проговорил:

— Смотри, упала звезда…

Я молчала. Я не жалела о том, что не успела загадать желание. В моменты такого полного счастья не бывает никаких желаний.