Сезон любви на Дельфиньем озере

5. КУХОННЫЙ МИРОК

День в дельфинарии начинался с утреннего гонга, который раздавался по будням в 8.00, а по выходным — в 8.30. Через полчаса звонили на завтрак; впрочем, по гонгу нельзя было проверять часы: его обычно давали поварихи, а поварихи тоже люди и вполне могли проспать или не успеть приготовить завтрак. Только несчастным кухаркам приходилось вставать намного раньше — в кухне стояла такая электроплита, которую надо было включать в шесть, а еще лучше — в пять часов утра, чтобы она нагрелась к завтраку. Впрочем, на самом деле это было далеко не так страшно, и нашим поварихам редко приходилось жертвовать своим утренним, как утверждает наука, наиболее ценным сном: обычно всегда находились желающие выполнить за них эту важную обязанность. Одним из таких волонтеров был Славик, который периодически проводил суточные эксперименты; так как он все равно не спал, то ему не сложно было сделать два шага от своего Гнезда и включить плиту.

Кроме того, Славик отличался еще и надежностью — если уж он что-то обещал, то на его слово можно было положиться. Другим таким добровольцем был Саша-тощий, который был готов ради Ники не то что просто встать ночью и сходить на кухню, но и сутками стоять на голове, если бы она только попросила. А вот Саша-толстый один раз здорово нас подвел: клятвенно пообещав не проспать, он все-таки проспал, и спас положение Феликс, который в полседьмого отправился на маршрут и зашел на кухню проверить, все ли в порядке.

На завтрак сотрудники собирались недружно, протирая глаза, в отличие от обеда и ужина, когда люди шли за стол стройными рядами. Но еще до завтрака по лагерю сновали отдельные личности с ведрами, полными рыбы, — животные тоже привыкли завтракать с утра пораньше.

Вообще, если говорить о том, чем благоухает дельфинарий, то можно утверждать наверняка, что в нем всегда, постоянно пахнет рыбой. Этот запах иногда еле уловим, иногда более ощутим, но не слишком навязчив. Рыбой — почти исключительно ставридой — питаются практически все обитатели биостанции. Ее поглощают в огромных количествах дельфины и котики; гренландского тюленя, жившего в баке и отказывавшегося от еды, кормили рыбным фаршем из цельной ставриды, которую Инна прокручивала на обычной мясорубке.

Обитавшие в дельфинарии кошки, с которыми на словах боролись, но которые тем не менее каждый год приносили обильное потомство, с удовольствием замаривали червячка той рыбкой, которую им удавалось стащить. Даже постоянно жившие в Ашуко собаки с удовольствием ели рыбьи головы. А чего уж говорить о людях — они готовили себе рыбу во всех видах: ее жарили, солили, коптили, а когда среди паков ставриды вдруг попадалась более нежная скумбрия, это был настоящий праздник. Насколько я помню, рыба на биостанциях нас всегда спасала: тренеры и младшие научные сотрудники во все времена относились к малооплачиваемой категории населения, а ставрида ничего не стоила. С другой стороны, объесть дельфинов было невозможно: из-за аварий на линии энергию у нас периодически отключали, и огромные рыбные холодильники замолкали. Тогда в лагере воняло не просто рыбой, а тухлой рыбой. Этот рыбный дух проникал всюду; даже у Славика в лаборатории, где стояло множество приборов, пахло рыбой; я долго не могла понять почему, пока не обратила внимание на стоявшую в углу клетку — там сидела прооперированная чайка с торчащими из головы металлическими штырьками. Она воняла, как протухшая селедка.

Тем не менее этот запах не вызывал отвращения и не отталкивал, а воспринимался как должное: конечно, не французские духи, но вполне терпимо.

Мы привыкли к подобному благоуханию, это был нормальный запах нашей работы; так, в булочных пахнет хлебом, а на бензоколонке — бензином, и человек чаще всего воспринимает присущий месту своей работы запах как должное. И я, которая у себя дома не выносила того амбре, который стоит во всей квартире, когда жарят рыбу, я, которая согласна была разделывать селедку только в противогазе, в Ашуко совершенно спокойно сама чистила ставриду и даже при необходимости могла что-нибудь из нее приготовить, но только при очень большой необходимости.

Поварихи на этот раз были в дефиците: сменщицы Вики и Ники так и не объявились, и девочкам пришлось бы туго, если бы не их неунывающие характеры и не дружная помощь всего лагеря. После завтрака дежурная повариха выносила на длинный обеденный стол те продукты, в основном овощи, которые нужны были для приготовления обеда, — в кухне было настолько жарко, что она казалась чем-то средним между сауной и русской баней, и кухарки старались проводить как можно меньше времени рядом с раскаленной плитой. Но в одиночестве стряпуха обычно оставалась недолго: к ней обязательно кто-нибудь подходил попить водички или переброситься парой слов, а кончалось это тем, что он брал в руки картофельный нож, и дальше дело шло уже веселее.

У Ники и Вики был совершенно разный стиль вербовки таких добровольцев. Если Ника брала красотой и маленькими женскими хитростями — более искусной кокетки нельзя было представить, но ее кокетство не воспринималось как таковое, потому что в нем не было ни капли вульгарности, то Вика — больше разговорами. Глядя на нее, на то, как она, размахивая ножом и не забывая при этом мелко-мелко крошить лук, ведет ученые или — тогда в глазах у нее появлялись смешинки — псевдоученые разговоры, трудно было вообразить ее совсем в другом виде: сидящей не на деревянной высокой скамейке и болтающей в воздухе голыми ножками, а за письменным столом в казенном кабинете с покрашенными в мрачный цвет стенами, и одетой не в легкомысленную и стираную-перестиранную юбочку поверх купальника, а в отглаженный белый халат, из-под которого выглядывает костюм джерси, — словом, трудно было узнать в этой веселой и как бы полностью сбросившей с себя московскую жизнь женщине, почти девушке, ту строгую, чуть ли не суровую Викторию Ройтман, которую я иногда видела, бывая по делам у нее в клинике, чаще всего чтобы помассировать кого-нибудь из блатных больных.

С Викторией было интересно, и Вадим проводил в ее обществе чуть ли не больше времени, чем в нашем с Асей; Максим, заметив это, тут же добавил к его обязанностям еще и чистку всех бассейнов.

Часто подходил к ней и Игорь, которого мы звали просто Гошей, приятель и однокурсник Вадима, менее глубокий парнишка, чем его друг, но зато прирожденный хохмач — он был родом из Одессы.

Первая его хохма, кстати, была экспромтом, и притом не преднамеренным. Он добирался от ближайшего к Ашуко железнодорожного полустанка до дельфинария пешком, с тяжеленным рюкзаком за плечами. Сойдя вечером с поезда и сверившись с картой, по которой выходило, что ему надо пройти около двадцати километров, он храбро отправился в путь. Но вскоре его застигла темнота, и он, человек походный, развернул свой спальник и улегся на ночлег. Но не успел Гоша заснуть, как его укусила в руку забравшаяся в спальник гадюка. Откуда он понял, что это гадюка, и каким образом она объявилась среди выжженной степи, он нам впоследствии так и не объяснил, и сие осталось покрытой мраком тайной. Гоша немедленно вскочил, вытащил свой складной ножик, сделал по всем правилам крестообразный надрез на месте укуса, попытался отсосать яд, но почувствовал, что рука немеет и все его члены сковывает смертный хлад. Тогда, борясь за свою жизнь, он собрал свои немудреные вещички, вскинул за спину рюкзак и быстрым шагом, чуть ли не бегом, пошел в направлении базы. Отмахав десять километров, он в темноте не заметил ограды биостанции, дошел до поселка Ашуко — еще один километр — и вернулся назад.

Было уже три часа, когда он наконец добрался до людей и у него появилась надежда на спасение. Но когда он в это неурочное время разбудил врача экспедиции — по совместительству научного сотрудника, ветеринара и маму Илюши, — то рассерженная и не совсем проснувшаяся Галина заявила, что ни один нормально укушенный гадюкой человек не смог бы пройти после этого двенадцать километров, да еще с тяжелым грузом, и она не понимает, зачем ее подняли посреди ночи, после чего снова ушла спать. Наутро уже трудно было определить, что же на самом деле случилось с Гошиной рукой — на ней были видны только следы разрезов, которые, впрочем, скоро зажили. Тем не менее он рассказывал эту историю смертельной схватки по очереди всем приезжающим на биостанцию девицам, добавляя яркие и красочные подробности, и я тоже не избежала этой участи.

Ника Лисина, в отличие от своей ближайшей подруги, вела себя совершенно по-другому. Она мягко, по-кошачьи, обрабатывала своих будущих жертв, и они по мановению ее руки делали все, что ей было нужно. Мне было даже жалко Сашу-тощего — настолько он сделался ее рабом, а она не считала нужным обратить на него хоть частичку своего внимания. Нет, студенты ее не интересовали, даже самые умненькие, ей было куда интереснее с научными сотрудниками.

Впрочем, из этого не следует делать вывод, что поварихи бездельничали, и за них все делали другие.

Нет, работы на кухне всегда хватало — не так просто прокормить двадцать пять ртов, а именно столько едоков в среднем садилось за обеденный стол. Я с моей нелюбовью к домашнему хозяйству не могла себе представить, как девочки справляются со всей этой готовкой, но они мне говорили, что кухонные занятия даже доставляют им удовольствие, и если бы не достопочтенная Елена Аркадьевна — черт бы ее подрал! — то их жизнь при кухне казалась бы им райской — просто в этот рай иногда прорывались языки адского пламени, слегка его перегревая.

Елена Аркадьевна с ее змеиным язычком действительно могла испортить жизнь окружающим ее людям, но так как должность хозлаборанта не столь велика, как это казалось ей самой, то в основном она отравляла существование именно поварихам, которые на месяц в году поступали в ее полное подчинение.

Как ей и полагалось по должности, Елена Аркадьевна была скупа. Выпросить у нее лишнюю банку сгущенки было подвигом, сравнимым разве что с подвигами Геракла. Так как с продуктами в Краснодарском крае было очень плохо, то все основные запасы везли из Москвы с трейлером — и горе поварихам, если они истратят лишнюю порцию сливочного масла или сухого молока!

Но больше всего поварихи страдали тогда, когда им не удавалось сберечь те продукты, которые приобретались на месте.

Дело в том, что вокруг лагеря все время бродили голодные морские коровы — морские потому, что днем они валялись на пляже, задумчиво пощипывая выброшенные прибоем водоросли, и изредка заходили по колено в воду — по-моему, они даже ее пили. В сумерках же они начинали активно рыскать в поисках пропитания, и как от них ни оборонялись, они все-таки просачивались на территорию лагеря через крошечные дыры в ограде, через которые, казалось, не проберется и кошка. Попав же в заветное хлебное место, они пробовали на зуб все, что им только попадалось, так, у меня такая оголодавшая телка сжевала сушившееся на суку полотенце. Но если им удавалось добраться до деревянных ящиков в кладовой, в которых хранились капуста, кабачки и картошка, они устраивали себе настоящий пир. Иногда набеги на кладовую совершали и свиньи с погранзаставы, рывшие под забором подкоп, один раз они сожрали запас хлеба на два дня. Порою те, кто вставал на рассвете, чтобы включить плиту, организовывали настоящую охоту на ночных мародеров, с погоней, гиканьем и швырянием камней (единственное, чего боятся ашукинские коровы, — это камни, даже самые воинственные бычки удирают, как только заметят, что человек нагнулся, чтобы подобрать с земли булыжник). На следующий день после таких набегов поварихи обычно были в слезах, а Елена Аркадьевна ходила по лагерю с надутым и важным видом, поджав губы.

Но чаще на кухне царило оптимистическое настроение, и я сама с удовольствием приходила к своим подругам на помощь, правда, я выполняла только самые неквалифицированные работы.

К каждому приему пищи, одному из самых ответственных на базе мероприятий, дежурная повариха приводила себя в порядок, прихорашивалась и становилась с поварешкой наготове во главе стола рядом со скамейкой, на которую костровой мальчик притаскивал баки с едой. Протягивая едокам полные миски, поварихи обязательно улыбались и на вопрос — будет ли добавка? — обычно отвечали: «Пока не знаю, но скорее всего будет». Кроме того, они всегда помнили, кто из сотрудников не ест кабачков в любом виде, кто органически не выносит манную кашу, а кто обожает рожки, и обязательно оставляли про запас для таких приверед что-нибудь специальное, чтобы они не оставались голодными.

Насколько я знаю, несколько раз делались попытки пригласить в качестве кухарок профессиональных поварих — из местных и на весь сезон. Но оказалось, что профессиональные поварихи, во-первых, не умеют готовить, то есть готовят так невкусно, как полагается в нашем советском общепите, и, во-вторых, воруют — это, очевидно, у них от природы.

Поэтому поварихи приезжали из Москвы и в свой отпуск готовили по-домашнему на всю экспедицию — так, как они делали это для своей семьи. Часто они приезжали много лет подряд и давно стали в дельфинарии родными. К тому же их улыбающиеся лица задавали ту атмосферу, которая обычно царила за столом — атмосферу шутливых пикировок и дружеского подтрунивания.

Приходил Миша Гнеденко, как всегда, со своей кружкой. Его поварихи любили: будучи чрезвычайно худым, он тем не менее ел очень много, а кулинары всегда ценят тех, кто отдает должное их трудам. Впрочем, он был любимцем не только поварих, но и всего лагеря; он был чудаком, и одно его присутствие на базе привносило в нашу жизнь какую-то особую ноту.

Позже с мрачным видом подходил — он всегда с утра был мрачен — физиолог Гера Котин, имевший несчастье жить в домике по соседству с Мишей.

— Как спал? — спрашивал его Миша.

— Нормально, — отвечал сонный Гера, — если бы ты меня не разбудил, было бы просто отлично.

Герман, молодой человек привлекательной наружности, слегка склонный к полноте, располагал к себе с первого взгляда; он обладал очень добрым и любвеобильным сердцем, которое вмещало в себя не только друзей, но и многочисленных женщин. Окончив свои дневные труды, он имел обыкновение проводить вечера и ночи в активных поисках представительниц слабого пола, которым он готов был скрасить жизнь.

Независимо от того, находился ли он в стадии поисков, ухаживания или активного обоюдного украшения жизни, он вечно не высыпался.

— Как я мог не разбудить тебя, Герочка? Завтрак ведь. Манная кашка, — продолжал его терзать Миша и, обращаясь ко мне, добавлял: — О нем же забочусь. Он ведь вечером не сможет пить пиво, если утром не поест кашки. Желудок уже не тот.

Через час после завтрака надо было переносить афалину. Нужны были мужчины, и искали Мишу. Нашли его в его домике спящим как был — прямо в одежде и очках.

— Миша, да ты, никак, спишь? — злорадным тоном спросил его Гера.

— Нет, это не я сплю, это мои очки спят.

К Мише, этому черноволосому симпатичному чудаку, вечно озабоченному, постоянно мелькавшему то здесь, то там (находившемуся в броуновском движении, как о нем говорил Гера), с симпатией относился не только кухонный народец, но и практически все, кто бывал на биостанции.

К любимцам поварих принадлежал и профессор Лапин, который ел пусть и не слишком много, но зато поглощал пищу так аппетитно, что даже смотреть на него было вкусно, и к тому же он умел красиво благодарить тружениц плиты и поварешки.

Впрочем, почти все научные сотрудники вели себя по отношению к ним благородно: молчали, если щи казались им прокисшими (и такое бывало, когда отключали свет и соответственно холодильники), зато просили добавки удавшегося блюда, и девочки расцветали.

К плохим едокам, с точки зрения поварих, относились в основном женщины: они ели мало — все как одна берегли фигуру и часто фыркали, вполголоса рассуждая о том, что они это блюдо приготовили бы лучше. Впрочем, такие мысли вслух высказывала в основном Елена Аркадьевна, пытавшаяся сидеть на диете, но тем не менее всегда съедавшая полную порцию. Впрочем, женщин за столом было мало: те, кто работал на биостанции семьями, чаще всего готовили сами, изредка показываясь за общим столом по каким-то официальным поводам, например, по случаю чьего-либо дня рождения. Кроме поварих, нашей выдающейся хозлаборантки, Ванды и меня при кухне постоянно питались еще две особы женского пола: Ляля и Люба. Ляля, худенькая, изящная блондинка лет двадцати пяти, с вьющимися волосами и мелкими маловыразительными чертами лица, работала лаборанткой; почти все свое время она проводила в КПЗ, где постоянно красила какие-то срезы и возилась с предметными стеклами. К столу она выходила только что-нибудь поклевать.

В отличие от неутомимой пчелки Ляли Люба, дочь генерала, девушка очень большая, некрасивая и неуклюжая, находилась в дельфинарии по большому блату. Но так как Тахир категорически запретил пребывание на территории биостанции нетрудовых элементов, то бишь тунеядцев, то Максим решил подыскать ей хоть какую-нибудь работу. Сначала ее определили на кухню, но там она показала свою абсолютную профнепригодность, и тогда ей поручили красить заборы. Она слонялась вдоль ограды с ведерком зеленой краски и кистью в руках и при первой же возможности бросала их и бежала на пляж, где валялась на камнях в своем модном невообразимого цвета купальнике с глубокими разрезами на бедрах, из которых безобразно выпирали рыхлые не по годам — ей было восемнадцать — телеса. Периодически из ворот биостанции выскакивал Максим и, грозно хмурясь, призывал ее к выполнению трудовой повинности; тогда она тяжко вздыхала, нехотя поднималась на ноги и, сгорбясь, брела к брошенным орудиям производства. Поистине ей не хватало для выполнения этой задачи того энтузиазма, с которым взялся красить забор Том Сойер!

Люди на базе все время менялись, у кого-то кончался срок командировки, и он уезжал в Москву, кто-то, наоборот, приезжал, кто-то уходил на катере на отлов животных, кто-то прилетал чуть ли не прямо из Перу, где титаническими усилиями Рахманова была налажена работа с речными дельфинами — иниями.

И среди всего этого народа случайных людей почти не было. Все мы: научные сотрудники, тренеры, просто сезонные рабочие — любили животных, море и полевой образ жизни. Кроме Любы к категории чужаков в этот год можно было отнести разве что Алексея, приехавшего в качестве сезонного рабочего. Мы так и не смогли понять, какими ветрами занесло к нам в Ашуко, в наше близкое — иногда чересчур близкое — к природе существование рафинированного московского вьюношу, сына дипломата и студента Института международных отношений. Он явно чувствовал себя в дельфинарии не в своей тарелке. Высокий, черноволосый, с холеным полным лицом, он вел себя как избалованный звездный мальчик, которым восхищаются все окружающие. Увы, на базе им никто не восхищался, и он как-то быстро скис.

На его красивой физиономии было постоянно написано выражение самодовольства, и он всегда мечтал произвести впечатление, особенно на женщин. Сначала он хотел было подкатиться к Нике, что было совершенно естественно, так как она была на биостанции, безусловно, самой красивой. Ника, избалованная вниманием стоящих мужиков, не то чтобы отбрила его — просто проигнорировала. Потом он пристал к Вике.

Мы с Викой плавали к каракатице и, вернувшись обратно, только- только собирались выбраться из воды, как вдруг прямо перед нами на пляже возник Алексей, которому уже успели дать прозвище Нарцисс, и безо всяких предисловий, будто не замечая меня, к ней обратился:

— Мне сказали, что вы занимаетесь психотерапией. Расскажите мне о технике внушения. Мне как воздух нужна эта информация — на моем будущем поприще владеть техникой внушения просто необходимо.

Мы как раз собирались подняться на ноги и выйти на прибрежную гальку, но так и остались в лежачем положении. Я тихо смеялась про себя, а Вика мягким, но решительным тоном (по-моему, с элементами внушения) ответила:

— Вы знаете, в двух словах на этот вопрос не ответишь. Для того чтобы овладеть этой техникой, надо учиться шесть лет в медицинском и еще несколько лет — по специальности. — И она демонстративно отвернулась от него и обратилась ко мне: — Таня, я тут нашла замечательный камень с рисунком прямо как египетские иероглифы, но сразу же потеряла…

Но отделаться от Нарцисса было непросто, и он от нее не отвязался:

— А скажите, может быть, у вас есть с собой какая-нибудь литература на эту тему?

— Я в отпуске, а в отпуске я читаю только детективы.

Мы плескались на мелководье, а он все продолжал, глядя на нас сверху вниз:

— А какие бессознательные факторы участвуют во внушении?

Тут Вика окончательно разозлилась, и в голосе ее появились металлические нотки:

— Если вас это так интересует, приходите ко мне в Москве на Арбат, 22, я веду там платные консультации по четвергам во второй половине дня.

Он обиделся и ретировался, а мы наконец вылезли на прибрежную гальку и посмеялись. Впрочем, Вика все еще была раздражена и сказала:

— Хорошо еще, что он не пристал ко мне, когда я сидела на горшке!

Потерпев неудачу с поварихами, Алексей принялся за меня. Конечно, я не такая престижная особа, как почти кандидат наук Ройтман или не только красавица, но еще и умница Вероника Лисина. Я всего лишь массажистка, но все-таки в дельфинарии я занималась очень экзотичным, особенно для женщины, делом, да и на лицо не слишком страшна. И он обратился ко мне с просьбой помассировать его — якобы он потянул мышцы спины. В его тоне легко было уловить нотки снисходительности; я должна была понять, какую честь он мне оказывает, подставляя мне свою благородную спину.

В Ашуко я никогда не отказывала людям в подобных просьбах — им это приятно, а мне нетрудно; тем более чувство долга никогда мне не позволит лишить помощи человека с травмой, даже если он мне чем-то неприятен.

Все предыдущие пять лет я ездила в отпуск в качестве массажистки при спортивных командах на олимпийские базы в Сухуми и Сочи — там я массировала спортсменов чуть ли не с утра до ночи, но уставала не от этого, а от тренерских интриг. В Ашуко я занималась массажем прямо на пляже — мне не хотелось превращать свой домик-пятихатку в пропахший мазями и кремами медпункт, а свою собственную кровать — в кушетку для массажа. И я помассировала Нарцисса. Как я его помассировала! Я не оставила на его чересчур полном для такого молодого человека теле ни единого живого места. Это было как раз перед самым гонгом на обед, и на пляж выполз чуть ли не весь трудящийся народец, поэтому все слышали мои комментарии относительно его недоразвитых мышц спины, излишней жировой прослойки на животе, неправильного развития костей таза, заросшего солевыми отложениями позвоночника. Моя совесть при этом была чиста — я не выдавала никакой секретной медицинской информации, я говорила чистую правду, все это окружающие могли видеть и сами. Он попытался вырваться, но не смог — я уже говорила, что руки у меня очень сильные. Не драться же ему было со мной на глазах у всего лагеря! И я уж домассировала его до конца, под аккомпанемент одобрительных возгласов благодарных зрителей.

Когда я его наконец отпустила, физиономия у него была багрово-красная — и отнюдь не от массажа. Он не убежал с пляжа, а медленно ушел, стараясь сохранить остатки собственного достоинства, но забыл свои полотенце и рубашку. Я представляю, какой удар нанесла я по самолюбию человека, который, как рассказывали мне мальчишки, вставал в душе перед зеркалом, и, приглаживая свои ухоженные волосы — даже в Ашуко он привез с собой какой-то специальный заграничный шампунь, — говорил, любуясь своим отражением:

— Разве похоже, что этот парень два года занимался каратэ?

Больше он никогда не просил меня его помассировать.

Но такие люди, как Нарцисс, были исключением. Он даже у вечернего костра на Красной площади казался чужим и перестал туда ходить. Ему было скучно. А без вечерних посиделок представить себе дельфинарий невозможно.

Поводов для них можно было найти бесконечное множество: чей-то приезд, отвальная, день рождения, День шампанского — такие дни объявлялись просто так, когда не было других праздников, благо Абрау-Дюрсо был рядом, и наконец великий праздник — День рыбака. Но о нем разговор особый.

Вообще если сотрудники дельфинария не работали, то они скорее всего где-нибудь кучковались — когда за чаем и кофе, но чаще на столе стояло что-нибудь более крепкое.

Трезвенников среди нас не наблюдалось, но и до положения риз обычно тоже никто не напивался. Наутро заспанные поварихи недосчитывались обычно кружек, да и мисок тоже.

Первое время после смерти Сергея я предпочитала вечерами общаться с людьми постарше, которых я знала давно, но как-то вечером Ника и Вика зашли за мной к Ванде, с которой я чинно пила чай, и потащили с собой на Красную площадь. На костре на решетке жарилась рыба; за ней следил, присев на корточки, Саша-толстый. Рядом с ним на деревянном ящике, заменявшем стол, были расставлены кружки, и Ляля нарезала хлеб; я поняла, куда делась та таинственным образом пропавшая буханка, о чем целый день сокрушалась Елена Аркадьевна. Все полукругом расселись у костра на всяких чурбачках и дощечках, и вдруг я оказалась одна — подруги мои каким-то образом умудрились занять свободные места так, чтобы к ним можно было подсесть. Впрочем, Вика сама подвинулась поближе к Диме, который соизволил обратить на нее свое благосклонное внимание; с другого бока рядом с ней уселся Вадик и начал громко говорить о чем-то умном, перебивая Диму, а Вика молчала и блаженно улыбалась. Недаром она стала постоянно носить парадно-выходной купальник из ткани, напоминающей бархат, подумала я. К Нике подсел Саша-тощий, буквально поедавший ее глазами.

Тут костровой объявил, что рыба готова, и она попросила влюбленного студента за ней поухаживать. Пока он выбирал для нее рыбку поподжаристее, у костра появился Славик; Ника улыбнулась ему, и он тотчас же сел рядом с ней, заняв место Алешкина. Саша остался стоять перед ними как истукан, и Ника милостиво приняла у него рыбку. Но дальше все ее внимание безраздельно принадлежало Славику.

Я следила за уловками моих подружек, усмехаясь про себя. Как мне все это было знакомо! Как будто совсем недавно я и сама занималась такими маневрами, поощряя застенчивых ухажеров и разжигая ревность более дерзких поклонников! Как это все-таки приятно — нравиться! Но, увы, на мою долю выпал Саша-толстый. Он, сопя, уселся рядом со мной и положил мне на колени газетный лист, а на него — самую-самую поджаристую рыбку из всех. Что ж, и за это надо сказать судьбе спасибо.

Периферическим зрением я наблюдала, как Витя о чем-то тихо переговаривается с Лялей, у которой был такой же серьезный вид, как днем в лаборатории. Мне стало смешно: едва заметив, что я подхожу к костру, Витя куда-то ретировался, но через пять минут появился снова — уже в ушанке. Ни на берегу, ни на каракатице он сегодня не появлялся.

Все наслаждались жизнью, только генеральская дочка с унылым видом сидела одна, никто не обращал на нее внимания. По кругу пошли кружки с домашним вином, терпким, по вкусу слегка напоминавшим «Изабеллу».

Кто-то из ребят достал гитару и тихо запел себе под нос:

Несколько голосов подхватило мелодию, и нестройный вначале хор запел дальше:

Это моя любимая песня, мне нравятся в ней и мелодия, и стихи, и сам автор — я просто влюблена в песни Окуджавы. Но сегодня на самом-самом берегу Черного моря это звучало как-то по-особенному, правда, чашами нам служили украденные с кухни кружки, ну а за кого выпить — это всегда найдется, если есть что.