Сезон любви на Дельфиньем озере

6. ВЛЮБЛЕННЫЕ И ПОКЛОННИКИ

Тот дух легкого флирта, шутливой, кокетливой игры, что так был заметен на Красной площади, очень хорошо повлиял на девочек и на меня саму тоже — отраженным светом. Впрочем, возможно, эту атмосферу создавал сам Ашуко, не только его уникальная природа, но и уникальное влияние самой природы на людей. Может быть, животные, содержавшиеся на биостанции, создавали какое-то особое биополе? Но каждый, кто попадал на Ашуко, как будто освобождался от всех сдерживающих рамок, раскрепощался, становился самим собой — таким, каким бы он никогда не посмел быть в любом другом месте. Люди менялись на глазах, как только ступали на ашукинскую землю: примерный муж внезапно становился донжуаном, а серая, заезженная жизнью мышка превращалась в покорительницу сердец; человека, проповедовавшего в Москве здоровый образ жизни, посреди ночи с трудом дотаскивали до постели, а серьезный кабинетный ученый оказывался первостатейным хохмачом.

В Ашуко люди как бы проявлялись, из черно-белых негативов вдруг получались многокрасочные изображения, и иногда в характере их появлялись такие черты, о которых сам человек и не подозревал. Я, например, считаю себя особой весьма приземленной, рациональной, чуть ли не циничной; но в Ашуко меня вдруг захлестывает романтика. Меня охватывает дух авантюризма, я совершаю несвойственные мне в городе импульсивные поступки, и, главное, я влюбляюсь. Только на Ашуко мне удавалось влюбляться очертя голову. Пусть пробуждение потом бывает очень болезненным, это все равно прекрасно — любовь в Ашуко!

Прожив на биостанции чуть больше недели, мы с девочками были уже далеко не те бледные, чуть ли не изможденные повседневными заботами создания, которые встретились в аэропорту. Нет, мы загорели, окрепли, были полны сил, и в глазах у всех нас троих появился подозрительный блеск. Как только я пришла в себя, я стала вести такой же образ жизни, как и мои подруги, то есть, не забывая о работе, находила время и для развлечений. Мы постоянно, по московским меркам, недосыпали — у нас на сон оставалось от силы часа три-четыре, но тем не менее чувствовали себя прекрасно. И выглядели мы при этом отнюдь не как сонные мухи.

Я вообще загораю очень хорошо — несмотря на относительно светлые волосы, у меня смуглая кожа, это, наверное, наследство моей бабушки-еврейки, и так как я весь свой рабочий день проводила на море, то вообще вскоре превратилась в шоколадку. Рассматривая себя в осколок зеркала, который я нашла в кладовой у Ванды, я осталась довольна: загар мне идет, кожа от солнца и соленой воды, как ни странно, становится гладкой без всяких кремов и лосьонов; волосы, слипающиеся от соли, выглядят тем не менее более пышными и высоко поднимаются надо лбом. У меня правильные черты лица, правда, нос чуть вздернутый, но мне самой моя физиономия кажется какой-то обезличенной, чуть ли не лишенной индивидуальности: как-то раз по телевизору показывали видеозапись заплыва, в котором я участвовала, и я с ужасом увидела, что в резиновой шапочке и закрытом стандартном купальнике меня невозможно отличить от других спортсменок. Загар же придает мне индивидуальность: бронзовый цвет кожи подчеркивает высоту скул и вообще делает более четкими контуры лица, а глаза из просто карих превращаются в искрящиеся золотисто-каштановые.

Впрочем, может быть, я себе льщу и ни Ашуко, ни загар не сделали меня более привлекательной? Иначе почему у меня так мало поклонников, а все мало-мальски подходящие ухажеры роятся вокруг Ники и Вики?

При этом я вовсе не завидовала подругам, а, наоборот, радовалась за них. Мой характер, конечно, далек от идеала, меня многие не любят, причем мужчины относятся ко мне намного лучше, чем женщины, и соответственно я к ним. Из бассейна Олимпийской деревни я была вынуждена уйти не в последнюю очередь из-за того, что «бабушка» (так мы называли старшего тренера, многократную олимпийскую чемпионку) меня возненавидела — слишком много внимания обращали на меня коллеги-мужчины. А могла ли она относиться ко мне иначе, с ее-то внешностью, характером и амбициями? В спорте гораздо легче стать чемпионкой, чем доказать, что ты этого достойна в обычной жизни.

Но, когда я приезжаю в Ашуко, все чудесным образом меняется. Не говоря уже о том, что у меня нет, никогда не было и, надеюсь, не будет разногласий с подругами, что я обожаю свою тетушку, я и с другими женщинами на биостанции нахожу общий язык. Я в прекрасных отношениях с Инной Вертоградовой; с Галиной Ромашовой я, как говорится, тоже никогда не ссорилась — возможно, мы бы сошлись и поближе, но у нас слишком мало точек соприкосновения. Только с Эмилией, женой начальника экспедиции Максима, я не нашла контакта, но тут моей вины нет: Эмилия не любит всех молодых и хотя бы капельку интересных женщин и старается держать их подальше от своего мужа.

К тому же генеральша — это всегда больше, чем сам генерал, и если Максима его должность тяготила, то Эмилии очень нравилось быть начальницей. Впрочем, не могу ее осуждать — может, на ее месте я вела бы себя точно так же.

Нет, я никак не могла завидовать Вике и Нике.

Но почему же мне достался самый неудачный кавалер из всех — Саша-толстый, презабавный малый, над которым нередко потешался весь лагерь? Почему, если кто-то из «взрослых» и обращает на меня внимание, то это не кто иной, как Панков, мужчина уже в летах, с брюшком и поседевшей бородой, которого никто не воспринимает всерьез? Кто же такая я сама, если у меня такие поклонники?

Впрочем, о чем это я думаю? Разве у меня нет доктора А-Кима? И тут же эта мысль меня поразила: я до сих ни разу не вспомнила о нем. С доктором Арсением Кимом, которого прозвали А-Кимом по какой-то дурацкой ассоциации с героем одного рассказа Джека Лондона, я три года вместе работаю, и столько же лет он — мой любовник.

А-Ким — наполовину кореец, и от своего отца кроме монголоидных черт лица и раскосых глаз он унаследовал и древние познания своего народа. Ну, может быть, не все, но хотя бы частичку. Он рефлексотерапевт, то есть занимается иглоукалыванием, и целитель, что называется, от Бога.

Когда вся медицинская и околомедицинская публика зачитывала до дыр отвратительно отксерокопированный «Точечный массаж» Гоао Лувсана, доктор А-Ким только усмехался себе в усы — правда, усов у него нет, он всегда чисто выбрит, коротко подстрижен и аккуратно одет. А-Ким читает древние рукописи в подлиннике, и его искусные пальцы могут найти любую активную точку на теле ли, на ушной раковине или на подошве человека. Доктор А-Ким делает чудеса. За несколько сеансов массажа и иглотерапии он возвращал бесплодным женщинам способность к деторождению. Лечившиеся уже много лет у самых лучших гинекологов и на самых модных грязевых курортах, отчаявшиеся женщины обращались к нему, как к своей последней надежде, а потом, забеременев, летели к нему с радостной вестью со слезами на глазах. А родив, некоторые счастливые матери давали такому долгожданному первенцу непопулярное в то время имя Арсений, и это было для моего доктора высшей наградой. Умел он делать и совсем противоположные вещи — многие из моих приятельниц к нему обращались, и он избавлял их от нежеланного плода быстро и почти безболезненно, при этом заодно подлечивая кому придатки, кому печень. При всем том доктор А-Ким был небогат. Он не брал от больных денег и ценных подарков не из принципа (он-то как раз считал, что целитель должен жить не роскошно, но ни в чем не нуждаясь), а просто так ему было спокойнее: как раз в начале восьмидесятых в стране началась очередная кампания по поводу врачей-взяточников, и даже букеты цветов мы выносили из поликлиники, завернув в газету.

А у доктора были недруги: многим не нравилось, что он вопреки авторитетам, которые посчитали какой-то случай безнадежным, за него брался — и вылечивал больного. Коллеги писали на него доносы и пытались объявить его шарлатаном. По счастью, он вылечил дочку одного министра, и благодарный отец прикрывал его от врагов.

Если бы доктор А-Ким пил, то он скорее всего спился бы, потому что его заваливали бутылками коньяка, от которых он отказаться не мог, не обидев пациента, но доктор А-Ким не пил. У него, на мой взгляд, вообще не было недостатков, одни достоинства — может быть, поэтому я о нем и начисто забыла.

Частной практикой доктор не занимался, популярности не искал, престижных пациентов не приваживал, диссертаций не писал, просто отсиживал положенные часы на приеме в нашей специализированной поликлинике, а все свободное время отдавал своим древним медицинским трактатам, травам, которые он собирал сам (каждое лето он ездил за ними то на Памир, то куда-то в Приморье) и из которых он составлял чаи и настойки, и мне. Других интересов у него не было.

Честно говоря, я сама не понимаю, каким образом я попала в список тех предметов, которые занимали доктора А-Кима. Может, это случилось потому, что мы все время работали вместе.

Может, оттого, что мы с ним такие разные. Я человек общительный, люблю шумные компании и зрелища, а А-Ким (я даже в постели звала его А-Кимом) — ярко выраженный интроверт, ему никто не нужен. Я — спортсменка, кроме плавания занималась еще очень многим: фехтованием, бегом и еще черт-те чем, во мне много энергии, и вся эта энергия выплескивается наружу, а доктор увлекался только корейской борьбой таэквондо, которая основана на медитации. Я — человек очень земной, если не сказать приземленный, открытый и живу реальной жизнью, а А-Ким большей частью погружен в свой внутренний духовный мир. Как это? «Стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой»…

В общем, мы вместе уже три года и встречаемся один-два раза в неделю; он меня чуть постарше, чуть повыше и чуть уже в плечах, и наш роман очень удобен нам обоим: мы коллеги, занимаемся одним и тем же делом и работаем с одними и теми же пациентами. Я многому от него научилась. Но пламенных чувств друг к другу мы не испытываем. Возможно, бурные страсти вообще не в его характере, но я-то знаю, что я способна на большее: как я любила Сережу в наши первые месяцы! В постели у нас все хорошо, он искусный любовник — слишком искусный, на мой взгляд, и притом не по-европейски: просто он знает такие точки, которые могут довести женщину до экстаза, но я не чувствую при этом того взлета эмоций, который так ценит женщина в физической любви…

В прошлом году он предложил мне выйти за него замуж, но я попросила его не торопиться, он понял и согласился со мной. Я точно знаю, что у него нет никого другого. И понимаю, что рано или поздно, но я выйду за него замуж. Иногда такая судьба меня радует, иногда пугает.

Но пока я свободная женщина и нахожусь в свободном полете. Доктор А-Ким остался где-то далеко за горизонтом, там, в Москве (а может, он как раз сейчас на Памире). И если у меня нет других поклонников, то возьмемся за Сашу-толстого. Конечно, он мне и даром не нужен, но попробуем сделать из него человека — от нечего делать.

А кстати, почему он такой толстый? Неправильный обмен веществ или просто распущенность и растренированность? Судя по всему, последнее. И к тому же он страшно много ест и вечно голоден. Только вчера я наблюдала на кухне такую картину. Ника жарила оладьи на двух сковородах, обливаясь потом в своем мини-бикини — правда, к этому миниатюрному купальнику полагалась еще мини-юбочка. Саша-толстый, который был у нее костровым, внес в тесное помещение бак с водой и так там и остался. Он пытался выпросить у Ники оладышек, и та дала ему один неудавшийся блин — из тех, что комом, и сказала, что больше он не получит.

Ей было не до него: на одной сковороде оладьи как раз подоспели, и она, подхватив на лопаточку готовый оладышек, направилась к столу, на котором стояла миска с оладьями, но на пути у нее оказался Саша. Она попыталась обойти его слева, но тот сразу же передвинулся, закрыв ей проход, она метнулась направо — он снова оказался перед ней. Оладышек не вынес этих резких маневров и упал на пол. Довольный Саша подобрал его и тут же, не сходя с места, слопал, а у Ники чуть не подгорели все остальные оладьи — так мы с ней смеялись. Кстати, Саша этим не ограничился и тут же оприходовал несколько подгоревших оладьев, отложенных в сторону для Славиковой сороки.

И я решительно принялась за Ивановского. Утром я его будила еще до гонга на подъем и заставляла делать вместе с собой утреннюю гимнастику. Не то чтобы я всегда регулярно делала зарядку, но она никогда не помешает, зато смотреть на то, как Саша-толстый, пыхтя, приседает и пытается встать, с трудом разгибая дрожащие колени, было очень забавно. Он просил о пощаде, но я была неумолима. После зарядки мы обычно бегали трусцой; так как единственная подходящая для этой цели дорога вела на Дельфинье озеро, то мы взбирались бегом на гору. Впрочем, бег — это слишком сильно сказано. Бежала я, все время его подгоняя, а он с жалобным видом едва переставлял ноги.

Через некоторое время на это уникальное зрелище приходило с утра посмотреть чуть ли не пол-лагеря, и болельщики поддерживали несчастного Ивановского приветственными возгласами.

Кроме того, я заставила его сопровождать меня на Лысую гору. Каждый, кто приезжает в дельфинарий, обязательно должен хоть раз взойти на Лысую гору — это обычай такой, превратившийся чуть ли не в ритуал. Как ни странно, но охотников взобраться туда во второй раз находится почему-то мало. Я сама до этого была на вершине только однажды. Я хорошо помню этот случай — я отправилась туда в длинной юбке и босоножках и прокляла все на свете, продираясь в таком виде сквозь кусты держиморды и можжевельника, густая поросль которого почти перекрывала тропинку поближе к вершине. Собственно говоря, в тот раз я попала на Лысую гору совершенно случайно. Я с Феликсом тогда возвращалась с раскопок: под самым поселком Ашуко археологи из Анапы раскопали пифосы — огромные глиняные кувшины, в которых наши предки хранили зерно, и мы ходили на них посмотреть. По дороге назад мы встретились с Никитой, который вел на Лысую гору своего практиканта, недавно приехавшего на базу. Выяснив, что Никита специально заранее не предупредил меня об этом походе, потому что этот сложный маршрут якобы не для женщин, я тут же за ними увязалась в чем была, несмотря на громкие протесты Никиты и увещевания Феликса.

Естественно, я не проронила ни слова, когда колючки впивались мне в кожу, и ни на секунду их не задержала, но нельзя сказать, чтобы об этом подъеме у меня остались приятные воспоминания. Особенно мешала мне модная в том сезоне летящая юбка до пят: то Никитин практикант наступал мне на подол, то я сама запутывалась в зарослях держиморды или не менее колючей ежевики и освобождалась, оставляя на колючках лоскутки ситца.

Конечно, вид с вершины Лысой горы открывался необыкновенный: бесконечное темно-синее, отливающее фиолетовым у самой линии горизонта море (в тот очень жаркий и безветренный день поверхность его была совершенно зеркальной), береговая линия, изрезанная заливчиками и бухточками, прямо под нами — мыс Ашуко с маяком на нем. Мне, обливавшейся потом, страшно захотелось нырнуть прямо туда, в это море, в эту казавшуюся с высоты такой прохладной воду… Со всех остальных сторон нас обступали горы — невысокая гряда шла прямо за нами, а в ущелье слева от биостанции, идущем в сторону Абрау, уже сгущалась синеватая дымка — там между вершинами застряли облака. В Ашуко уникальный микроклимат — если в Анапе, или Новороссийске, или даже в ближайшем к нам Абрау идет дождь, то он чаще всего не доходит до дельфинария — его закрывают горы, которые не пропускают к нам тучи.

Поэтому льет у нас обычно тогда, когда ветер пригоняет перенасыщенный влагой воздух с моря, с юго-востока, а норд-ост обычно приносит с собой прохладу, но не сырость и не дождь. Погода в этом сезоне, когда в начале июля холодный северо-западный ветер сочетался с ливнями, абсолютно не характерна для этих мест, и нас, продрогших в те несколько дней чуть ли не до мозга костей, должна была утешать уникальность этого природного явления.

Но виды видами, а надо было спускаться… И мы спускались — на пятой точке по облысевшему склону горы. Как дети со снежной горки, мы мчались вниз с бешеной скоростью, вздымая клубы сухой пыли и подбадривая себя восторженными воплями. Огромный камень, сдвинутый с места массивным телом ехавшего по склону чуть выше меня практиканта, промелькнул совсем рядом с моей головой, но меня не задел. Так мы пролетели чуть ли не полгоры и остановились только там, где почти отвесный склон переходил в пологий спуск — перемазанные, в порванной одежде, но довольные. Это был единственный случай в моей жизни, когда спуск оказался легче, короче и гораздо приятнее, чем подъем. Мы очень быстро добежали в тот раз до моря и вошли в воду, не раздеваясь, и я поняла, что такое блаженство.

Но сейчас я решила подняться на Лысую гору не в самый солнцепек, а рано утром, пока еще прохладно, и в подходящей для этого одежде.

У меня еще остался килограммчик лишнего веса, и я захотела от него окончательно избавиться. Я, конечно, предложила девочкам составить мне компанию, но они отнеслись к этой идее скептически. Захотел было отправиться со мной на гору йог Саша-тощий, но, узнав, что Ники не будет, тут же охладел к этой затее, и у него нашлись другие дела. Так что остался один Саша-толстый.

Не буду описывать подробности нашего похода. На мой взгляд, все прошло чудесно, на этот раз я не запуталась в кустарнике, не оцарапалась о колючки и почти не запыхалась — я явно пришла в свою лучшую форму. Но для Саши-толстого Лысая гора оказалась последней каплей: после нее он сломался. Он взбунтовался: категорически отказался и делать зарядку, и бегать трусцой; громогласно заявил, что физические упражнения наносят организму один только вред; даже почти охладел ко мне.

Не знаю, как его организм, но вот его костюм потерпел от наших спортивных занятий значительный урон. Ивановский находился на биостанции с самого начала сезона, с апреля, и здорово за это время поизносился. После моих тренировок его единственные плавки расползлись окончательно, и это было почти трагедией. Как известно, при советской власти плавки можно было купить где угодно, но только не в курортных городах.

Сколько экспедиций ни посылали за этой необходимейшей деталью туалета в Новороссийск, Геленджик, Анапу — плавок нигде не было, а если и были, то не его размера. Поэтому Саша-толстый выглядел весьма живописно: на голое тело он надевал то, что осталось от плавок, поверх них — почти столь же растерзанные шорты, а для надежности и сохранения общественных нравов он сверху еще повязывался свитером; в таком виде он и работал, и купался, и сидел за общим столом.

Саша-толстый был уникумом, о котором в Ашуко еще предстояло сложить легенды. Надо сказать, в качестве кавалера он был труднопереносим даже для такой решительной женщины, как я, но у него были другие достоинства. Он был в Ашуко уже третий сезон и надеялся, что его возьмут в институт на постоянную работу. Хоть он и числился лаборантом, но обычно ему поручали тяжелую физическую работу, не требовавшую излишних умственных усилий, — так боялись его глубоких аналитических способностей. Чуть ли не каждый день он выдавал по афоризму, которые становились составной частью ашукинской мифологии.

Так, ашукинцам особенно запомнился один вопрос, заданный им на лекции профессора Лапина. На биостанции был такой обычай — раз в неделю все сотрудники биостанции, в том числе сезонные рабочие, собирались на час, и кто-нибудь из ученых популярно рассказывал о своем предмете. В основном лекции, конечно, касались физиологии и поведения водных животных, но как-то раз и Вику попросили провести такой семинар — уж очень интересовала всех тема, которой она занималась: гипноз.

Ванда рассказывала о свойствах кожи дельфина, а профессор Лапин сел на свой конек: он говорил о загадках, которые поставили перед наукой дельфины, в том числе и об их необычном стайном поведении, о разнице между животными различных популяций одного и того же вида…

Обычно все с интересом слушали очередного оратора, и к концу лекции этот интерес только возрастал, все дремавшие пробуждались и с нетерпением ждали вопросов Ивановского. И на этот раз наши ожидания не были обмануты. С самым серьезным видом, как будто он был не лаборант, а по крайней мере доктор наук, Саша-толстый спросил:

— А чем отличается поведение поллюций, например крыс, от поллюций дельфинов?[7]

Все грохнули, и никто не ответил бедняге на его вопрос: профессор смеялся вместе со всеми.

В голове его все время бродили какие-то мысли, и он периодически выдавал их, но они были чересчур уж забродившие. Может, это оттого, «что сперма попадала ему в мозг, и там начиналось такое!..» — этот перл он выдал как-то за обедом, когда громогласно рассуждал о том, что воздержание более трех дней крайне вредно, потому что в этом случае… ну вы сами понимаете…

Увы, так как Сашу-толстого никто из девиц на биостанции никогда всерьез не принимал, то приходилось ему мириться с кашей в голове. Вот какой мне достался оригинальный поклонник.

Темп жизни на базе для меня все ускорялся. Погода наладилась, подготовка к эксперименту шла полным ходом, Ася выздоровела, и ее озорной характер нам доставлял немало хлопот — она то прекрасно работала, то отказывалась без всяких видимых причин с нами сотрудничать, как будто над нами издевалась. И наконец, каждый вечер меня тащили на какие-нибудь посиделки.

Девочки между тем уже не ходили по земле, а, казалось, витали в облаках. Они были такие влюбленные и счастливые, что мне становилось порой даже обидно: почему я ни в кого не влюбляюсь? Правда, подходящей кандидатуры я не видела.

Ника совершенно окрутила Славика, но и сама умудрилась влюбиться по уши. Они переживали сейчас романтический период, в глазах обоих появилось какое-то мечтательное выражение. Но если влюбленную Нику я уже имела случай наблюдать, то Славик, как мне казалось, впал в это состояние впервые — ну, может, не впервые, но это была уже отнюдь не юношеская влюбленность.

Он изменился, глаза его горели, это был уже не увлеченный чистой наукой школяр, для которого не существуют соблазны окружающего мира, — нет, это был искрящийся весельем и радостью жизни молодой человек, который все время находился в состоянии эйфории. Казалось, радость его переполняла, просто распирала, и он не мог не поделиться ею с друзьями. И хоть они с Никой и летали над землей, тем не менее в их взаимном увлечении не было ничего небесного, это была самая земная страсть — на мой проницательный взгляд, конечно. Внутренний голос говорил мне, что пока что они быстро проходят платоническую стадию.

Славик как-то сказал мне про Нику:

— Я встречал в своей жизни много красивых женщин. На моем пути попадалось немало умных женщин. Но женщина умная и красивая одновременно — это большая редкость!

Я наконец поняла, почему мне всегда так нравился Славик, которого я до сей поры по-настоящему не знала: он во всех людях видел прежде всего хорошее и соответственно к ним относился, и поэтому не было на биостанции ни одного человека, который сказал бы о нем хоть одно дурное слово.

И мое первоначальное мнение о нем оказалось неверным: его занимали не только биология и философия, просто у Ванды это было основной темой застольных бесед, и он принимал в них активное участие; с другими собеседниками он со знанием дела говорил совсем о другом — о том, что тем было интересно, — от живописи Чюрлёниса и кинематографа Эйзенштейна до основополагающих принципов приготовления компота из алычового варенья и медицинского спирта (впрочем, последнюю проблему Славик блестяще решал не только теоретически, но и практически). И притом в Славике, несмотря на его двадцать шесть лет и прекрасное понимание практической стороны жизни, которая его, правда, ничуть не занимала, чувствовалась какая-то неиспорченность. Так как ему было свойственно еще и тонкое чувство юмора, то это делало его просто незаменимым в любой компании — он никогда не пытался солировать и язвить, его остроумие всегда было добрым, с ним было просто очень приятно. Да, Нике, пожалуй, повезло.

За Вику я беспокоилась больше. Насколько я понимала, у Димы была на биостанции репутация донжуана, и к тому же он был женат. Меня всегда занимал вопрос — зачем женятся волокиты, и притом обычно по многу раз? Может быть, для того, чтобы не брать в супруги очередную свою жертву? Но Виктория никак не походила на жертву, хотя явно не была так безоблачно счастлива, как Вероника. Дима был вовсе не тем мужчиной, на постоянство чьих чувств и симпатий можно положиться, и Вика заметно нервничала.

Дима то проявлял к ней повышенное внимание, то вдруг становился холоден и проводил вечера не с нами, а уходил на озеро, к своему приятелю Антонову, и в такие дни мне было жаль Вику — так старалась она делать вид, что все в порядке. На Дельфиньем озере, насколько я знала, тренеры редко оставались без женского общества — чаще всего компанию им составляли благодарные зрительницы, остававшиеся там на ночь — до первого утреннего рейса.

Впрочем, Дима, конечно, не стал бы с ними связываться — он себя для этого слишком высоко ценил. Высокий, темноволосый, загорелый, он со своими узкими бедрами и широкими плечами смотрелся на берегу как античный бог — во всяком случае, так считала Вика, начитавшаяся Ивана Ефремова и бредившая Таис Афинской и ее царственными любовниками. К тому же он решил отпустить бороду, и его недельная щетина, которая многих мужчин превратила бы в страшилище, придавала его лицу особое обаяние — этакая очаровательная небритость в духе Макаревича. В общем, природа наделила его внешностью покорителя сердец, но мне он не нравился и абсолютно не привлекал меня как мужчина — и он отвечал мне тем же. Мы с ним все время как бы в шутку пикировались — впрочем, довольно зло. Как-то за обедом я помогала Нике разливать суп, пока у нее на кухне подходило второе блюдо, и каким-то образом в тарелке у Димы оказался… гвоздь. Ей-богу, я его туда не подкладывала!

С тех пор Дима отказывался принимать пищу из моих рук, ожидая какого-нибудь подвоха. На самом деле я бы относилась к нему нормально, если бы не подозревала, что он морочит Вике голову и специально ее мучает, залавливая ее в свои сети, и что она ему в общем довольно безразлична.

Как-то днем погода вдруг испортилась, небо затянуло темными тучами, и мы с Вандой и Витей еле-еле успели сложить манатки и разбежаться по своим домикам, как грянул… не ливень, не гроза, а град, но град такой, с каким я до сей поры никогда не сталкивалась, — величиной с голубиное яйцо. Я стояла в своей пятихатке, распахнув дверь, и, зачарованная, наблюдала, как ледяные мячики для пинг-понга под косым углом падают на землю; о крышу моей пятихатки градины стукались со звуком, напоминавшим гулкую барабанную дробь. Внезапно мне стало скучно в одиночестве, и я решила добраться до соседней хатки, где пережидали непогоду девочки — я видела, как они туда вбежали. Я высунулась, чтобы разведать обстановку, и сразу же получила солидный удар прямо по лбу. На мой изумленный вопль девочки ответили сочувственными возгласами, но встретиться нам удалось только через полчаса, когда льдышки перестали падать с неба, а усыпавшие землю здоровенные градины стремительно превращались в воду. Медички осмотрели мой лоб, но все для меня окончилось благополучно — синяка не было.

— Уникальный случай: не надо прикладывать лед, так как лед приложился уже в самый момент получения травмы, — прокомментировала ситуацию Вика. А внимание Ники переключилось на стоявшее возле их домика ведерко. Ему повезло меньше, чем мне: его пластмассовая крышка треснула.

Град кончился, но воздух был перенасыщен влагой, и несколько раз после обеда принимался идти дождь. Хотя было относительно тепло, но, спасаясь от всепроникающей сырости, люди жались поближе к кухне, и даже пришедшие на ужин предпочитали жевать стоя где-нибудь в сухом углу, а не располагаться со своей миской за столом под натянутой над ним пленкой, которая все равно не спасала от косых струй дождя. Поэтому ужин прошел как-то скомканно, и сотрудники разбежались по своим относительно сухим углам. Спасти от сырости и уныния в такой мокрый вечер могло только одно: крепкие градусы и дружеская теплая компания, но желательно где-нибудь под крышей.

Когда, покормив Асю (не очень приятное занятие в такую погоду), я вернулась в пятихатки, то сразу завернула к девчонкам и не ошиблась: у них в тот вечер было тепло и уютно, и на огонек все время кто-нибудь заглядывал. В дождь и сырость хочется есть, и кто-то очень кстати принес буханку хлеба и две плоские банки сардин.

Я села у тумбочки и принялась хозяйничать: делала бутерброды и раздавала их голодающим. В этот день из Абрау привезли «Черного доктора», и кружки с темным вином пошли по кругу. Слишком сладкое на мой вкус, оно действительно хорошо согревало. Постепенно хатка заполнялась народом; зашли наши соседи-студенты, заглянул Дима в дождевике и высоких сапогах. Последними пришли Витя и какой-то незнакомый мне парень; они кое-как втиснулись внутрь, потеснив сидевших на кровати. Переполненная пятихатка напомнила мне битком набитую туристами электричку, где люди сидят друг на друге, но тем не менее довольны жизнью. Тем более что в домике стало значительно теплее — или мне так показалось.

Я сделала новые бутерброды и передала их последним гостям. Потом соорудила еще один лишний сандвич и за спинами сидящих протянула его Вите. Витя после армии никак не мог насытиться не только свободой, но и самой элементарной пищей земной; казалось, он никогда так и не наестся. И тут я встретилась глазами с новеньким. Это были очень выразительные голубые глаза; я тут же выполнила заключенную в них просьбу — положила на хлеб большую сардинку и, перегнувшись и вытянувшись до предела, передала лакомый кусочек голубоглазому, который сидел через три человека от меня, прямо в руки.

Он улыбнулся и протянул мне кружку с какой-то жидкостью; это был портвейн, который я не пью в Москве, но сейчас от него, как мне показалось, по жилам растеклось приятное тепло. Я поманила пальцем Нику, которая пыталась пристроить на чьих-то коленях банку с водой, чтобы вскипятить чай; мы обе почти легли на кровать, и за спинами двух Саш нам удалось обменяться несколькими фразами:

— Кто этот светленький?

— Ты разве его не узнаешь?

— Никогда в жизни его не видела!

— Здрасьте, он был здесь, когда ты только приехала, и уезжал на неделю. Зовут его Алекс, фамилию не знаю. Как ты могла его не заметить — ума не приложу. Ведь он занимается подводными съемками и будет работать вместе с группой твоей тети.

В хорошеньком же я была состоянии после смерти Сергея, если его не запомнила! Я искоса, из-под опущенных ресниц взглянула в дальний угол, где тот сидел; он перехватил мой взгляд и снова мне улыбнулся. Я вопросительно подняла брови, на что он утвердительно кивнул. Тогда я взяла последнюю хлебную корочку, обмакнула ее в масло из-под сардин и протянула ему. Женщина всегда инстинктивно стремится подкормить симпатичного ей мужчину, даже не вспоминая банальную истину о том, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок — если она, конечно, настоящая женщина, а не ее имитация.

Уже давно стемнело, и общий разговор, шуточки и смех постепенно стихали. Кто-то высунулся наружу и сообщил, что дождь прекратился и на небе появилось даже несколько звездочек. Все дружно высыпали наружу, разминая затекшие ноги и потягиваясь. Кто-то чертыхнулся, попав прямо в объятия держиморды, и после этого откуда-то появился фонарик, освещавший узкую тропинку между колючими кустами. Во тьме засветились огоньки сигарет. Мы вышли к лабораториям, но расходиться еще не хотелось. Кто-то из ребят предложил пойти на берег, но в это время с небес на нас снова закапало, и мы побежали к ангару, где хранилось наше оборудование. Вообще-то это был не совсем ангар: рядом с аквалангами, компрессорами, костюмами для подводного плавания, оборудованием для подводных съемок и какими-то приборами не совсем понятного мне назначения был отгорожен жилой уголок, в котором теперь постоянно обитал Витя, по совместительству охраняя данную нам взаймы аппаратуру, за которую в случае ее пропажи мы никогда бы не расплатились. В дальнем углу каким-то образом примостилась моторная лодка; она никому не мешала.

Собственно говоря, я сильно сомневалась, можно ли Вите с его слишком обширными знакомствами и широкой душой доверять такой ответственный пост, но Ванда, всегда такая мягкая и податливая, тут настояла на своем, и она оказалась права.

Витя навел в ангаре неукоснительный порядок, все было у него под рукой, и никаких девиц он сюда не водил — по агентурным сведениям, он как-то раз высказался в том роде, что «где живешь — там не гадишь». Более того, если он весело проводил ночь в другом месте, то все равно периодически бегал проверять, все ли в порядке. Ключей от ангара было два — один у него, другой у Ванды, и мне иногда приходилось Витю будить, когда он сладко отсыпался после ночных похождений.

Свое жилье наш техник-подводник-ассистент отгородил от остального пространства ангара двумя шкафами. Получилось очень уютно. Мы все уселись: кто на ящики, заменявшие стулья, кто на узкую кровать, накрытую солдатским одеялом. Витя включил в розетку электрический чайник (все у него было наготове, даже ведро с водой стояло), нажал на кнопку магнитофона, и тут же раздалось:

Почему-то в этом году весь лагерь увлекался «Машиной времени», старой, доброй «Машиной времени», и с утра до вечера отовсюду можно было слышать песни Макаревича; но мне почему-то больше всего запомнилась именно «Сара Марабу».

В свете горевшей под потолком лампы я наконец смогла получше рассмотреть Алекса.

Он оказался если не очень высоким, то, по крайней мере намного выше меня — метр восемьдесят, не меньше. Его лицу, довольно простому, широкоскулому и ничем вроде не примечательному, придавали привлекательность светлые волосы и голубые глаза. И конечно, он еще очень хорошо улыбался — или мне он так хорошо улыбался?

Я сидела на кровати; было, как всегда, тесно, но рядом со мной оставалось еще много свободного места. Однако Алекс уселся вплотную ко мне — так, что наши бедра и ноги соприкасались. Я вполне могла отодвинуться, но не сделала этого. Мы слушали музыку и молчали, не глядя друг на друга. Один только раз Алекс, потянувшись за чем-то, мимолетно положил руку мне на колени.

Было уже поздно, когда мы собрались расходиться; дождь прекратился, и, как это часто случается в Ашуко, снаружи нас встретило яркое и абсолютно чистое звездное небо. Мы направились к пятихаткам, и наша цепочка растянулась; основная масса ребят вилась вокруг Вики и Ники, освещая им дорогу, в их группе слышались веселые голоса и смех. Мы с Алексом шли в арьергарде; у меня, как всегда, не оказалось фонарика, зато у моего спутника он был. Он проводил меня до дверей моего домика, и в тот вечер я уснула счастливая. Ведь самое приятное в любви — ее предвкушение.