Сезон любви на Дельфиньем озере

13. ДЕНЬ И НОЧЬ СО ЗВЕРЬМИИ ЛЮДЬМИ

С бьющимся сердцем я подошла к воротам, и первым, кто попался мне навстречу, оказался улыбающийся Алекс. Наверное, вид у меня был достаточно странный, потому что он спросил:

— В чем дело? Почему ты смотришь на меня как мокрый, только что вылупившийся из яйца цыпленок, в первый раз взирающий на мир?

— Как ты здесь очутился? То есть… то есть я хотела сказать, что не ждала тебя так скоро.

— И кажется, ты мне не рада… А пришел я обыкновенно, ножками. Я быстро понял, что ребята справятся и без меня, и решил заняться собственной работой.

— Как ты шел, верхней дорогой?

— Конечно же, верхней. Хотел сначала догнать тебя, но вовремя вспомнил, что ты скачешь по камням как лягушка и по берегу мне за тобой не угнаться. Но, как видишь, я тебя даже опередил.

Правда, судя по твоей одежке, ты весь путь проделала вплавь…

— Не весь, а только половину, потому и задержалась. Значит, все остальные еще на озере?

— Наверное. Я видел, что Ляля и Люба собирались возвращаться на биостанцию, и заторопился: мне как-то не улыбалось прогуливаться в их милой компании. Так что я не стал никого дожидаться, думая, что тут мне будут рады. Ан нет…

Я не могла доказать ему на площадке перед воротами, что он ошибается и мне на самом деле приятно его видеть, поэтому ему пришлось проводить меня до хаты, чтобы убедиться в этом. Впрочем, нам некогда было заниматься телячьими нежностями, мы спешили — голод не тетка, а так как мы уже давно опоздали на обед, то только благодаря моим личным связям на кухне нас еще могли накормить. Переодеваясь в сухое, я размышляла о том, стоит или нет говорить Алексу о чуть не убившем меня камне; мне не надо было закрывать глаза, чтобы увидеть его почти воочию, — огромный, серо-стального цвета булыжник, он так резко контрастировал с темными от воды прибрежными валунами…

Впрочем, мне все равно было не до этого, потому что рассиживаться было некогда — надо было срочно идти сменить Ванду. Перекусив на ходу, я пошла на берег и только примерно через час, сделав все, что было необходимо на данный момент, нашла время поделиться своими переживаниями. Но с кем?

Между тем биостанция будто вымерла. Стоял самый горячий полуденный зной, солнце, казалось, взбесилось, и галька на пляже так раскалилась, что чудилось: еще чуть-чуть — и расплавятся подошвы вьетнамок. Даже стойкие, жаропрочные биологи расползлись по укрытиям, чтобы хоть немного передохнуть. Я подозревала, что люди в основном сидят по лабораториям, где кондиционеры, сопя от напряжения, хоть как-то сбивали температуру. Алекс, зевая, ушел от каракатицы еще раньше меня — отсыпаться. Я заглянула к Ванде, в ее относительно прохладный домик; она заносила результаты ночных опытов в толстую амбарную книгу, а истомленный жарой Тошка валялся у ее ног как пушистый коврик и только слегка приподнял голову, завидев меня. Вид у моей тетушки был неважный, под глазами — круги, и беспокоить ее мне не захотелось.

Я отправилась в пятихатки и обнаружила, что девочки, уютно устроившись на одеяле в тени единственного в этом месте бокаута, наслаждаются более чем заслуженным отдыхом. Сегодня, хоть дежурила Ника, досталось им обеим, одной было просто не справиться: в это адское пекло им пришлось готовить на костре — разумеется, по закону наибольшей пакости свет дали именно тогда, когда обед был уже готов. Они подвинулись, как будто сразу поняли: если я сейчас не выговорюсь, меня просто-напросто разорвет то, что меня распирает изнутри.

Они слушали меня молча, изредка задавая вопросы, и обе сразу посерьезнели. Наконец Ника сказала:

— Вообще-то это — естественное явление, совсем недавно эта Лиза с озера тоже попала под камнепад. Но если вспомнить День рыбака, то картина складывается весьма мрачная…

— Но кто мог это сделать? Неужели кто-то шел за мной поверху и только и выжидал, когда ему предоставится удобный случай от меня избавиться? Самое ужасное, что один человек за мной действительно шел — это был Алекс!

— Кстати, а что мы знаем об Алексе? — продолжала свои рассуждения Ника. — Ничего не знаем, в отличие почти от всех остальных. Никто из нас не встречал его раньше, до Ашуко, никто, кроме твоей тетушки, не знает, где он работает, нам ничего не известно про его семью, личную жизнь. Кто он? — Но тут она взглянула на меня и, увидев выражение моего лица, добавила: — Да не кипятись ты! Давай действовать методом исключения. Алекс знал, что ты отправилась в лагерь по берегу. Кто еще мог об этом знать? Да все, кто был на представлении! Алекс сам тебе признался, что убежал от Любы и Ляли, которые тоже возвращались на биостанцию. Та же весьма нам подозрительная Лиза могла видеть, как ты направляешься к морю. Наконец, на озере были все наши сезонные рабочие, Максим дал им выходной.

Алекс поленился и не стал таскать дельфинов. Так же мог поступить любой из студентов или лаборантов — скорее всего в суматохе его исчезновение никто бы и не заметил.

— Кого ты имеешь в виду?

— Например, Нарцисса. Мы ведь ищем того, кто имеет хоть какой-нибудь, пусть малюсенький повод тебя не любить, который мог бы служить мотивом преступления, и у кого была возможность попытаться тебя убить не только сегодня, но и в День рыбака. Есть такая штука — факторный анализ… Так что Люба явно исключается: хоть ты ей и не нравишься, она никак не могла ударить тебя камнем во время празднества. Остаются Лиза, которая никогда не бывает на глазах, и Нарцисс. О том, таскал ли он с ребятами дельфинов, надо выяснить у Вадима. Вандиных призраков и барабашек оставляем в стороне. Хотя, надо сказать, все это похоже на бред — никто в здравом уме не пойдет на убийство женщины только потому, что ее слишком любил ее покойный возлюбленный, или потому, что она публично разок над ним зло посмеялась!

— Да, это похоже на бред, — встрепенулась Вика; она сняла очки, и близорукие выпуклые глаза ее казались просто огромными. — Мне кажется, что мы не там ищем, еще чуть-чуть, и мы сами свихнемся. На самом деле многие могли два раза покушаться на жизнь Татьяны, но у них нет никакого мотива, о котором нам было бы известно.

Мне кажется, что под загаром я покраснела: она тоже могла намекать только на Алекса! Алекс, с первого взгляда выбравший меня, Алекс, так быстро и охотно шедший на сближение… Алекс, который в День рыбака легко мог зайти мне за спину, Алекс, который вслед за мной шел сегодня по верхней дороге… Нет, это невозможно, такое бывает только в тайком привезенных из-за границы романах про агента 007, которые ходили из рук в руки в нашей студенческой группе, — обычно его очередная возлюбленная оказывалась засланной к нему убийцей… Но я же не русская шпионка и не Джеймс Бонд!

Почувствовав мое состояние, Вика постаралась меня успокоить:

— Я не имею в виду никого конкретного. У нас просто разыгралось воображение. Скорее всего камень упал случайно — вспомните, какой был ночью ветер, недаром мы сидели без электричества.

— Ты не права, Вика: ветер был только в ущелье, в горах. Этой ночью мы работали, на море было слабое волнение, которое нам мешало, но отнюдь не буря и не ураган.

В конце концов мы пришли к выводу, что не стоит об этом никому говорить: уж очень это было похоже на те истории, которые придумывают истеричные женщины, чтобы привлечь к себе внимание.

Но нельзя закрывать глаза на возможную опасность, подстерегающую меня из-за угла, и надо быть все время начеку.

— Постарайся не ходить никуда одна, без нас, — материнским тоном произнесла Ника и тут же сама расхохоталась: в последнее время каждая из нас искала уединения, правда, уединения вдвоем. — Я хотела сказать, не уходи из лагеря в одиночку и не ходи больше под отвесными скалами, там опасно и безо всяких убийц, реальных или воображаемых.

— И не купайся одна в шторм, — подсказала я.

— И не купайся возле берега, а лучше заплывай подальше, где тебя никто не догонит, — подхватила Никину нотацию Вика, стараясь удержать серьезную мину на лице. Но она и в самом деле явно была озабочена. — Я поговорю с Вадиком насчет Нарцисса. И вообще у меня появились кое-какие мысли. А ты пока старайся не попадаться злодеям, чтобы не испортить нам отпуск!

Алексу я так ничего и не сказала.

И все продолжалось как раньше: солнце, море, звери — и любовь. У нас с Алексом оставалось так мало времени, что я запретила себе думать о нависшей надо мной неведомой угрозе. Я старалась использовать каждое свободное мгновение, чтобы побыть с ним.

Впрочем, днем для этого времени было мало: мы либо работали (то есть Витя с Алексом возились на берегу или в ангаре с аппаратурой, а мы с Вандой болтались на «мыльнице» по коридору), либо отсыпались в самую жаркую пору дня, устраивая себе на южный манер сиесту, — ночью нам было не до сна, теперь мы уже почти каждую ночь целиком проводили на море. Ванда заметно нервничала: она боялась, что погода изменится и светящийся планктон вдруг исчезнет — теперь уже до следующего сезона.

Впрочем, беспокоило ее не только это. Чтобы не только работать, но и вообще находиться на пляже ночью, требовалось разрешение пограничного начальства, а с этим возникли проблемы. На выход в море в темное время суток мощного плавсредства — нашей крошечной плоскодонки — требовалось особое разрешение пограничного начальства. Раньше с этим было просто, с пограничниками биологи всегда дружили, но прежнего капитана, командовавшего заставой лет пять, перевели на повышение, а сюда прислали служаку, который за несколько месяцев засел всем в печенки. Он очень любил, когда ему кланялись в ножки, выпрашивая это несчастное разрешение, ссылаясь на интересы советской науки и народа вообще, а он, с видом посвященного в какие-то неведомые ученым высшие тайны, отвечал на это, что стоит на страже рубежей нашей великой Родины. Каждый день до самого вечера мы не знали, какая муха его сегодня укусила и сможем или не сможем мы ночью проводить опыты.

Даже Тахиру, распившему в его обществе для пользы дела не одну поллитровку, приходилось с ним туго. Ванда же просто шла пятнами при одном упоминании о капитане Свиридове.

Но в один прекрасный день — вернее, это был прекрасный вечер — мы с ним поквитались. Вот как было дело. К нашим соседям в форме приехала высокая комиссия, проверявшая боеготовность застав. Максима по дружбе попросили одолжить катер, который должен был сыграть роль нарушителя. Ровно в 22.30 — с военной четкостью — наши ребята, Никита у руля и Витюша в качестве судового механика, вышли в море, прихватив с собой главного проверяющего — невысокого полковника с желчным, недовольным лицом. Пограничники должны были поймать «нарушителя» в перекрест лучей прожектора, а затем его «перехватить» и на своем катере сопроводить к берегу. Но человек предполагает, а Бог располагает; мощные потоки света суматошно бегали по морю, но найти наш катер никак не могли. Это тебе не то, что поймать в луч прожектора переодевающуюся на пляже женщину!

— Полчаса мы так болтались в море, и с каждой минутой полковник мрачнел все больше и больше, — рассказывал нам впоследствии Витя. — Мы с Никитой перебрасывались все это время скептическими замечаниями. А потом вдруг заглох мотор. Я полез туда, пытаясь выяснить, в чем дело, а Никита безапелляционным тоном приказал полковнику сесть на весла, иначе, как он заявил, течение отнесет нас к турецкому берегу.

Услышав про Турцию, тот беспрекословно подчинился. Жаль, было темно и невозможно было рассмотреть выражение его физиономии! Делать было нечего, и полковник стал грести. Наверное, он не занимался такой физкультурой, по крайней мере, лет десять, потому что лодка еле ползла. Я сказал, что скорее всего кончился бензин, на что Никита заметил: «Да, пожалел капитан Свиридов горючего для начальства!»

— А бензин действительно кончился? — спросила я.

— Ну как тебе сказать, Таня? Для кого кончился, а для кого и нет. — Улыбка на устах нашего ассистента из обычной блуждающе-загадочной превратилась в лукавую. — И все это время эти идиоты никак не могли нас найти. Наконец, когда мы уже приближались к пляжу, они нас достали. И не как-нибудь, а направили луч прожектора прямо нам в морду; свет попал в глаза полковнику и ослепил его. Пот у него по лицу тек не каплями, а прямо потоками. Поймав нас в перекрест, погранцы больше уже не выпускали катер из светового пятна. Полковник произнес несколько слов, которые я не буду повторять при дамах. — Тут Витя повернулся к Ванде и любезно ей поклонился, показав тем самым, что меня дамой не считает (мы недавно поцапались из-за того, что он недозаправил мой акваланг, и, возможно, я неосознанно допустила несколько крепких выражений, которые не должна произносить благородная леди). — Так вот, нецензурно выругавшись, полковник спросил нас, какого черта они не убирают прожектора, хотя мы все равно уже у самого берега.

На это Никита ответил, что, по-видимому, капитану Свиридову доставляет удовольствие наблюдать, как полковник занимается физическими упражнениями, а я подтвердил: да, капитан — он такой, наверняка не убирает свет специально. Полковник прямо-таки зарычал от бешенства. Мы так и причалили в луче прожектора. Надо было видеть полковника, когда он выбирался на берег! Гром и молния — вот уж действительно кто метал громы и молнии! Несчастный начальник погранзаставы попытался подать ему руку, но полковник вылез из лодки без его помощи, промочив вдобавок ноги. Не завидую я капитану Свиридову!

На следующий же день мы получили разрешение на выход в море без всяких вопросов. После отъезда высокой комиссии капитан пил неделю без перерыва, а через месяц на заставу прислали нового начальника. Таким образом, эта проблема была разрешена.

Бог как будто услышал молитвы Ванды, и ночи стояли изумительные во всех отношениях. Они были просто созданы для влюбленных и для исследователей, в том числе и для влюбленных исследователей.

Ночное море так и манило в свои томные, теплые, в темноте чудившиеся опасными объятия. С берега вода казалась черной, как самые густые чернила, но где-то в глубине ее поблескивали редкие вспышки. Но зато, когда тело погружалось в воду, все вокруг так и искрилось, и пловец, как и дельфин, оставлял за собой светящуюся тень.

Мне это ночное светящееся море напоминало черный опал, настоящий австралийский черный опал, драгоценный камень, который хранился в коллекции моего питерского дядюшки-геолога. Еще ребенком я любила вертеть его в руках, поднося к свету, рассматривая его то с одного ракурса, то с другого, и в глубине камня то вспыхивали разноцветные искорки, то погасали, заставляя меня искать, раскрыв от изумления рот, — откуда же они берутся? Но раскрыть эту тайну мне так и не удалось, и тот изумительный черный опал остался навсегда в моей собственной табели о рангах одной из чудных загадок природы. Такой же, как Черное море в эти необыкновенные ночи.

Волнения не ощущалось; на поверхности воды, казалось, не было ни морщинки, ни рябинки, но, по правде говоря, только до тех пор, пока мы не были готовы к эксперименту. К тому же моменту, как аппаратура и мы сами были в полной готовности, либо появлялись легкие волны, либо Ася, насытившись или из вредности, отказывалась плыть по прямой.

Тем не менее, несмотря на все накладки, нам удалось произвести несколько удачных съемок, и сезон в любом случае уже не был потерян.

Мы прекращали работу задолго до настоящего рассвета, как только небо светлело. Можно было идти и проспать остаток ночи, но у меня появилось столько неуемной энергии, что хотелось еще хоть полчасика побродить по лагерю, таская за собой сонного Алекса. То и дело протирая глаза и закрывая рот рукой, он уверял меня, что ему действительно интересно прогуливаться со мной по сонному царству и он ни капельки не устал.

Мне всегда казалось, что в ночной тиши, когда ничто и никто не мешает и не отвлекает, интереснее всего общаться с животными. Поэтому в ночных шатаниях у меня был четкий маршрут. Первым делом мы навещали афалин.

Казалось, мне достаточно было бы постоянной компании Аси, но я все равно каждый день старалась обойти и остальных дельфинов. Первым делом мы наносили визит Фифе. Полюбезничав с ней, мы шли на бак, откуда уже убрали гренландского тюленя, чтобы пообщаться с Тишкой. Старый Тоник не любил людей, не подходил к ним по доброй воле и не участвовал в наших играх, затем к ним подселили еще одного постояльца, молоденького дельфина, которого назвали Мишуней. Мишуня сначала был диковат, но когда он увидел, какой кайф испытывает Тишка при поглаживании, ему стало очень завидно.

Обычно, когда Тишка видел меня на краю бака, он мчался ко мне на всех парах, возле борта разворачивался и проходил мимо меня боком, так, чтобы я его прочесала с головы до пят, то есть от кончика рыла до хвоста. Я не обольщаюсь, дельфины обожают меня не из-за моих высоких душевных качеств, а потому, что у меня длинные ногти, о которые хорошо чесаться (имею я право хоть на месяц в году отрастить ногти!). Именно так — в данном случае не я чесала Тишку, а он об меня чесался. Напрасно Алекс призывно хлопал ладонью о воду, напрасно звал его «Тиша, Тишенька» — к нему дельфин подходил только изредка, и то, наверное, чтобы его не обидеть.

Так вот, когда обезьяна Мишуня понял, что я вношу в Тишину жизнь что-то особо приятное, он начал подходить ко мне чесаться в очередь с ним — сначала робко, а потом все смелее. Но тогда уже это не понравилось Тишке, и он стал энергично отталкивать от меня конкурента так, что мы с Алексом покатывались от смеха. Казалось, Мишуне оставалось довольствоваться неискусным почесыванием Алекса, но дельфины недаром считаются умнейшими животными! И он придумал выход. Однажды, когда Тиша в блаженстве нежился у бортика, подставив мне брюшко, Мишуня с разбегу наскочил на него сверху и, притопив товарища, занял его место.

Нет, от них просто невозможно было оторваться, но приходилось.

Через некоторое время ошалевшие от почесываний и поглаживаний дельфины приходили в экстаз (Алекс называл это состояние другим термином) и носились в диком хороводе по кругу, все чаще и чаще мелькая у бортика; все бы ничего, если бы не одно «но» — разыгравшись, они начинали ходить чуть ли не на голове (во всяком случае, на хвосте) и безбожно плескались, так что, зазевавшись, можно было промокнуть с головы до пят. Провести полночи в море, хотя бы и в костюме для подводного плавания, а потом, только переодевшись в сухое, снова оказаться в мокрой одежде — нет, спасибо, я предпочитаю другие удовольствия. И мы прощались и шли дальше.

Следующая наша остановка была у небольшого недостроенного бассейна, где содержались азовки — мелкие черноморские дельфины. Они редко попадают в неволю, потому что обладают тонкой нервной организацией, не выдерживают стрессов, и их очень трудно сохранить живыми при отлове. Эта парочка — мамаша с грудным детенышем — каким-то чудом выжила, и в дельфинарии на них чуть ли не молились. Как и многие другие пугливые животные, они не желали принимать пищу в неволе; с афалинами такой проблемы никогда не возникало. Кормление азовок превращалось в целое зрелище.

Обычно морским млекопитающим, отказывающимся от рыбы, впрыскивают через зонд рыбный фарш. Это — муторное занятие, и к тому же через некоторое время привыкшие к искусственному кормлению звери вообще отучаются есть нормальным образом.

Поэтому к этому способу прибегают в самом крайнем случае. Наших же азовок соблазняли самой вкусной, только что специально для них пойманной в море рыбкой.

— Ну милая, ну попробуй, — уговаривал азовку-мамашу Володя Ромашов, держа ее буквально на руках (вместе со Славиком). — Ну посмотри, какой вкусный окунек! Если ты его не съешь… — Тут он задумался, пытаясь догадаться, что же на нее должно произвести самое сильное впечатление, и произнес вслух страшную угрозу: — Если ты его не съешь, то я сам его скушаю!

Вопреки нашим худшим ожиданиям, через несколько дней взрослая азовка стала кормиться самостоятельно, а глядя на мать, и детеныш тоже стал брать рыбку. Он все еще питался материнским молоком, но, видно, ему уже пора было постепенно переходить на твердую пищу. Во всяком случае, я наблюдала, как мама одним изящным движением туловища стряхивала его с груди, — он сосал прямо на ходу, мамаша ради него не замедляла своего движения, малыш как бы повисал у нее на соске, не переставая взмахивать плавничками и хвостиком.

От азовок, перебросившись парой слов с тем, кто дежурил возле них ночью (за ними велось круглосуточное наблюдение), мы переходили к последнему пункту нашей программы — морской выдре Анютке.

Впрочем, эта каланиха была для меня не просто зверем, это был мой талисман — я поняла, что день сложится для меня успешно, если я с утра с ней поздороваюсь, и ночь тоже будет удачной — во всех отношениях, — если я пожелаю ей доброго вечера.

Впрочем, ночь — это единственное время, когда Анютку можно было застать в относительной бездеятельности — она спала на спинке, слегка покачиваясь на поверхности воды, как поплавок, и сложив передние лапки на груди. Все остальное время она ела или готовилась к тому, чтобы есть. Вот и ночью, если мы с Алексом чуть повышали голос, она тут же просыпалась и мчалась к нам с самым уморительным видом: сонная, но тем не менее готовая немедленно поглотить наше подношение, если бы мы его принесли. Я обычно не выдерживала ее укоризненного взгляда и совала ей горстку мидий, украденную из висевших под причалом сеток.

Если подойти к ее бассейну рано утром, то можно было застать замечательную картину: Анютка делала зарядку, заключавшуюся в том, что, плавая как обычно на спине, она быстро-быстро кругами носилась по бассейну. Заметив людей у сетки, она впадала в панику: как же так, ей уже принесли завтрак, а она еще не почистила зубы! И тут начиналось самое потешное: зверек принимался за утренний туалет. Я никогда не видела других животных — кроме людей, разумеется, — которые бы по утрам чистили зубы.

К тому же далеко не все представители вида Homo sapiens занимаются этим добровольно. А вот Анютка делала это необыкновенно тщательно, все так же лежа на воде на спинке, и передние ее лапки так и мелькали, как две большие и мягкие зубные щетки. По утрам аппетит у нее был поистине зверский, тем не менее она никогда не сокращала время, отведенное в ее распорядке дня на гигиенические процедуры. Только убедившись, что привела себя в полный порядок, каланиха приплывала в угол, где ее обычно кормили, наполовину высовывалась из воды и протягивала к нам лапки.

А передние лапки у нее были замечательные. В отличие от задних конечностей, которые превратились в мощные ласты наподобие тюленьих, они были похожи на детские ручки — мягкие и трогательные, с бархатистыми на ощупь ладошками. Каланиха и действовала ими, как крошечными ручками, — ими она брала у нас мидии и подносила их ко рту. Разгрызала она раковины с громким хрустом, тут же их выплевывала, а их содержимое мгновенно исчезало в ее рту. Жадна она была неимоверно. Взяв из чьих-либо рук ракушку, она обычно не сразу принималась за еду, а запихивала ее себе под мышку, надеясь заполучить еще. И обычно ей давали — было необыкновенно забавно наблюдать, как она рассовывает, распихивает добычу по подмышкам.

Только убедившись, что на этот раз ей ничего больше не обломится, она укладывалась на спинку и начинала расправляться с моллюсками, не спуская глаз со стоящего рядом с вольером человека. Людей она совсем не боялась, нет, она воспринимала их как источник дармовой кормежки.

Как-то раз мне показалось, что Анютка на грани нервного срыва. Я собиралась с утра спокойно ее покормить, как вдруг меня попросили поторопиться — в соседнем бассейне, где жила котиха, начинался опыт, и посторонних попросили удалиться. Тогда я начала бросать ей мидии пригоршнями, и что тут с ней стало! Судорожными движениями она начала складывать золотой дождь падавших с неба припасов к себе в закрома, придерживая их лапками. Увы, моллюсков было слишком много, и они вываливались из карманов на дно бассейна; за ними приходилось нырять, в это время у нее из подмышек выпадали другие, а сверху, из воздуха, на нее сыпались еще и еще… Морская выдра просто обезумела, пытаясь сохранить это неведомо откуда на нее свалившееся богатство. Вода в бассейне пошла водоворотами, и следя за ее лихорадочными действиями, я даже ее пожалела: бедняга никак не могла сообразить, что все, что остается на дне, ее и только ее, и никто не собирается этого у нее отнимать.

Анютка обожала крабов. Вечером, пройдясь в темноте вдоль пляжа с фонариком, можно было быстро набрать их целое ведро.

Каланиха, завидев любимое лакомство, казалось, готова была выпрыгнуть из своей мягкой бархатной шкурки. Крабов она тоже запихивала к себе под мышки; пока она хрумкала одного, другие вылезали из ее карманов и расползались по ее выпуклому брюшку; тогда она одним движением задней ноги, то бишь ласта, запихивала их на место — это было просто уморительно.

Ее аппетит поражал воображение. Если она была голодна, то вопила беспрерывно дурным голосом (так было тогда, когда по недосмотру ей принесли практически пустые раковины). После сытного обеда из двух ведер мидий она вполне могла умять еще ведро крабов и не отказывалась еще и от свежей рыбки, если ей ее подносили. Один раз кто-то из студентов прибежал в столовую в панике, с криком:

— Анютку тошнит!

Тут же часть едоков вскочила с мест и помчалась к ее бассейну; впереди, пыхтя, мчался Панков. Но оказалось, что это ложная тревога: каланиха, как всегда, покачивалась на воде на спинке и уминала за милую душу очередного окунька.

С Панковым у нее были особые отношения. Панков ее изучал, а она его использовала. Классики зоопсихологии утверждают, что любые звери, которые любят поесть, хорошо поддаются дрессировке. Но Анюта быстро вычислила, что, будет она работать или нет, ее в конце концов все равно накормят.

Поэтому, периодически дергая за подвешенный на шнуре круг и получая за это долгожданное вознаграждение, Анюта иногда вдруг под настроение отказывалась сотрудничать и уходила в свободное плавание. Панкова хватало только минут на пятнадцать; убедившись, что выдра выполнять его задания больше не собирается, он кормил ее бесплатно — не умирать же ей с голоду!

Вообще же Панков изучал органы чувств калана. Как-то, исследуя Анюткино обоняние, он решил сам проверить, чем пахнет зелье в стакане, приготовленном для опытов. К несчастью, в этот самый момент Анютке тоже пришло в голову поинтересоваться, что находится в загадочном сосуде, и они столкнулись над ним нос к носу. Панков при этом все же остался с носом, хотя в полной уверенности, что Анютка хотела это украшение его лица откусить.

Я отказывалась верить в ее дурные намерения. Мне казалось, что зверек с такой симпатичной мордочкой, которой мощные усы-вибриссы придавали действительно что-то крысиное, но умилительно-крысиное, на это не способен. Хотя кто знает… дикое животное все же. Но по отношению ко мне каланиха никаких агрессивных намерений никогда не проявляла и так и осталась моим талисманом…

Попрощавшись с Анюткой, мы с Алексом возвращались в человеческий мир и шли к себе в пятихатки, иногда отсыпаться, а иногда — не совсем.

То есть если Алекс не засыпал на ходу, то мы заходили ко мне в домик. Общение с животными настраивало нас на лирико-романтический лад, но возвышенного настроения хватало ненадолго. Эти скрипучие пружинные сетки — они совсем не приспособлены даже для того, чтобы на них отдыхать, а уж заниматься на них более приятным делом совсем сложно! Кто это пробовал, тот меня поймет. Любые ритмические движения человека эти чертовы пружины подхватывают и усиливают, наши тела попадали в резонанс, и нас подбрасывало как на качелях! Да еще при этом раздавался такой отчаянный скрип, что казалось, все вокруг в радиусе километра должны были проснуться! Никогда в жизни я столько не смеялась в постели, но это не значит, что нам в этой чертовой кровати всегда удавалось довести до конца то, что начали. Поэтому чаще всего мы стелили одеяло прямо в кустах у входа и там, слившись с природой, сливались друг с другом, полностью отдаваясь самому естественному, самому природному для человека занятию, — и пусть меня не читает тот, кто подумает об этом плохо.