Сезон любви на Дельфиньем озере

3. ЗНАКОМСТВО С БИОСТАНЦИЕЙ

Я уже говорила, что биостанция располагалась на самом берегу моря; забор, вдоль которого проходила дорога, отделял ее территорию от широкого галечного пляжа. С одной стороны станция граничила с погранзаставой, с другой — проволочная сетка отгораживала ее от леса, который тянулся вдоль побережья примерно на расстояние еще километра, вплоть до поселка Ашуко. Чуть выше лагеря поднимались невысокие горы, чьи склоны тоже поросли лесом; впрочем, почва тут была подвержена оползням, так что у многих из них вершины казались уже не зелеными (или красновато-бурыми осенью и засушливым летом), а желтыми — по цвету голого песчаника. Такова была, например, возвышавшаяся над самым лагерем Лысая гора — отнюдь не зловещее место шабаша ведьм, а всего лишь скромная облезлая старушка, на которую молодой и спортивный человек мог подняться за час.

Сам лагерь ученых тоже был расположен на территории реликтового леса; когда его строили, вырубали только те деревья и кустарники, которые действительно мешали, бережно сохраняя все остальное. Недаром организацией станции ведали биологи, то и дело заглядывавшие в Красную книгу. Поэтому кухня и хозяйственные постройки прятались в зарослях айленда высочайшего — тропического дерева, добровольного иммигранта из Юго-Восточной Азии, которое прекрасно здесь прижилось и вымерзало только в самые жестокие морозы. Тропинки, соединявшие домики, петляли между росшими сплошной стеной кустами держидерева и огибали куртины чуть менее колючей иглицы[5], так что ходить по лагерю в темноте без фонаря было смертельным номером. Вся жизнь биостанции сосредоточивалась в центре, рядом с бассейнами с морской водой, в которых содержались животные; впрочем, ради них это все и затевалось, именно вокруг них непрерывно хлопотали сотрудники, сновавшие туда-сюда с ведрами, полными рыбы. Тут же стоял стол для пинг-понга, за которым, когда спадала жара, сражались любители этой игры. Рядом с бассейнами были построены лаборатории — домики с огромными, чуть ли не во всю стену, окнами, весьма походившие на застекленные сарайчики; они были так перегружены различными приборами, что человеку непосвященному было трудно выбрать место, куда поставить ногу.

Каждая из них имела свое название: Гнездо, КПЗ, Пентагон и далее в таком роде. Тут царствовали физиологи — ученые, которые для своих целей животных оперировали, и хотя все они были милейшими людьми и ничуть не походили на вивисекторов, все же я старалась держаться подальше от лабораторий — моему сердцу намного ближе поведенческие эксперименты на животных, абсолютно бескровные.

Надо сказать, что биологи далеко не так жестоки, как это иногда представляют себе люди, далекие от науки; в большинстве своем они по-настоящему любят животных — даже если им и приходится по долгу службы их резать. Среди всех сотрудников дельфинария только один Анатолий Макин был исключением: злобный, нетерпимый, он одинаково готов был издеваться как над животными, так и над людьми. По-моему, он был даже не совсем нормален, как мягко выразилась Вика — «невротичен». Однажды, когда ему требовалась для его экспериментов абсолютная тишина, он гонялся с булыжниками за собаками, за коровами, за людьми и даже… за цикадами! Но и отношение к нему в дельфинарии было соответствующее.

Как-то в самую жару, когда он шел пешком по дороге из Абрау, его обогнала станционная машина; его, разумеется, узнали, но взять не захотели, он так и топал своими ногами весь неближний путь. В другой раз кто-то соорудил чучело, нарядил куклу в его собственные вещи и посадил у бассейнов… Нет, не любили Макина на биостанции, и все были очень рады, что в этом сезоне его здесь не было.

Чуть выше бассейнов находилось второе важнейшее после бассейнов заведение (а может быть, по значению и первое) — деревянная кухня с пристроенной к ней кладовкой, где господствовали поварихи и хозлаборант Елена Аркадьевна, женщина очень полная, но, несмотря на полноту, вечно всем недовольная и придирчивая. Возле кухни прямо на свежем воздухе располагалась столовая — длинный, сколоченный из досок стол с деревянными же скамейками по бокам; во время дождя над столом натягивали тент. Здесь в основном сосредоточивалась светская жизнь лагеря.

Сотрудники жили в домиках, разбегавшихся вверх по склону во все стороны от центра. Научным сотрудникам полагались жилища получше — в основном сборные сооружения из оргалита, которые в городе были бы торговыми палатками, но, поставленные на каменный фундамент в тени бокаутов, они прекрасно выполняли функции коттеджа, в которых ученые и жили, и работали. В одном из таких домиков проживала и Ванда.

Для сезонных рабочих и лаборантов (в основном студентов) полагались жилища попроще — деревянные домики в центре, в которых было отчаянно жарко днем, или хижины из ДСП — в них жили и поварихи. Эти хибары были только что построены за кухней, их было пять, и назывались они пятихатки; в некоторых из них еще не было ни окон, ни дверей. Впрочем, самые желторотые и романтически настроенные мальчики жили в палатках.

Между кухней и пятихатками находилось место, прозванное Красной площадью, — это был второй островок светской жизни лагеря. Здесь на небольшой площадке, окруженной со всех сторон зарослями держидерева и черной бузины, находилось кострище и стояла бочка для копчения рыбы. Жизнь тут кипела по вечерам, переходившим в ночи, и собиралась тут в основном, по вполне понятным причинам, молодежь; сотрудники более почтенного возраста, имевшие несчастье жить в ближних домиках, нередко долго не могли заснуть из-за доносившихся оттуда песен и смеха.

На биостанции работали сотрудники одного очень академического института и Московского университета; обычно они уживались друг с другом мирно, хотя иногда отношения и обострялись по каким-то, на мой взгляд, совершенно незначительным причинам. Они же, собственно говоря, ее и строили. И все-таки душой дельфинария был Тахир Рахманов, личность во многих отношениях уникальная.

Блестящий ученый — как мне рассказывала Ванда, он сделал эпохальное открытие мирового уровня, — он оказался не менее выдающимся организатором: он умел выбивать из академического начальства деньги, добывал оборудование не хуже профессионального снабженца, а в строительных вопросах разбирался не хуже заправского прораба; энергия так и била из него ключом, и он успевал повсюду — с утра оперировал какого-нибудь несчастного котика, днем проверял состояние бетонных работ и договаривался о транспортировке дельфинов, вечером решал текущие вопросы на «Дельфиньем озере»… и тут же оставался на ужин, который, естественно, не обходился без горячительного — и по этой части Тахир тоже никак не отставал. А если учесть, что совсем рядом с базой и озером находились виноградники Абрау-Дюрсо, а на озере всегда было полно водолазных работ, и тренеры, которые одновременно были и подводниками, все время вынуждены были отогреваться чистейшим медицинским спиртом, то понятно, что биостанцию никак нельзя было назвать заповедником трезвости; впрочем, обычно с утра там тоже никто пьяным не шатался.

При всем том Тахир умудрился остаться нормальным человеком, без всяких закидонов, с которым приятно было общаться; он находил одинаково легко общий язык и с академиками, и с лаборантами, и с рабочими из местных, и все его уважали и немного побаивались (больше всего его, естественно, боялись бездельники).

К тому же у Тахира была одна особенность: казалось, он обладает способностью раздваиваться и даже растраиваться — с такой скоростью он передвигался: сегодня он в Москве, завтра — на биостанции, послезавтра — в Геленджике или на Командорах, а еще через день — вообще где-нибудь в Италии. В Ашуко он приезжал часто, но редко задерживался здесь надолго, и этих его визитов ожидали с нетерпением и некоторыми опасениями. У него были свои принципы, например, он не терпел присутствия на территории лагеря детей и домашних животных, и перед его приездом сотрудники старались прятать и тех и других.

Кстати говоря, организация «Дельфиньего озера» была исключительно его заслугой — только его бешеная и притом целеустремленная активность могла сломать стену бюрократических препон на всех уровнях, не так-то просто было добиться сначала разрешения на открытие сугубо зрелищного заведения в академической научной структуре, а уж потом его построить…

Один раз я совершенно случайно имела возможность наблюдать, каким образом возводился дельфинарий для зрителей. Тогда будущее «Дельфинье озеро» было просто соленым водоемом, отделенным от моря узким перешейком, и только-только начинались работы по его оборудованию; в вольерах содержалось лишь несколько морских котиков, и при них в армейской палатке жил Сергей Чернецов.

Я сидела в его палатке и что-то зашивала, как вдруг услышала… отборнейший мат! Крайне удивленная, я выглянула наружу и примерно метрах в трехстах от себя — звуки на побережье разносятся далеко — увидела торжественную процессию — с базы на озеро тянули кабель. Каким образом они умудрились выстроиться строго по рангу — не знаю, но это факт: впереди вышагивал начальник экспедиции Максим, за ним гуськом шли ученые: сначала единственный на биостанции доктор наук Лапин, затем два старших научных сотрудника — один из них мой приятель Феликс, — потом младшие научные сотрудники вперемежку с аспирантами и стажерами, и замыкали шествие лаборанты и сезонные рабочие. Естественно, основная тяжесть ложилась на плечи первых в цепочке, а на долю последних приходилось не так много, но ругались все одинаково — ни сном ни духом они не подозревали, что я их слышу.

Но почему это я рассказываю только о двуногих наземных обитателях дельфинария, хотя те животные, которые проживали в бассейнах и вольерах на его территории, гораздо интереснее? Центральный бассейн, широкий, но зато мелкий, занимала дельфиниха Фифа — очень общительная и дружелюбная особа. Рядом с ней в соседнем бассейне жили два котика, а в баке — большом и глубоком сосуде, действительно напоминавшем по форме бак, находился гренландский тюлень, симпатичное пятнистое существо с мордочкой спаниеля.

Кроме этих основных бассейнов, в стороне за пятихатками рядом с будущей баней сооружалось еще несколько; в одном из них, законченном на скорую руку, помещался зверь совершенно замечательный и очаровательный, самка морской выдры — калана по имени Анюта.

Кроме того, для дельфинов был выделен вольер прямо в море; это было сооружение весьма странной формы на сваях, вбитых в морское дно метрах в пятидесяти от берега. Между сваями была натянута рыбачья сеть, ограничивающая вольер не только с боков, но и снизу — на глубине шести метров (такое сетчатое дно вольера называется ложным дном). Название у этого сооружения было соответствующее — каракатица. Каракатица соединялась с берегом коридором — узким проходом, стенки и дно которого тоже были сделаны из сетки; иногда дверцу каракатицы открывали, и тогда дельфин мог свободно курсировать между берегом и основным вольером. Там же могли спокойно передвигаться и тренеры на «мыльнице» — плоскодонной утлой лодчонке, которую перемещали по коридору, хватаясь руками за протянутый от каракатицы до берега канат. Именно здесь наша группа, которую возглавляла на месте Ванда (ее начальник появлялся здесь крайне редко), должна была проводить свой эксперимент.

Сейчас в каракатице обитала дельфиниха Ася, небольшое по дельфиньим масштабам и скромное существо; мы еще не знали, будем ли мы работать с ней или с Фифой, потому что Ася в данный момент страдала отсутствием аппетита, а, как известно, основной метод выработки условных рефлексов у животных, даже таких умных, как дельфины, — это пищевое подкрепление. Ася же с удовольствием наблюдала за своими тренерами и иногда, под настроение, с ними играла, но так как есть ей не хотелось, то она забавлялась, вырабатывая различные формы удобного ей поведения у своих дрессировщиков — так мне, по крайней мере, казалось.

Было еще одно место на базе, которое страшно меня привлекало, — домик ихтиологов. Он стоял на отшибе, в ограде возле него была калитка — индивидуальный выход на море. В отличие от других стандартных жилищ он состоял из трех комнат и передней, которая служила и кухней: там стояли электроплитка и холодильник, так что ихтиологи могли функционировать совершенно отдельно от всего остального лагеря. Тем более что к домику была подведена вода: у них во дворике в аквариумах и небольшом круглом бассейне жили не только морские рыбы, но и пресноводные.

Но украшением этого дома был огромный аквариум, прямо напротив входа. У стены стояла длинная деревянная скамейка, и при желании можно было просто лечь на нее и смотреть, смотреть, смотреть…

Даже спускаясь под воду с аквалангом, всего этого увидеть невозможно, по крайней мере, за одно погружение — ведь здесь было собрано практически все, что обитало у здешних берегов, и мне иногда казалось, будто я смотрю какой-то фильм о подводном царстве и даже порою сама вхожу в кадр. На дне из-под камней выглядывали страшные на вид скорпены с шипами; тут же угадывались с трудом очертания камбалы — небольшой, конечно, потому что для большой понадобился бы аквариум во весь этот дом. Тут же суетились обыкновенные бычки, еще не в томате. В толще воды сновали маленькие, блестящие, отливающие перламутром зеленушки; ближе к поверхности серебрились кефали, такие изящные в своей привычной среде. Стайки рыбок-ласточек, черных, с вырезанными, как у настоящих ласточек, хвостами, летали по аквариуму; тонюсенькие рыбы-иглы пронизывали своим заостренным полупрозрачным телом воду. Тут же болтался как бы случайно сюда попавший морской дракончик, такой безобидный на вид, но я-то знала, что у него, как и у более толстых и очень вкусных морских коров, есть ядовитые шипы. Не обошлось, конечно, и без пятнистых барабулек. Но больше всего меня очаровывали морские коньки. Их в аквариуме была целая стайка; я могла до бесконечности следить за тем, как они передвигаются, как извиваются их гибкие хвостики, мне казалось даже, что их лошадиные мордочки меняют время от времени свое выражение.

Я только жалела, что тут не было ни морских котов и лисиц, ни тем более черноморских акул-катранов, но для них даже этот большой аквариум чересчур мал.

Особенно часто я приходила сюда в самые трудные для меня дни после гибели Сергея, и просто созерцание, погружение в этот подводный мир постепенно приводило меня в норму — тем более что на море был шторм, к берегу подошло холодное течение, и работать в воде было невозможно. К тому же в домике ихтиологов меня всегда привечал Феликс, знакомый мне с детских лет, такой солидный и надежный… Он и внешне выглядел как человек надежный: среднего роста, коренастый, с аккуратно подстриженными бородой и усами, всегда подтянутый. Он, единственный на биостанции, каждое утро делал зарядку и совершал чуть ли не ритуальный заплыв. А вот с бородой он был далеко не единственный: большинство представителей сильного пола с гордостью носило этот знак мужского достоинства — ведь при этом можно бриться только раз в неделю, а можно вообще не бриться, как это делал белокурый Славик.

У домика ихтиологов был еще один плюс: рядом с ним за аквариумами и бассейном располагался деревянный стол, неподалеку — место для костра, и это было еще одно замечательное место для вечерних посиделок — тем более что, в отличие от Красной площади, здесь можно было даже танцевать.

Как только я пришла в себя, передо мной встала проблема: где жить? Конечно, я могла оставаться в домике Ванды, и она была бы мне рада, но тут было несколько «но». Во-первых, Ванда была женщиной хоть и молодой душой, но все же в возрасте, и она привыкла рано ложиться спать, когда у нее не было ночных экспериментов. Молодежь же в лагере вела полудневной-полуночной образ жизни, а я, несмотря на мои «солидные» тридцать лет, все же причисляла себя к молодежи. Мне вовсе не улыбалось нарушать покой моей любимой тетушки.

К тому же домик Ванды был до предела заполнен разным экспедиционным снаряжением, и свободного пространства в нем оставалось очень мало, тем более что Тошка (по-настоящему сэр Энтони, внук английской королевы, то есть внук любимой собаки английской королевы) хотя и отличался поджаростью, был тем не менее псом отнюдь не миниатюрным и занимал немало места. Характер у Тошки был очень общительный, и его трудно было заставить оставаться на ночь в домике, когда кто-то из его обитателей еще гулял.

Была еще одна причина, довольно курьезная, по которой я не хотела оставаться у Ванды.

Каждый домик в дельфинарии, хоть они и были все построены из стандартных блоков, чем-то отличался от других; такой индивидуальной особенностью коттеджа Ванды было то, что к нему примыкала пристройка, используемая как кладовка, дверь в которую открывалась в небольшой тамбур-прихожую; моя раскладушка стояла прямо возле входа. В отличие от самого домика крыша над пристройкой была двускатная, и в образовавшемся под ней небольшом пространстве жили сони-полчки. Эти очаровательные существа, похожие на маленькую белочку с облезшим хвостом или крупную симпатичную мышку, напротив, с пушистым хвостом, пробуждались регулярно с наступлением темноты, где-то около десяти часов. Прежде чем отправиться на трапезу в ветви ближайшего бокаута, в засушливые дни они ходили на водопой, и это было презабавное зрелище. У Ванды, как и в некоторых других домиках «высшего класса» и лабораториях, стоял кондиционер; когда он работал, на его решетке, находившейся под самой крышей, конденсировалась влага, и вода с нее капала в подставленное ведерко. Сони одна за другой перебирались с чердака на проходивший под крышей желоб, а оттуда изящно прыгали на решетку кондиционера и утоляли жажду. К людям они привыкли и не обращали на нас внимания — если мы, конечно, не слишком шумели. Иногда сразу две сони сталкивались у источника — и тогда случалась маленькая драчка; обычно меньший по размеру зверек удирал и дожидался своей очереди где-нибудь на крыше или в ветвях бокаута.

Мы так и не смогли сосчитать, сколько их всего было — то ли девять, то ли одиннадцать; судя по всему, тут жило целое семейство — родители, два крупных взрослых полчка и их более мелкие детеныши. Это были страшно смешные и привлекательные зверьки; когда тетушка днем что-то разбирала в кладовке, они обычно просыпались (но не совсем), и из разных щелей высовывались их любопытные мордочки. Иногда они забирались за планку под потолком, клали на нее передние лапки и, раскачиваясь, заспанными глазками наблюдали за тем, что она делает.

Но и у них был один недостаток, пусть единственный, но зато весьма существенный. Где-то в четыре часа утра они стройными рядами возвращались с кормежки на свои квартиры, отчаянно при этом топая. Бум-бум-бум! Впечатление было такое, что по крыше проходит если не рота солдат, то по крайней мере рота ежей. Кроме того, основательно насытившись, они иногда затевали возню прямо у меня над головой, и тогда казалось, что потолок вот-вот обвалится. Возились ли они просто от хорошего настроения или это было настоящее выяснение отношений, я не знаю, но делали они это очень громко. Ванда к соням привыкла, но я каждый раз просыпалась и пыталась сосчитать, сколько же их, производящих такой шум. Нет, я решительно не хотела оставаться у Ванды.

Инна Вертоградова предложила мне поселиться в их маленьком лагере за оградой, в палатке, которая предназначалась для их дочери Китти, но Китти предпочитала жить вместе с другими подросшими детьми сотрудников в другой, «детской» палатке дальше в лесу. Я уже говорила, что Рахманов очень не любил, чтобы на территории базы находились дети, — он считал, что в лагере и так слишком много народа, и дети отвлекают родителей от науки, что сильно замедляет прогресс в его любимой области. Но никто из сотрудников, уезжая на благодатный юг, на Черное море, не мог допустить и мысли, что его чадо останется на лето в душной Москве или скучном подмосковном пионерском лагере — и потому если не на самой базе, то возле нее всегда было много детей; так как их мамы и папы были постоянно заняты, то они быстро дичали и начинали жить самостоятельно, что, впрочем, было только к лучшему для всех.

Так вот, я уже готова была согласиться на предложение Инны, как погода окончательно испортилась. Задул сильнейший норд-ост, и он принес с собой холод и дождь — погоду, довольно редкую для июля. В этих краях, если уж подует холодный северо-восточный ветер, то он продолжается либо три дня, либо шесть, либо девять… Стало очень холодно и сыро, мы натянули на себя все теплые вещи, что при нас были, и все равно мерзли. Ветер отчаянно завывал в ветвях деревьев, и даже в домике Ванды уснуть было трудно — он так отчаянно скрипел во всех своих сочленениях, что, казалось, вот-вот развалится.

Жить в палатке в таких условиях мне почему-то не улыбалось.

В лагере народа было еще немного — большая часть сотрудников обычно приезжает в Ашуко ближе к августу, — и несколько домиков оставались незанятыми, так что я могла выбрать себе жилье. Поварих поселили в одной из пятихаток, и Вика с Никой позвали меня поближе к себе — пятихатка, предназначенная дня тех кухарок, которые не смогли приехать, была свободна.

История появления пятихаток на биостанции достаточно характерна. Просто однажды Рахманову удалось по случаю перехватить изрядное количество листов ДСП, которые тут же сложили на складе с уверенностью, что для чего-нибудь они обязательно пригодятся. Но тут впереди замаячила ревизия, и если бы она обнаружила неизрасходованные стройматериалы, то Рахманову грозили бы крупные неприятности — под него и так уже подкапывались «доброжелатели», которых страшно раздражало и то, в каком темпе идут у него дела, и то, что работы его и его сотрудников слишком часто цитируют на Западе. И Тахир нашел гениальное решение: он сам создал проект домиков из этих листов, и уже в апреле, до начала полевого сезона, сотрудники его лаборатории были оторваны от своей науки и брошены на ударную стройку.

На месте проект был слегка модифицирован: так, крышу сделали двускатной, а не односкатной, и к лету домики уже ждали постояльцев.

В той хатке, куда меня привели, стояли две кровати с проволочной сеткой и между ними тумбочка, она же столик. Это было не самое комфортабельное жилище: в нем пока еще не было ни окон, ни дверей. Вернее, был дверной проем и было окно со вставленной в него рамой, но без стекол. Впрочем, дверь тут же при мне принесли и навесили, так что она даже открывалась и закрывалась. Вдохновленная этим, я сейчас же с помощью первых попавшихся под руку студентов перенесла свои вещи от Ванды на свою новую квартиру; естественно, нас сопровождал Тошка, так что процессия оказалась внушительной. Весь переезд занял минут пятнадцать.

С окном дело обстояло сложнее. У Ники и Вики, живших рядом, окно тоже было не застеклено, но им было проще — оно у них выходило на восток, а кроме двери, в дверном проеме висела даже цветастая занавесочка — от мух. Моя же пустая оконная рама смотрела прямо на север, и ветер врывался ко мне с оглушающим свистом и воем, к тому же приносил с собой брызги дождя.

Вика, которая в этот день была свободна, сказала, что это дело поправимое, куда-то ушла и через четверть часа снова появилась в сопровождении двух парней, нагруженных с ног до головы какими-то инструментами.

Одного из них я видела до этого только мельком: это был Дима, аспирант с кафедры зоологии, высокий красавец с темно-каштановой порослью на подбородке и щеках. Вторым оказался техник Витя, который был придан нашей группе в качестве ассистента; он только что вернулся из армии, и все на гражданке казалось ему чудесным. Я никогда не видела, чтобы человек так наслаждался свободой, он прямо ею упивался!

Вика прозрачно намекнула, что прежде чем приступить к делу, ребята с удовольствием выпили бы кофе, но я не нуждалась ни в каких напоминаниях: я уже поместила кипятильник в банку с водой и включила его в розетку. Мастера минут сорок пили кофе, солидно и основательно, поддерживая при этом светскую беседу — впрочем, нам не надо было искать тем для разговоров. Ребята, оба страстные аквалангисты-любители, поведали нам последние подводные новости с «Дельфиньего озера», где работа шла полным ходом. Впрочем, я все время пыталась перевести разговор с тем профессиональных на самую банальную — я все порывалась поговорить о погоде и о том, как неприятно, когда в Ашуко идут дожди…

Наконец, приняв к сведению мои весьма грубые намеки, они поднялись и, с самым серьезным видом разложив инструменты, принялись осматривать раму; эта процедура продолжалась минут десять.

После этого Дима сообщил мне, что стекла такого размера у них нет, склад уже заперт, а тревожить в неурочное время Елену Аркадьевну может только самоубийца. Поэтому сегодня они мне временно вставят в раму полиэтилен — чтобы за ночь я не превратилась в сосульку, — а завтра у меня уже будет настоящее окно, даже со стеклом.

— Вот, кстати, у тебя и полиэтилен есть, — заявил он, увидев кусок прозрачной пленки, валявшийся среди моих разбросанных на кровати вещей. — Немножко велик… Ну да ничего, сложим его вдвое — так будет прочней.

Он что-то прикинул на глазок и, аккуратно сложив пленку, сказал:

— Шей здесь.

Я нашла свою жестяную шкатулку со швейными принадлежностями, вытащила оттуда самую толстую иголку и суровые нитки и принялась шить. Шила я долго. Пока я шила, в хатку все время заходили люди и оставались в ней. Так как я была занята, то роль хозяйки приняла на себя Вика: она варила для гостей кофе и наливала его в кружки и пластмассовые стаканчики.

Пришел Славик Отколенко, молодой научный сотрудник, с роскошной копной светлых волос и такой же белокурой бородой. Я с ним познакомилась дома у Ванды; это был очень приятный парень с философским складом мышления, с ним было страшно интересно говорить на самые умные темы; правда, мне казалось, что, кроме философии и его собственной дельфиньей науки, его ничего не интересует.

Как выяснилось, я ошибалась. Он, получив свою порцию крепчайшего кофе, куда положил огромное количество сахара, затеял было с Викой ученую беседу — о том, как в гипнозе преломляется бессознательное психическое, — и вдруг прыснул. Потом он попытался придать своей физиономии серьезную мину, но не тут-то было! Он не смог справиться со смешинкой и, продолжая умный разговор, периодически хихикал, пока не бросил всякие претензии на серьезность и не закатился в гомерическом хохоте. Я, надо сказать, была удивлена его поведением — это как-то не соответствовало моему представлению о нем; только позже я выяснила, что Славик при всем его уме и учености отличался необыкновенно тонким чувством юмора.

Я шила.

Наконец, дошив до конца, я с торжеством протянула Диме готовое полотнище. Он внимательно осмотрел его со всех сторон и сказал:

— Прекрасно. А теперь шей здесь. — И длинным, слишком изящным для мужчины указательным пальцем, правда, с обломанным ногтем, отметил: отсюда и досюда. Витя только кивнул, подтверждая его слова; на лице его блуждала улыбка — впрочем, он всегда улыбался.

Я снова принялась шить, закусив губу.

С кухни пришла Ника и поинтересовалась, когда мастера придут к ним, они ведь обещали, закончив с моим окном, перейти в их хатку.

Витя только хитро улыбнулся, а Дима обрадовался ее появлению:

— Прекрасно! У тебя есть полиэтилен?

— У Вики есть занавес для ванны…

— Тащи его сюда!

Недоумевающая Ника поднялась и через минуту появилась снова с полупрозрачной нежно-розовой пленкой в руках:

— Вот, пожалуйста…

— Принесла? Умница! А теперь отдай его Тане.

— А как же наше окошко?

— Не беспокойся, все в свое время, сначала закончим с домиком Татьяны.

Ника уселась и с недовольным и даже ревнивым видом принялась следить за тем, как я по указанию Димы пришиваю сложенный уже втрое полиэтилен к ее занавесу, но потом лицо ее прояснилось, губы заулыбались, и она тоже принялась хихикать, что совершенно не шло такой красавице, как она.

Я шила, не поднимая головы и протыкая полиэтилен иголкой с такой силой, с какой наши далекие предки вонзали копье в ненавистного врага. Я страстно хотела, чтобы это все побыстрее закончилось, и чтобы через окно в домик не проникала бы сырость.

В хатку уже набилось полным-полно народу. Кроме поварих и Славика к нам заглянули еще студенты Вадик и Игорь и лаборант Саша Ивановский — его прозвали на биостанции Саша-толстый в отличие от Саши-тощего, в миру Алешкина, студента-дипломника биофака. Все они входили сначала очень робко — очевидно, их привлекал доносившийся изнутри смех, но когда Ника с Викой ласково приглашали их выпить с нами чаю (хозяйственная Ника убрала к тому времени кофе как слишком большой дефицит), они охотно соглашались и рассаживались, когда на кроватях мест уже больше не осталось, кое-кто уселся прямо на полу.

Я все шила, с ужасом ожидая того момента, когда я перекушу последнюю нитку. Но ничто на этой земле не бесконечно, и эта минута наконец настала. Все замерли, на многих лицах отразилось напряжение, с которым они пытались сохранить серьезную мину, кое у кого на глазах стояли слезы; только Дима был абсолютно, непроницаемо серьезен, а Витя все так же улыбался. Я протянула готовую работу Диме; он повертел плод моего труда в руках и поднес его к раме — и до меня только теперь дошло, что многократно сложенной и прошитой со всех сторон пленки не хватает даже на то, чтобы затянуть форточку!

Народ взвыл от восторга, Славик от хохота согнулся в три погибели и схватился за живот; мне ничего не оставалось, как засмеяться тоже, хотя, как мне кажется, в моем смехе не хватало искренности. Я сама в свои хорошие минуты не против того, чтобы подшутить над окружающими, но так меня еще никто не разыгрывал!

В глубине души я готова была убить Димку.

Так для меня в том году начался новый этап жизни в Ашуко — веселый, беззаботный и радостный настолько, что иногда казалось, что все мы изо всех сил пытаемся забыть о трагедии. Но тем не менее веселились мы от души — так же, как и работали с нашими зверями.

На следующее утро Витя пришел в одиночестве со стеклами и стеклорезом и за полчаса вставил их в оконные рамы — и в моей хатке, и у Вики с Никой.