Вернуть мужа. Стратегия и Тактика.

Глава 18. Настоящее. Пятница (продолжение)

- Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

- А куда ты хочешь попасть? - ответил Кот.

- Мне все равно... - сказала Алиса.

- Тогда все равно, куда и идти, - заметил Кот.

Льюис Кэрролл "Алиса в Стране Чудес"

Ты думаешь, что воспоминание,

разбитое на тысячу кусков,

перестает быть воспоминанием?

А может, тогда вместо одного появляется

тысяча воспоминаний.

И каждое из них начинает болеть по отдельности.

Януш Вишневский "Постель"

Константин Витальевич искренне смеется, вспомнив свои собственные слова о скидке за адвокатские услуги. Потом мы долго молчим. Свекор задумчиво пьет кофе, а я по глоточку уже остывшую воду, принесенную Клавдией Кирилловной, делопроизводителем семейной адвокатской конторы Быстровых. Интересная женщина лет пятидесяти с крашеными платиновыми волосами и очень короткой стрижкой. Элегантные очки в темно-фиолетовой оправе.

- Скажи, Варя, - обратился наконец ко мне Константин Витальевич. - Ты вообще читала текст вашего с Максимом брачного договора?

- Текст? - растерялась я. - Наверное, я не помню. Мне кажется, что его читали папа и бабушка. А что? Там что-то не так? Вы же его составляли.

- Там все так, - вздохнул Константин Витальевич. - Вопрос: что ты хочешь там оспорить?

- Максим сказал мне, - я нервно сглотнула, - что не будет со мной разводиться. И не даст мне этого сделать. Но ведь это невозможно? Или все-таки...?

Мужчина вздохнул, поставил пустую чашку на столик и всем корпусом обернулся ко мне:

- Брачный контракт по закону регулирует только имущественные отношения супругов. Здесь у вас все очень четко определено. Или ты претендуешь теперь на мою адвокатскую контору?

В изумлении смотрю на Константина Витальевича и вижу, как он широко улыбается.

- Зачем она мне?

- Незачем, - согласился он, - но тогда не о чем беспокоиться. В брачном договоре не может быть условий, не касающихся имущества. Вы не можете внести в него какие-то личные условия. И в вашем договоре их нет.

- То есть Максим не добавлял в него какие-то ограничения для развода?

- Конечно, нет, - говорит Константин Витальевич слегка обиженным тоном. - Глупости какие. Да в этом нет и никакого смысла. Суд в любом случае признает такой договор недействительным, а подобные требования ничтожными.

- Ничтожными? Это как? - спрашиваю я. Мне нужно выяснить все, что касается развода и брачного договора. Даже если моя идея с адвокатом в лице Константина Витальевича глупа и безнадежна, я пойму, что мне стоит делать, а что нет.

- Да какие угодно глупости! - веселится свекор. - Я за свою многолетнюю практику чего только не слышал от озабоченных супругов! И запрет на встречи мужа в пятницу с друзьями, и требование к жене не толстеть, и даже требование родить не менее пяти детей, и чтобы все - мальчики.

- И что? - смеюсь вместе с ним. Мы не часто общались со свекром, особенно близки никогда не были, но он всегда был приятен в общении, относился ко мне неизменно тепло, как-то по-приятельски.

- И ничего! - весело констатирует он. - Такие договоры бессмысленно заключать и оформлять. Суд не примет их во внимание в случае имущественных споров.

- Тогда я могу спокойно подавать на развод, и Максим не сможет мне помешать?

- Как? - спрашивает Константин Витальевич и холодно добавляет. - Угрозами, шантажом, насилием? Мы говорим о моем сыне?

Смотрю в его серые глаза. У Максима глаза серо-голубые, почти как у матери. У нашего ребенка, если бы он у нас был, они могли бы быть такими же. Или как у меня... Мысль о ребенке, нашем с Максимом ребенке, впервые пришла мне в голову. Вот если бы он у нас сейчас был, решилась бы я на все это?

- Мы говорим о моем муже, - выдерживаю его остывший строгий взгляд. - Том человеке, с которым я хочу развестись. В этом случае он сначала муж, потом сын. Пожалуйста, перестаньте делать вид, что не понимаете почему.

Его взгляд заметно теплеет. Константин Витальевич даже берет меня за руку и начинает поглаживать тыльную сторону ладони большим пальцем.

- Варя, это в зарубежных фильмах и плохих книгах фигурируют нелепые условия брачного контракта. В Европе и Америке вообще другое гражданское право. Что ты себе надумала? Ты вполне можешь обратиться к любому юристу с вашим договором, и он подтвердит, что никаких подводных камней в нем нет.

- Нет? - на всякий случай переспрашиваю, мгновенно устыдившись своего вопроса.

- Нет! - ставит точку в этом вопросе Константин Витальевич.

- Спасибо! - вкладываю в это слово скрытое извинение за саму ситуацию.

- Простите, Варя, - свекор встает с дивана. - Надо сделать пару конфиденциальных звонков. Подождете несколько минут?

Киваю и улыбаюсь в ответ. Дождусь обязательно. Первый вопрос отпал, есть второй. Константин Витальевич выходит из кабинета, и я остаюсь одна. Откидываюсь на спинку дивана. Прохладная кожа холодит разгоряченное волнением тело .

До сих пор неловко: почему я решила, что в договоре есть какой-то подвох? Потому что не доверяю Максиму ровно неделю. И эта неделя стоила предыдущих девяти лет брака и семнадцати лет дружбы? Что сказала бы сейчас баба Лиза? Острое чувство потери захлестывает снова.

Год назад

Накануне баба Лиза пожаловалась на слабость и впервые в жизни отправилась спать до ужина. Я жила у нее третий день, Максим был в Москве в командировке. Каждый вечер он звонил мне, и мы долго разговаривали обо всем, рассказывая, что было у нас за день, устраивая в конце разговора шутливую перепалку:

- Люблю тебя. Пока.

- И я. Пока.

- Клади трубку.

- Ты первый!

- Нет, ты!

В этот день мы с бабой Лизой пересматривали ее фотоальбомы. Со времен детства и юности я уже успела забыть, какие они замечательные. Восемь лет мы жили с Максимом отдельно, навещая бабушку каждую неделю. Но когда Максим уезжал по делам, я тут же перебиралась к ней. На островок счастливого детства. Михаил Аронович тут же устраивал званый ужин. Они показывали мне очередное чудесное приобретение для фарфоровой коллекции. Мы разговаривали, что-то вспоминали, и я чувствовала себя взрослым человеком, которому волшебным, сказочным образом удалось встать на паузу в стремительно текущем потоке жизни. Просто попав сюда.

Самым ценным был дореволюционный альбом, принадлежавший когда-то еще родителям моего прадеда Василия Дымова. Темно-коричневая, потемневшая от времени кожа. Позолоченная накладка в виде трубящего в небесах ангела. В этом фотоальбоме было совсем мало фотографий. Бабушка говорила, что большая часть фотографий пропала во время гражданской войны.

Из тех, что остались, мне особенно нравилась одна. Кабинет-портрет прапрабабушки Варвары. Меня назвали в ее честь. На маленьком диване сидит, наклонившись к диванному валику, молодая женщина. Она левым локтем опирается на валик, в правой руке держит огромный букет, составленный из самых разных крупных цветов. Кудрявые волосы до плеч уложены волнами. На шее кулон на длинной цепочке. Фотография черно-белая, конечно, и мне всегда было интересно, какого цвета прабабушкино платье и ботиночки. Баба Лиза этого не знала, и я придумывала сама. Оно в моих фантазиях было то темно-зеленое, то насыщенно-синее.

На одном развороте с фотографией Варвары визит-портрет ее сына Васи, моего прадеда Василия, отца бабы Лизы. На маленьком креслице сидит трогательно пухленький малыш лет трех. Он в матросском костюме и плотных чулочках. Когда я была совсем маленькой, я особенно умилялась, разглядывая его крохотные ботиночки.

- Бабушка, - спрашивала я с надеждой. - А где сейчас эти ботиночки? Можно мне взять их для своей куклы?

Бабушка мягко смеялась и сожалела, что ничем не может мне помочь.

Вторым по значимости для меня и первым для бабушки был красный бархатный альбом с металлической накладкой Медный всадник. Здесь были фотографии самой бабы Лизы, ее сестры, их родителей, моего отца и семьи Паперных.

- Ба, а почему твоих юношеских фото так много? Потому что твой муж был фотографом? - в раннем детстве спрашивала я.

Бабушка грустно улыбалась и, подтверждая, кивала головой. Семейная легенда о моем дедушке, отце папы, была весьма короткой и скупой. Познакомились Лиза и Алексей еще в юности.

Михаил Аронович как-то рассказывал нам с Вовкой, что до революции обучение мальчиков и девочек было раздельным. С 1918 года Советская власть школы объединила, признав предыдущее разделение дискриминационным. Когда будущая баба Лиза в восемь лет пошла в школу, это было в 1947 году, школы страны три года как снова стали раздельными. Знаменательное знакомство произошло в 1954 году. Школы снова объединили, и они встретились. Отличница Елизавета Дымова, редактор школьной газеты "Пламя", и увлеченный фотографированием Алексей Градов, избранный комитетом комсомола школьным фотографом. Дружили, готовили вместе выпуски газет. После школы вместе поступили в институт на филологический факультет, планируя счастливое совместное будущее.

Что произошло потом? Почему мой папа в детстве сначала был Градовым, а потом стал Дымовым? Этого не знал даже мой отец. Бабушка попросила меня, когда я впервые задала ей этот вопрос, принять ее нежелание об этом говорить. И я приняла. Вопрос об Алексее Градове в нашем доме никогда не поднимался, фотографий его в наших альбомах не было.

Третий альбом был мною найден во время поиска первого: я очень хотела показать Мышильде ботиночки прадеда Василия. Мне было лет пятнадцать, а сестра уже ходила в школу. В альбоме были фотографии папы с молодой бабой Лизой, со мной, с Машкой, с Ритой. Их тоже было немного, но, в отличие от первого альбома, потерявшего свое содержимое в эпохальные периоды для семьи и страны, это малое количество было уже приметой времени. Изображения стали хранить на электронных носителях, и альбом постепенно перестал пополняться. Перелистывая страницы и улыбаясь себе, грудной, годовалой, первокласснице, я обнаружила еще одно фото. Оно краешком высовывалось из-за другого, того, на котором я с бабушкой на крыльце моей французской школы.

Лето. Берег реки. Стройная блондинка в полосатом сарафане, босая, держит в руках босоножки. Подол платья мокрый. Она его выжимает, смеется и влюбленными глазами смотрит на моего отца, тоже босого и протягивающего к ней руки. Изображение чуть смазанное, словно кто-то делал снимок набегу. Мама.

Тогда у нас с бабушкой состоялся долгий разговор. О маме. Я помнила ее, хотя последний раз отчетливо и осознанно видела в пять лет. Помнила черты ее лица, запах, ассоциирующийся с запахом какао и теплого молока. Мое детство было заполнено бабушкой и папой, в семь лет появилась Рита с новорожденной Машкой, ставшей года через три-четыре Мышильдой. Помню, как папа сказал мне, что мама ушла и что так надо. Я не поняла, кому надо. Мне? Ему? Поскольку выражение глаз папы было каким-то растерянным и печальным, я решила, что надо ей. Рите.

Рита была мягкая, добрая, умная. Я не смогла полюбить ее, но и ненавидеть тоже не получалось. Только я собиралась во время своих споров с ней гордо выкрикнуть что-нибудь вроде "Ты мне не мать!", как вставал ком в горле. Да. Не мать, но ее искреннее отношение к папе, ненавязчивое и доброе ко мне и, наконец, ее сумасшедшая любовь к Мышильде вставали стеной на ее защиту. И я ничего не выкрикивала.

И вот мы сидим с бабушкой в ее гостиной, листаем по очереди три альбома и негромко разговариваем. Обо всем. О ее родителях, моем папе, обо мне и Мышильде, о Михаиле Ароновиче и его семье, о Максиме. Две запретные темы: ее муж и моя мать. Их никто не запрещал четко и напрямую, но на эти темы в доме Дымовых не говорят. Первую закрыла бабушка, вторую мой отец.

Дойдя до фотографии моих молодых родителей на берегу реки, бабушка, погладив лицо папы, вдруг обращается ко мне со словами:

- Варюша! Я знаю, тебе долгие годы было больно и непонятно, но папа с Ритой перед тобой ни в чем не виноваты.

Я сначала потеряла дар речи от ее слов, а потом спросила дрогнувшим голосом:

- А кто виноват? Мама?

- Я не в праве судить. Придет время, и папа сам тебе все расскажет.

- А когда придет это время? Бабушка, мне двадцать восемь лет, и я замужняя женщина. Если она ушла к другому и бросила папу и меня, то почему я должна ждать своего пятидесятилетия, чтобы об этом узнать? Если не к другому, а просто ушла, то в чем секрет Полишинеля? Что держит вас всех от разговора со мной больше двадцати лет?

Баба Лиза, поморщившись, с болью смотрит на меня:

- Это право папы - рассказать тебе то, что он посчитает нужным. Это большая ответственность - посвятить еще и тебя.

- Посвятить? - я вообще перестаю что-либо понимать. - Это такая страшная тайна? Моя мать - серийный убийца, казнокрад, агент внешней разведки?

Бабушка пожимает плечами и прикладывает к вискам ладони:

- Что-то голова болит. Поужинай без меня. Пойду прилягу.

Я вместо ужина выпила зеленый чай с медом и лимоном и улеглась читать. Чтение мое прервал звонок Максима. После разговора с ним я долго стояла под душем и все думала, что такое ужасное может быть связано с моей матерью, что отец столько лет молчит. Не придумав ничего лучшего, чем агент под прикрытием или скрываемое преступление, я решила, что их всех оправдать может только это.

Ночь я спала плохо. Мне снилась мама, встречающаяся со мной в кафе "Elefant", тайная и опасная встреча, как у Штирлица с женой. В этом сне появился восемь лет назад уехавший Вовка, принесший от нее письмо, в котором она просила у меня прощения и за себя, и за папу. Потом на край моей кровати мягко присела прапрабабушка Варвара. В руках у нее тот самый огромный букет.

- Ну что, тезка? Как мои потомки, не обижают тебя? Лиза, Миша?

И только я хотела спросить Варвару о маме (им там, на небе, все обо всех известно, наверное), как вместо нее на кровать присела баба Лиза.

- Ты смысл моей жизни, Варя, - ласково сказала она и пригладила мои кудри. - Благодаря твоему появлению я была в этой жизни счастлива. Девочка моя, трудно принять и даже понять некоторые вещи. Но жизнь сложнее и глубже наших представлений о ней. Таким, как ты, добрым, открытым, доверчивым, жить непросто, зато свободно. Прости меня, я тебе слишком тоненькую шкурку нарастила. Береги ее и себя.

Она взяла мою руку в свои сухие и теплые ладони и порывисто поцеловала. Я, мгновенно потеряв зрение от внезапно брызнувших слез, порывисто села на кровати, чтобы ее обнять, но обняла только саму себя, обхватив руками свои плечи.

Сон! Какой странный и тяжелый сон. Я долго лежала в постели, глядя на потолок с лепниной, и пыталась успокоить быстро бьющееся сердце. Заснула только около шести утра. Надо завтра посоветоваться с Михаилом Ароновичем, все-таки психотерапевт.

Утро началось со стакана воды и таблетки цитрамона. Допивая воду, я с удивлением обнаружила, что бабушки нет ни в гостиной, ни на кухне. Странно, уже почти полдень. Баба Лиза встает рано и днем никогда не ложится.

В комнате бабушки темно, шторы не раздвинуты. Она еще спит. Сердце гулко стучит, вырываясь из грудной клетки. Тихонечко подхожу к кровати. Елизавета Васильевна Дымова лежит, вытянувшись, сложив руки вдоль тела. Строгая, хрупкая, торжественная. Маленький нос, ставший остреньким, тонкие губы, бледные веки, прозрачная кожа. Встаю на колени и беру ее холодную руку, прижимаю к губам.

Дальнейшее помню в деталях, что потом покажется мне тоже странным. Обычно люди в таких ситуациях начинают волноваться, теряют ориентацию и память. Я могу восстановить этот вечер до мельчайших деталей.

Вот я сижу на коленях у кровати бабушки. Вот поднимаюсь, укрываю ее одеялом и покрывалом, мне кажется, что ей холодно. Вот я звоню Максиму.

- Максим, бабушка умерла.

- Что? Варя, повтори!

- Она умерла.

- Держись, родная, еду. Не будь одна, будь с кем-то. Я тебя люблю. И она тебя любила. Она всегда будет тебя любить. Я уже еду.

На второй звонок сил не хватает, и я иду в квартиру к Паперным. Дверь открывает Георгоша, улыбается мне широко и приветливо, но тут же гасит улыбку, увидев выражение моего лица.

- Баба Лиза? - быстро спрашивает он.

Я киваю. Он осторожно отодвигает меня с прохода и бежит в бабушкину квартиру. Аккуратно повернувшись, я иду следом, медленно, глядя под ноги. Дядя Георгоша стоит над лежащей бабушкой с потрясенным лицом и распахнутыми глазами.

- Варенька! Присядьте, я сейчас все сделаю. Вам воды?

Я отрицательно мотаю головой. На смену тупой головной боли от недосыпа приходит звенящая пустота. И страх. Я не помню себя без нее.

Георгоша вызывает медиков и полицию, звонит папе. Я устаю сидеть возле бабушки на мягкой кровати и ложусь с ней рядом. Приезжают папа с Ритой. Папа бледный и какой-то потерянный. Рита заплаканная. Меня переносят в гостиную на диван и пытаются напоить то водой, то чаем. Мне больно и неприятно глотать. В горло поставлена заслонка, не пропускающая ни воду, ни воздух.

Георгоша ходит из угла в угол и повторяет одно и то же:

- Как я ему скажу? Это убьет его.

Оказывается, под утро Михаилу Ароновичу неожиданно стало плохо, упало давление, и сын уложил его спать, дав лекарство.

Я лежу на диване, голова моя на коленях у Риты, которая осторожно перебирает мои кудри и растирает виски. Лежу и завидую Михаилу Ароновичу. Он спит и не знает. Он спит, и она для него жива.

Часа через два появляется Максим. Он стремительно проходит в квартиру, заполняя собой все: и пространство, и звенящую пустоту в голове, - и ослабляя давление в груди. Муж обнимает меня, поднимает на руки и вместе со мной на руках садится на диван. Я чувствую поцелуи в лоб, макушку, висок.

- Поплачь, девочка, - слышу я откуда-то издалека голос Риты, встревоженный, ласковый.

- Поплачь, Варя, - это уже Георгоша.

Я мотаю головой и мычу. Я не могу и не хочу плакать. Люди вокруг меня ходят, шепотом разговаривают. Я прячу голову на груди мужа и сижу тихо-тихо. Различаю голоса папы и Константина Витальевича, негромкие реплики Натальи Сергеевны, которая разговаривает со всхлипывающей Ритой.

Потом мы лежим с Максимом на моей кровати, обнявшись и прижавшись друг к другу лбами.

- Варежка, ты как? - спрашивает он одними губами.

- Она приходила попрощаться. В мой сон. Она сказала, что я счастье ее жизни.

- Потому что это так и есть. Ты счастье ее жизни. Она жила так долго ради тебя.

- Долго? Разве это долго? - кричу я ему в лицо.

- У других и этого нет, - шепотом отвечает Максим и гладит мое лицо. - А у нее было. Семьдесят девять лет. И двадцать восемь лет с тобой. Поверь, она это ценила. Ей этого было достаточно.

- Мне! - снова кричу я. - Мне этого недостаточно!

И начинаю плакать, долго плакать, время от времени переходя на рыдания.

Настоящее. Пятница (продолжение)

Открывается дверь в кабинет. Клавдия Кирилловна заходит и вежливо спрашивает:

- Может быть, все-таки кофе? А то мне как-то неловко было поить вас кипятком.

- Нет, спасибо, - так же вежливо отвечаю я. - Воды было достаточно.

Она кивает, улыбается и выходит, говоря:

- Я могу заварить чай ежевичный, натуральный. Быстровы его любят.

- Нет, спасибо, - повторяю я.

Знаменитый ежевичный чай Быстровых подается клиентам вместе с кофе. Жду Константина Витальевича и изучаю постеры на стене. У свекра это черно-белые фото современных городов, дневных и ночных. Стекло и бетон. Солнце, отражающееся от огромных стекол высоток. Странно, а в кабинете у Максима, как помню, давно не была - постеры с видами старинных автомобилей, велосипедов и самолетов. Должно по логике быть наоборот?

Снова открывается дверь. Наверное, Клавдия Кирилловна все-таки принесла ежевичный чай.

Оборачиваюсь к двери. В кабинет бесшумно заходит Максим и мягко закрывает за собой дверь.

- Что ты здесь делаешь? - спрашиваю я, вскакивая, и только потом сообразив, что надо было встать медленно, с достоинством, или вообще остаться сидеть.

- Я здесь работаю, - терпеливо, но с легкой усмешкой говорит Максим.

- Не в этом кабинете, - огрызаюсь я.

- Не в этом, - соглашается муж и, закрыв дверь на ключ изнутри, двигается в мою сторону.