Вернуть мужа. Стратегия и Тактика.

Глава 45. Настоящее. Пятница (поздний вечер). Михаил Аронович.

Что бы делало твое добро,

если бы не существовало зла,

и как бы выглядела земля,

если бы с нее исчезли тени?

Михаил Булгаков "Мастер и Маргарита"

Гнев волка неудержим,

любовь неповторима,

верность бесконечна.

Мудрость из Интернета

Взволнованная встречей и признанием Максима, я молчу всю дорогу, не реагируя на реплики Мышильды и настойчивые взгляды Ермака в зеркале заднего вида. Противоречивые мысли бомбардируют мое сознание беспрестанно. В этот момент я особенно остро чувствую, как мне не хватает бабы Лизы. Многолетняя привычка делиться с ней самым сокровенным делала меня понимаемой и защищенной. А теперь, оставшись одна, я не знаю, кому облечь в слова свои сомнения.

- Останешься? - осторожно спрашиваю я Мышильду, от болтовни которой устала еще по дороге, когда мы подъезжаем к бабушкиному дому и я выхожу из машины.

- Нет! Что ты! - машет она на меня руками. - Папа велел мне быть на даче не позднее полуночи. Итак час накинул. Кирюша меня отвезет.

"Кирюша" неестественно и обреченно (так тебе и надо!) улыбается мне, демонстрируя хорошие манеры.

- Тогда поторопитесь, а то вашу карету, - окидываю взглядом белый кадиллак, - папа превратит в тыкву.

В окне кабинета доктора Паперного горит свет.

- Простите, ради бога! - умоляю я старого врача, открывшего мне дверь. - У вас горел свет, и я..

- Поступили совершенно правильно, Варенька! - радостно говорит Михаил Аронович. - Заходите, голубушка, я с вашей бабушкой разговариваю.

И мы идем в кабинет "разговаривать" с бабой Лизой. Садимся на диван и закрываемся одним пледом. Мы завели эту привычку, когда вместе с Георгошей вытаскивали старика из депрессии после смерти бабушки.

- Вот, Лизонька, - с легкой усмешкой ворчит Михаил Аронович, глядя на фотографический триптих бабы Лизы. - Мы с тобой ее воспитывали, сил не жалели, а она на чужих машинах с посторонними мужчинами по ночам катается.

- Подглядывали? - артистично ужаснувшись и прикрыв рот ладошкой, спрашиваю я.

- Бдил! - докладывает врач, отдавая честь. - Ибо волновался!

- Не волнуйтесь, со мной все в полном порядке! - горячо и почти честно уверяю я старого друга.

- Вы поговорили с Максимом? - умные, внимательные глаза старика зажигаются неподдельной радостью. - Вы дали любимому мужчине слово сказать?

- Вы изображаете меня какой-то... - обиженно силюсь подобрать необидное слово.

- Варей Дымовой? Честной, прямой, бескорыстной, ранимой, любящей? - тепло смеется Михаил Аронович.

- Вы меня балуете комплиментами, - нежно улыбаюсь я.

- Ну, на то и старики, чтобы молодежь баловать! - поучает сосед. - Простите мою назойливость, но почему вы сегодня одна, если вы все-таки поговорили с мужем? Не получился разговор?

- Получился, - тихо говорю я. - Многое стало понятным. Максим не изменял мне (боже! как легко произносить эти чудесные слова!)

- Естественно, - отмахивается от моих слов Михаил Аронович, словно я сказала какую-то несусветную глупость. - Это и так понятно было.

- Понятно? Было? - возмущаюсь я. - Кому?

- Всем, кроме вас, дорогая, - Михаил Аронович берет меня за руку.

- Откуда у вас у всех была такая уверенность? - подозрительно спрашиваю я старика, сама хватая его за руки.

- Наши глаза не застилала ревность, - мудро отвечает старый врач и тихо говорит. - Максим - человек очень сложный. Умный, твердый, жесткий, ревнивый. Но верный. Это видно сразу. Конечно, я - посторонний человек и могу ошибаться, но восемьдесят лет жизни - это, как говорится, не фунт изюму.

- Жесткий? - удивляюсь я такой характеристике. - Максим - очень выдержанный и спокойный человек, но совсем не жесткий. Вот его отец...

- Отец Максима? Константин Витальевич? - быстро переспрашивает Михаил Аронович.

- Да. Вы знаете, мы с ним сегодня днем... обедали вместе, - рассказываю я, не собираясь, конечно, сообщать доброму старику о теме и о содержании нашего со свекром разговора. - И его интерпретация сказки о Сером Волке и Красной Шапочке навела меня на мысль о том, что некоторые люди, действительно... настоящие волки.

Старик пристально смотрит на меня, хочет что-то сказать, но не перебивает.

- Мне так жаль Максима, - слезы копятся у меня в глазах, закрывая их солеными линзами.

- Ну, милая моя, жалость - это не то чувство, которое ждет от вас любящий муж, - поучает меня добрый мой Михаил Аронович.

- Я не этого Максима жалею, а того, маленького, оставшегося без матери, - у меня уже течет из носа и чешутся глаза. - Того, который боготворил отца, обманувшего его. Того, который чуть не потерял мать из-за отцовского малодушия и трусости. Помните, у Булгакова? Трусость - самый страшный человеческий порок.

- Помню, - задумчиво говорит Михаил Аронович. - Дело не в трусости. Вернее, не только в ней.

- А в чем? - хмыгаю я носом. - Малодушие и трусость - это его собственные слова.

- В эгоизме. Простите за заочный диагноз, но, основываясь на собственном опыте и редких, зато многолетних наблюдениях за Константином Витальевичем, позволю себе сказать, что здесь дело не только и не столько в себялюбии и своекорыстии, сколько в иррациональной форме удовлетворения личных интересов, - замечает старый врач. - Под это удовлетворение подведены не только личная идеология, но вся система его ценностных ориентиров.

- Это оправдывает его действия? - удивляюсь я.

- Это их отягощает, - констатирует Михаил Аронович. - И должен вам заметить, отчасти Максим Константинович - сын своих родителей, как и все мы.

Моя фантомная боль возвращается легким головокружением. Мама. Смогла бы я так, как она? Выбрать мужчину, а не ребенка? У меня нет ответа на этот вопрос.

- Максим совсем не похож на своего отца, - кидаюсь я на защиту мужа. - Он добрый, внимательный, чуткий...

- Многие поспорили бы с вами, милая, но вы говорите совершенно правильно. Он именно такой, ваш Максим. Для вас, - улыбается Михаил Аронович. - А большинство людей, его знающих, просто не поверили бы вам и вашим друзьям.

- Почему? - искренне недоумеваю я, не понимая подтекста, предлагаемого для расшифровки старым врачом.

- Варенька, - осторожно начинает Михаил Аронович, - как ваш старый друг, почти дедушка, я должен вас предупредить, предостеречь и, как бы странно и противоречиво это ни звучало, успокоить.

- Не понимаю, - бормочу я. - Что вы хотите этим сказать?

- Только то, что Максиму очень повезло - он встретил вас в тот самый момент, когда мог совершенно ожесточиться и, я бы сказал, уподобиться своему отцу. Смею предположить, что Константин Витальевич воспитал, нет, не воспитал - вырастил себе достойного во всех смыслах преемника. Имеющего все достоинства отца, умеющего безжалостно пользоваться всем арсеналом его возможностей и способностей воздействовать на людей и обстоятельства.

- Это плохо? - замираю я, вспомнив, как Максим признавался мне в том, что использовал в своих, не понятных мне интересах и отца, и Настю, и, как оказалось, меня.

- Это логично, обоснованно и ожидаемо, - вздыхает Михаил Аронович, кутая меня в шотландский плед. - Только это не должно вас пугать.

- Почему? - спрашиваю я по-детски, чувствую себя защищенной под этим старым пледом в этом, похожем на дворец, великолепном кабинете.

- Потому что это вызвано не эгоизмом, а обстоятельствами и любовью, - гладит меня по голове мудрый старик. - И это очень важно, Варя! Мотивы наших поступков, выбор средств для достижения цели.

- Все средства хороши? - догадываюсь я, тут же расстроившись.

- Вовсе нет! - возмущается Михаил Аронович. - Просто Максим не пойдет на сговор с совестью, как бы это ни выглядело со стороны. И дело вовсе не в кристальной честности. Я за свою долгую жизнь не встретил ни одного человека, обладающего таким великолепным достоинством. Уверяю вас, когда о человеке говорят, что он кристально честен, всегда преувеличивают.

- Я понимаю, - соглашаюсь я с ним, - совесть нужна обычному человеку, а не человеческому идеалу. Зачем идеалу совесть?

- Я вам больше скажу. Иногда, чтобы справиться с тенями, надо самому стать тенью. Хотя ханжи и теоретики, никогда не попадавшие в ситуацию подобного выбора, будут пафосно кричать вам, что надо тащить проклятые тени на свет, - начинает заметно волноваться мой старый друг. - Не верьте, моя дорогая девочка! Легко советовать попавшему в капкан зверю не ходить на прогулку в лес, когда тому уже перебило лапы. Заметьте, как много советчиков в любви - все знают, как любить правильно. Много советчиков и в выборе - это те, кому не надо выбирать самому.

- Вы меня агитируете за советскую власть? - шучу я, используя старую папину шутку.

- Я вас предупреждаю, - просто отвечает Михаил Аронович. - Но боюсь напугать, поэтому стараюсь объяснить каждое слово, каждый его смысловой оттенок.

- Объяснить что? - трясу я кудрями. - Что Максим не перенял волчью натуру своего отца? Я это и так понимаю сама.

Михаил Аронович странно смотрит на меня и грустно улыбается:

- Не понимаете. Не потому что наивны. Не потому что доверчивы. А потому, что раньше не сталкивались с тем, каким Максим может быть, а иногда и должен быть.

- Каким? Жестким и злым? - спрашиваю я совершенно спокойно. - Это не страшно, поверьте. Есть вещи пострашнее.

- Есть, - соглашается врач. - Вам, филологу, ближе и понятнее переносный смысл, метафоры, символика, аллегории. Так вот. То, вернее, тот, кто пострашнее, - это совсем не Константин Витальевич. Он себе льстит. Это не он Серый Волк.

- А кто? - хочется, как в детстве, залезть под одеяло с головой, там, в этой норке, не страшны серые волки.

Михаил Аронович снова гладит меня по голове:

- Настоящий волк в вашей сказке - это... Максим.

Прочитав в моих глазах все: от недоверия до возмущения - старик продолжает говорить скрипучим старческим голосом, словно читает внучке сказку на ночь:

- Но это другой волк. Сильный, голодный. Волк-однолюб. Вы же знаете, что волки, как и лебеди, создают себе только одну пару и на всю жизнь. Парадокс, Варенька, но собака - любимейшее человеком существо, очень, как бы это сказать, свободное в парных отношениях. А волк не может себе этого позволить. Он почти не приручается и не поддается дрессировке. Вы видели в цирке волков? Львы, тигры, пантеры, леопарды. Но не волки.

- И что мне с этим делать? - шепотом спрашиваю я, поежившись.

- Любить - если любите. Уйти - если сможете. Остаться - если верите. Но в борьбе за самку и за свободу волк может перегрызть не только всех вокруг, но и собственные лапы, - жестко отвечает Михаил Аронович и тут же смягчает свой ответ. - Но это все лирика, Варенька. Попытка украсить психоанализ. Наши с вами фантазии на ночь глядя, мои стариковские ассоциации. Возможно, это профессиональное наложение такие шутки с сознанием устраивает.

Мое сознание услужливо предлагает мне картинку: связанные тараканы с кляпами во рту усиленно пытаются выбраться из пут и совершить побег. Партизаны выставляют двойной караул.

- Михаил Аронович, - наконец решаюсь я. - Вы можете рассказать мне о моем дедушке?

Старик напрягается и садится прямо, словно ученик на уроке, получивший замечание за плохую осанку. Помолчав несколько минут, старый врач встает и отходит к своему столу. Достав что-то из верхнего ящика, возвращается ко мне на диван.

- Вот, Варвара Михайловна, ответ на один из ваших вопросов.

Это книга. Томик стихов Омара Хайяма. В книге сложенные вчетверо листки бумаги. На одном знакомым каллиграфическим почерком Михаила Ароновича написан текст стихотворения:

Я пришел к мудрецу и спросил у него:

"Что такое любовь?" Он сказал: "Ничего".

Но, я знаю, написано множество книг:

Вечность пишут одни, а другие - что миг...

То опалит огнем, то расплавит как снег,

Что такое любовь? "Это все, человек!"

И тогда я взглянул ему прямо в лицо,

Как тебя мне понять? "Ничего или все?"

Он сказал улыбнувшись: "Ты сам дал ответ!:

"Ничего или все!" - середины здесь нет!"

Вторая записка, написанная совсем другим почерком и подписанная "Алексей":

"Лиза! Невозможно жить в постоянном страхе, ожидая, когда ты поймешь, что сделала неверный выбор. Я вижу, как ты его любишь, как загораются нежностью и радостью твои глаза, когда он приходит к нам. Даже Миша, который еще не научился говорить, сначала тянет ручонки к нему, а не ко мне. Каждый день, называя нашего сына по имени, я вспоминаю, что он и назван в его честь. В самые важные минуты нашей близости мне постоянно мерещится, что ты представляешь его. Я устал ждать твоего признания, вечно сомневаться в себе и в тебе. Прости. Но я ухожу. Надеюсь, ты сможешь меня понять. Алексей. 25 апреля 1965 года".

- Что это? - пересохшее от волнения горло саднит. - Это мой дедушка писал?

- Да, - кивает Михаил Аронович. - Это письмо Алексея. Его прощальное письмо. Он оставил его на кухонном столе через год после рождения Миши, твоего отца.

- Мой дедушка ревновал к вам? - горькая догадка приходим на ум первой.

- К сожалению, - Михаил Аронович бледен и строг в своей бледности.

- Так ревновал, что бросил женщину с ребенком? - поражаюсь я.

- Мы дружили всю жизнь, семьями, до встречи Лизы с Алексеем, - говорит Михаил Аронович, уставившись немигающим взглядом на напольные часы. - Она полюбила его при первой встрече. Как говорят в сказках: раз - и навсегда. Я всегда был только другом. Я всегда был рядом. Я никогда не смел надеяться.

- Она знала? - беру его холодную, как лед, руку в свою.

- Она? - невидящий, туманный взгляд стариковских глаз останавливается на моем лице. - Она всегда это знала. Но всю жизнь любила только его. Я ждал. Она ушла раньше. Теперь я снова жду.

- Ждете? - всхлипываю я.

- Конечно, - торжественно говорит старик. - Жду встречи с ней, моей Лизой.

- Она не смогла вас полюбить? - с сожалением, осторожно погладив его руку, спросила я.

- Неправда! - возмутился Михаил Аронович. - Она тоже любила меня всю жизнь. Но не так, как я ждал и надеялся. Не так, как Алексея.

Мы сидим в тишине, отмеряемой мерным ходом антикварных часов, и следим за стрелками. Решаюсь продолжить разговор:

- Мой дедушка написал эту записку и просто ушел? И никогда не приходил? Как такое может быть? А сын? Папе был всего годик!

Михаил Аронович с ответной жалостью смотрит на меня:

- Приходил. Несколько раз. В течение нескольких лет. Лиза не пускала, даже разговаривать не стала. А потом, лет через пять, Миша еще не ходил в школу, Алексей исчез, и больше мы ничего о нем не знали. Вернее, Лиза даже не пыталась узнать.

- Она разлюбила его? - поражаюсь я.

- Нет, не разлюбила, - вздохнул Михаил Аронович. - Она его просто не простила.

- Почему? - почти плачу я. - Неужели его глупая ревность была сильнее любви? Семьи? Ребенка?

- Я не знаю многих подробностей, да если бы и знал, какое мы имеем право ее осуждать? - спрашивает меня старик.

- А вы? - слеза, выкатившись из глаза, виснет на кончике моего носа. Я не успеваю ее стереть - она падает на руку Михаила Ароновича, и он словно приходит в себя.

- Это я во всем виноват! - сетует старик, погладив меня по голове, как маленькую. - Я же все время был рядом. Незримой третьей тенью. Какой муж это выдержит?

- Но вы же просто дружили! - утешаю я его. - В чем ваша вина?

- Это она просто дружила. А я... - Михаил Аронович честно смотрит мне в глаза. - А я каждый день, каждую минуту мечтал, что она полюбит меня так, как его. Или почти так.

- Она любила вас! - уверяю я старика. - Я видела это, я понимала это с самого детства. Правда!

- Я был ее другом, тем, кто был рядом с раннего детства. Хранителем ее первых секретов. Помощником во всем. Товарищем в играх. Не более, - Михаил Аронович похлопал меня по руке. - Не волнуйтесь, Варя! Я крепкий старик в здравом уме и твердой памяти. Я прекрасно понимаю, что своей дружбой помешал их любви.

Тщательно подобрав каждое слово, я медленно и уверенно говорю:

- Бабушка была искренним человеком. Если бы вы мешали, она сказала бы вам или показала.

- Ваша бабушка была прекрасным человеком, - подтверждает Михаил Аронович. - И она никогда не сказала бы мне того, что могло обидеть, унизить или оскорбить меня.

- Разве дружбой можно оскорбить? - вторая соленая капля подбирается к кончику носа.

- Не оскорбить, нет, связать по рукам и ногам, - отвечает мне друг детства моей бабы Лизы, и я вспоминаю Вовку. Нежное, щемящее чувство потери сжимает сердце: если я останусь без Максима, я все равно не смогу быть с Вовкой. Вовка - мой Михаил Аронович. Бабушка! Я так люблю тебя, что начинаю зеркалить твою судьбу.

Прощаясь с Михаилом Ароновичем, крепко его обнимаю:

- Берегите себя! Теперь вы должны жить за двоих. Я так хотела бы быть вашей внучкой. Увнучите меня, пожалуйста!

Старик грустно смеется и обещает подумать над моим предложением. Я уже переступаю порог квартиры, когда Михаил Аронович окликает меня:

- Варенька! Проживите свою судьбу. Настоящая любовь сильнее той боли, которую она с собой приносит.