Вести приходят издалека

22

Когда Маша открыла глаза, она пожалела, что не умерла. Люстра, потолок и стены медленно ехали по кругу, качаясь и подпрыгивая. Живот болел, ноги ныли, голова раскалывалась. Тошнило ужасно, но, похоже, в желудке уже ничего не было. Она снова со стоном закрыла глаза.

— Ну и нажралась же ты, мать! — бодро сказал рядом Витя Горошко и присел на край кровати. — Ну-ка, выпей.

Маша с трудом приоткрыла один глаз. Горошко приподнял ее голову и плечи и поднес к губам стакан. С неимоверным усилием Маша сделала несколько глотков и вновь повалилась на подушку.

Через пару минут, когда тошнота начала отступать, ей удалось допить лекарство до дна.

— Что со мной? — просипела Маша чужим голосом.

— Да не бойся, просто тяжелое похмелье. Хотя вчера ты была совсем плоха. Если бы не Стольников, могла и ласты склеить. Понять, конечно, можно, все-таки горе…

— Я не пью, — прервала его Маша.

— Ну, однажды любой трезвенник напивается.

— Ты не понял, я уже один раз напивалась, — Маша невольно прикоснулась к небольшому шраму под левой бровью. — С тех пор не пью ничего спиртного. У меня сосуды слабые.

— Никогда бы не подумал. Вчера ты была пьяная до зеленых чертей. Этой Кате Густовой в волосы вцепилась.

— Я? В волосы? — изумилась Маша. — Не может того быть.

Горошко пожал плечами и понес пустой стакан на кухню, а она стала напряженно вспоминать, что же было вчера.

Рокотова не пила не потому, что была трезвенницей или язвенницей. И даже не потому, что знала свою меру. В том-то и дело, что меры своей она не знала. Водилось за ней такое опасное свойство: пока ей ни капли на язык не попало — и не надо, а уж как попало, все, святых вон выноси. Не могла она остановиться, напивалась до бесчувствия и, действительно, могла разнести все вокруг. Но кто предупрежден, тот вооружен, и Маша, зная за собой этот непоправимый недостаток и имея на руках двух детей, а перед глазами — батальоны спившихся баб, раз и навсегда отказалась от всего, что крепче кефира. Она прекрасно понимала, стоит только начать — и спиться можно за какие-то несколько жалких месяцев. Но, в отличие от сотен пьющих женщин, оправдывающих свое пристрастие слабостью воли и горестями неустроенной жизни, Рокотова не искала оправданий. Она считала, что раз не можешь остановиться, нужно просто не начинать. И с тех пор, как было принято это решение, Маша так часто и убедительно рассказывала потенциальным собутыльникам байки о слабых сосудах и мигрени, что и сама уже верила в эти сказки.

Да, она совершенно не пьет, но доказывать это Горошко она не станет. Тот, кто вчера подсыпал в ее бокал с минералкой какую-то гадость, о ее взаимоотношениях со спиртным не знает. А если это сам Витя и есть? Или он донесет тому, кто это сделал? Интересно, зачем сделал? Предположим, то, что ей подсыпали, в сочетании с алкоголем должно было стать смертельным ядом. Тогда все понятно, ее хотели убить. Интересно, почему? Или целью было ввести ее в бессознательное состояние. Зачем? Вживить ей микростимуляторы. Ага, за одну ночь сделать трепанацию черепа, операцию на головном мозге, все зашить и зарастить. Бред полнейший. Тогда получить от нее какую-то информацию. Так она ничего не знает. Еще Густова…

А если дело в том, чтобы не дать ей переговорить с этой Катей Густовой? И в этом могли участвовать только двое: либо Стольников, который почему-то все же пришел на поминки и даже привез немалую материальную помощь от института, либо Витюнчик Горошко.

Горошко сказал, что Катиного номера в книжке не было. Телефонная книжка Ани Григорьевой была в конце ее ежедневника. Может, поискать номер просто на страницах основной части? Сама Маша нередко писала телефонные номера подряд среди других записей.

Она осторожно слезла с кровати и, стараясь не трясти лишний раз головой, поползла к письменному столу. На половине пути голову пришлось придержать обеими руками: ощущение было такое, будто мозги вот-вот расплескаются через край.

Наконец, Маша аккуратно опустилась на стул и раскрыла ежедневник. Так, сначала надо посмотреть, нет ли все же номера в телефонной книжке. Номера не было. Впрочем, вся страница с фамилиями на букву «Г» отсутствовала, она была ровненько вырвана. Позавчера, когда Маша обзванивала Аниных знакомых, листок был на месте. Если б он был уже вырван, Рокотова бы это заметила, она терпеть не могла вырывать страницы из записных книжек. Ее ужасно огорчало и нервировало, если приходилось вырывать лист в экстренных случаях, чтобы оставить где-нибудь записку или что-то в этом роде. И в чужом ежедневнике она бы это тоже заметила, было бы чувство недовольства и огорчения. Значит, лист вырвал Горошко. И если Машино отравление имело целью не дать ей поговорить с этой Катей, то это тоже его рук дело.

Маша рассеянно переворачивала страницы ежедневника, думая о том, что его надо будет прочитать самым внимательным образом. Наконец, она наткнулась на запись своего имени, ярославского телефона и этого непонятного слова «кладбище» с пятью восклицательными знаками. Что бы это значило? Считаем доказанным, что Аня действительно убита. Следовательно, она не планировала, что Маша займется ее похоронами, потому что и похорон никаких в ее планах не было. Зачем тогда написала про кладбище? Ставрова — година, Рокотова — кладбище…

И тут Маша вспомнила! Как это сказала Аня в их последнюю встречу? «Если все сложится, я тебе позвоню, ты съездишь и привезешь диск».

Когда Маша была в институте, она минут пятнадцать ждала в приемной, пока Стольников освободится. Кресло, в котором она сидела, стояло прямо напротив двери его кабинета. На двери была табличка: «Директор Института, доктор медицинских наук, профессор И.Н. Стольников». Все сложилось, и Аня собралась звонить подруге. Позвонить и сказать, что диск спрятан на кладбище. На кладбище! Но где именно? В чьей-нибудь могиле? Да в могиле Цацаниди, вот в чьей!

Страшно довольная своей догадкой, Маша доползла до кровати, рухнула поверх одеяла и мгновенно уснула.