Вести приходят издалека

68

Крупные капли спелого кизила разбрызганы в темных листьях. Кружевные тени качаются на ветру, словно на старые каменные плиты все еще накинуты тюлевые вдовьи шали… Слышно, как где-то внизу, далеко под обрывом, бьется в скалу Черное море. Приморский поселок со странным названием Фальшивый Геленджик — не Греция, не был и никогда не будет принадлежать Греции. Но для этого человека, приехавшего сегодня на это тихое греческое кладбище, а значит, и для меня, — это кусочек далекой несбыточной мечты, Родины его предков.

— Почти все уже ассимилировались, кто-то уехал, кто-то даже в Грецию, и никого уже не хоронят на этом кладбище. А ведь что может быть вернее и лучше, чем лежать здесь, под сенью кизила и скумпий, слышать, как шумит море под обрывом. Долгие века. Пока море, наконец, не разобьет скалу, и все кладбище не рухнет в пучину, унося с собой даже воспоминания о нашем народе на этой земле.

В военные годы в Геленджике был крупный порт, а наш поселок построили лишь для того, чтобы отвести самолеты немцев от него. Когда в Геленджике гасили все огни на ночь, наш поселок оставался ярко освещен, на рейде стояли макеты кораблей на простых плотах. И ад вражеского огня изрыгал смерть на нас. Кому было дело до бедных греков, выселенных сюда за мифические преступления? Откуда мы пришли? Что ждало нас?

Я был ребенком. Мать моя гречанка, а отца я не знал. Мы жили в крохотном домике с земляным полом у самого моря и порой бегали по берегу, разыскивая немудреную утварь, которую шторм уносил в море, а потом, одумавшись, выплевывал с прибоем на песчаный пляж. Даже морю нечего было взять у нас.

Здесь школы тогда не было, и учился я в интернате, в Геленджике. Таких как я, греческих мальчиков, там было немного, мы были изгоями, вечно в синяках и ссадинах, голодные и забитые. Я так хотел домой! Но мать не могла забрать меня, ей нечем было меня кормить. Я рос. Я учился жить и бороться за свою жизнь. Я лелеял мечту, что когда-нибудь я вырасту и уеду в Грецию, где все будут такие, как я.

С Анной Георгиади я познакомился летом, когда приехал на каникулы к матери. Я уже учился в институте в Казани. Она тоже приехала к родителям на каникулы. Аня была настоящей гречанкой, красивой, смуглой, с волной черных вьющихся волос. А глаза ее сияли для меня, как греческие звезды, далекой недоступной мечтой. Но я тоже был красив, согласись, я и сейчас еще ничего. Этакий благородный старец… Надеюсь, я уже могу позволить себе быть самовлюбленным? А уж тогда покорить сердце юной красавицы для меня ничего не стоило. Это было волшебное лето. Мы любили друг друга. И эта земля любила нас. И мы были счастливы, мечтая бежать туда, туда, к другому морю.

Ее отец, директор только что построенного санатория Военно-морского флота, узнав о наших свиданиях, чуть не убил меня, а Анну запер дома. Я не мог стать его зятем, сын бедной уборщицы, голодный казанский студент. Он же не знал тогда, что в старости она могла бы стать женой академика. Я вернулся в Казань учиться на врача. Она уехала в Ленинград учиться на конструктора. Не думай, я не оставил ее беременной и даже не оставил обесчещенной. У нас тогда все было не так, как у вас сейчас. Греческие звезды не падают на ночной пляж ради удовлетворения страсти.

Мы долго переписывались. Сначала каждый день, потом раз в неделю, потом… Ну, я же был красивым молодым греком. Я полюбил другую.

Однажды весной я получил письмо от матери. Она была малограмотной женщиной, писала мне редко. А это письмо вообще было написано чужой рукой. Наверное, кто-то из отдыхающих в санатории написал по ее просьбе. Так иногда бывало. В нестройном рассказе о жизни родного поселка меня потрясла лишь одна фраза: «Директор наш уволился, дочка его тяжело больна…»

У Георгиади было три дочери. Но я сразу был уверен — больна именно Аня. И вместо сессии я сорвался сюда. Ты не знаешь, что такое ехать на третьей полке общего вагона? Не дай Бог. Мне было все равно. Первые сутки я думал о ней, вспоминал ее лицо, ее глаза, ее голос. Вторые — я терзался мыслями о том, что было бы, если б я боролся за свою любовь, за свою мечту, поехал бы за ней в Ленинград. На третий день я уверился в мысли, что я предатель и подлец, и недостоин даже смотреть ей в глаза. Выходя из поезда, я подумал, что Аня, возможно, уже не узнает меня.

Вечером я был здесь, на этом кладбище. Аню похоронили накануне, и весенние цветы уже увяли на свежей могиле. Я так и не увиделся с ней. Но, знаешь, я рад этому. Говорили, ее сильно изменила болезнь. А для меня она осталась все той же восхитительной греческой богиней, моей далекой звездой, которая по-прежнему светит мне всю мою жизнь.

Видишь этот памятник? Положи к нему эти цветы, и оставь меня здесь на полчаса.

Я взяла незнакомые южные цветы из рук старого грека и положила их к простому камню с надписью: Георгиади А.В., 1935–1956. А потом пошла по тенистой дорожке, разглядывая скромные старые надгробья. Вскоре кусты и сосны расступились, кладбище кончилось, глазам моим открылся такой невероятный простор, что на мгновение я поверила, будто могу броситься со скалы в поток этого свежего морского ветра, и он подхватит меня, унесет в пронзительно-голубое небо, а вовсе не к изумрудной глади безмятежного, но коварного моря. На это короткое мгновение я почувствовала себя бесконечно счастливой…

Ровно через полчаса я вернулась и медленно покатила по каменистой дорожке инвалидную коляску, в которой сидел академик Константин Аркадьевич Цацаниди.

Его седые, но все еще густые кудри перебирал сентябрьский ветер. Морщинистые руки устало лежали на подлокотниках. Но черные и ясные, как в юности, глаза с нежностью и грустью смотрели в какую-то только им одним знакомую даль.

Глядя с любовью на его волосы, смиренно опущенные плечи и неподвижные руки, я подумала: «У каждого своя несбыточная и далекая, светлая и яркая, как греческие звезды, мечта».