Вести приходят издалека

6

Кое-как скрючившись в неудобном кресле ярославской фирменной электрички, Маша попыталась задремать. Но мало того что дурацкие мысли неотвязно лезли в голову, так еще в проходе появилась бодрая проводница с телевизионным пультом. Она долго нажимала на кнопки, а телевизор под потолком вагона шипел и огрызался ей в ответ. Наконец, настойчивость девушки победила, и на экране появились первые кадры фильма. Вчера утром Маша его уже видела, впрочем, видела она этот фильм и неделю, и месяц назад… В вагоне с многообещающей припиской о «повышенной комфортности» одну и ту же кассету крутили подолгу. Расчет, наверное, был на то, что пассажиры меняются каждый день; но те несчастные, кому приходилось каждую неделю, а иногда и не по разу, мотаться в командировки, как, например, Рокотовой, были вынуждены переносить дорожные тяготы и лишения в виде телевизора и долгоиграющего фильма. Особенные страдания ненавязчивый сервис доставлял вечером, когда уставшие от московской беготни пассажиры тщетно пытались подремать, поговорить или почитать…

Получив пластиковую коробочку с сухим пайком, включенным в стоимость билета, и пластиковую же кружечку с кипятком, в котором предлагалось самостоятельно заварить пакетик с чаем или растворить дурно пахнущий кофе, Маша с трудом пристроила все это на крохотном откидном столике. Мужчина, сидевший у окна, напряженно гадал, как ко всему этому присовокупить еще и открытую бутылку пива. В старой электричке это было совсем не сложно, но только не здесь. Дело в том, что сам конструктор, создавший столик, не собирался им пользоваться, а потому и забыл об одной мелкой, но значительной детали: у столика отсутствовали бортики.

— М-да… — протянул Машин сосед, ловя соскользнувшую со столика при очередном толчке поезда бутылку. — Конструктор Бенчуг!

Маша удивленно подняла брови и повернулась к соседу.

Много лет назад ей довелось работать в одном научно-исследовательском институте. У НИИ было несколько корпусов, расположенных на значительном удалении друг от друга, и часто возникала потребность в транспортировке легко бьющихся пробирок с ценными образцами. Для таких пробирок, перевозившихся по несколько штук, был нужен удобный контейнер. Его разработку поручили конструктору по фамилии Бенчуг. Изделие прошло все полагающиеся этапы от технического задания до изготовления опытного образца и, наконец, было представлено на утверждение специальной приемной комиссии.

Контейнер был надежен. Вероятно, даже в случае ядерной атаки пробирка, находившаяся внутри, осталась бы целой. Бенчуг не учел лишь одну малюсенькую деталь: контейнер весил около 30 килограммов! А ведь перевозила пробирки девушка-лаборантка в обычном рейсовом автобусе. Ни одна из лаборанток не могла оторвать контейнер Бенчуга от пола. Вердикт комиссии был краток: доработать. Через неделю Бенчуг приварил к железному ящику вторую ручку, чтобы контейнер можно было переносить вдвоем.

Потом конструктор уволился, а поговорка прижилась в НИИ. О любой конструкции, поражавшей своей бестолковостью, люди говорили: «Конструктор Бенчуг!»

Значит, мужчина у окна тоже работал когда-то в том институте. Приглядевшись, Маша вспомнила и имя: Бураковский Олег Иванович. В те годы он заведовал одной из лабораторий.

— Простите, Олег Иванович, если не ошибаюсь?

— Да-да, а мы знакомы? — живо откликнулся сосед.

— Были когда-то. Может, вы помните, я Мария Рокотова, работала заместителем у Степанова.

— Машенька! Конечно же помню, вы еще помогали мне вести переписку по «Квазарам»! — Бураковский радостно заулыбался.

Маша тоже с улыбкой вспомнила эту историю. НИИ как раз был тем и интересен, что почти каждый из его сотрудников умудрялся попасть, а некоторые даже и вляпаться в историю. И чем выше было ученое звание и регалии ученого, тем забавнее и удивительнее были случаи, происходившие с ними. Бураковский был ученым средней значимости, его история была незатейлива и чем-то похожа на случай с Бенчугом. Олег Иванович заказал в Москве три установки «Квазар», которые и были доставлены в институт. Ящики сгрузили во дворе и… все. Водворить «Квазары» в лабораторию оказалось невозможным: их вес не позволял установить их ни на втором, ни даже и на первом этажах, пол не выдержал бы их, и установки попросту рухнули бы в подвал. Ящики простояли во дворе НИИ почти полгода, успели помокнуть под дождем и померзнуть под снегом. За это время Бураковский понял, что установки ему совершенно не нужны, и «Квазары» были сданы на ответственное хранение в речной порт, после чего о них благополучно забыли. Документационным обеспечением той передачи и занималась Рокотова.

— Чем занимаетесь сейчас, Олег Иванович? — спросила Маша не из интереса, а скорее из вежливости.

— Так все тем же, и даже там же, — ответил Бураковский. — Вот сейчас вы зададите вопрос, который я слышу от всех моих бывших коллег: институт еще не загнулся? Ну, задавайте!

— И как? — подыграла ему Маша. — Не загнулся?

— Таки нет! Хотя мы и напоминаем своим состоянием лежачего паралитика. Внешне он совершенно неподвижен, и окружающие со дня на день ждут его смерти, удивляясь тому, что она никак не наступает. Но паралитик живет, в нем протекают совершенно нормальные жизненные процессы, происходят все естественные отправления. Он принимает пищу, сердце бьется, даже мозг работает как часы. Но мозг, совершенно светлый и жизнеспособный, давно уже не может управлять организмом. Ну, в крайнем случае, он контролирует еще те органы, которые к нему поближе, а потому еще подвластны: веки, губы, мышцы лица… Но руки давно неподвижны, ноги не способны ходить, не говоря уж… — Олег Иванович с досадой махнул рукой.

— Организм не столь уж безнадежен. Дорогостоящее лечение и поддерживающая терапия могли бы, возможно, поставить его на ноги. Но родственникам, в лице государства и бюджета, это не нужно. Они не хотят тратить деньги на лечение, которое еще неизвестно, принесет ли плоды. Дешевле надеть памперс и вовремя накормить бульоном. А забудут дать бульончика — и загнется наш паралитик.

— Неужели все так печально? — Маша и сама знала ответ на свой вопрос: конечно печально, если у сотрудников такое мнение о собственном же месте работы.

— Самое-то главное в том, — продолжал Бураковский, — что у организма отсутствует вера в выздоровление и всяческое желание бороться за свою полноценную жизнь. Привыкнув к своей постели и бульону, организм не имеет не только прав и возможностей, у него нет и обязанностей: ну что вы хотите от несчастного калеки. Да, он не может ничего создать, никому не может быть полезен, но не убить же его за это!

— По-моему, это спорный вопрос, — усмехнулась Маша. — Ведь он съедает чей-то бульон.

— А вы считаете, что если другой такой же паралитик получит две чашки бульона вместо одной, то он станет от этого полноценным членом общества?

Маша Рокотова нередко готовила материалы и даже целые серии статей о науке и образовании и знала, что далеко не все научные учреждения, в том числе и в провинции, лежат сейчас без движения в руинах собственных тел. Кое-кто пошустрее давно нашел источник для поддержания своего существования, не очень-то надеясь на государство и бюджет. Ну а кто-то предпочел лечь и убедить себя в том, что болезнь неизлечима. Но Бураковский этого не поймет: еще в те советские годы, когда жизнь в НИИ била ключом, Олег Иванович и ему подобные были чем-то вроде шестого пальца: и не мешает, но и пользы никакой, ну, требует чуть-чуть внимания, чтоб дверью не прищемить.

— Олег Иванович, а как продвигаются те ваши исследования, которыми вы увлекались в восьмидесятые? Я как-то встречала пару статей о ваших работах.

Бураковский чуть заметно надулся:

— Это, милочка, не увлечение, это наука будущего, новое слово в изучении человека. И отсутствие должного понимания вопроса, должного внимания к нему со стороны общества отдаляет колоссальный скачок на пути прогресса!

— Простите, я вовсе не хотела вас обидеть. Более того, я считаю, что настоящую науку делают именно такие увлеченные энтузиасты, как вы, — проработав немало лет в научной среде, Маша прекрасно знала, как падки ученые даже на самую грубую лесть.

И точно, Бураковский сменил гнев на милость и принялся рассказывать Рокотовой о своих работах. Оказывается, он экспериментальным путем доказал, что вес человеческой души составляет в среднем девять граммов.

— Если взвесить человека непосредственно перед смертью и сразу же после нее, учитывая, конечно, вес всех отходящих в этот момент жидкостей, то разница составит именно девять граммов! И что это, по-вашему?

«По-моему, это полный бред», — подумала Маша, но вслух ничего не сказала.

— Это вес некоей субстанции, покидающей тело в момент физической смерти! Заметьте, ни при клинической смерти, ни при летаргическом сне или потере сознания вес человека не изменяется.

Маша мгновенно представила Бураковского, взвешивающего человека, отдающего в этот момент концы. Ну, или Богу душу, как уж угодно… И как, скажите, это возможно на практике? Едва ли у Олега Ивановича и в самом деле имеются доказательства его, мягко говоря, неординарной теории.

— Но куда же, согласно вашей теории, девается эта субстанция весом в девять граммов после того, как она уже покинула тело? — спросила Рокотова.

— Ну, как же, возвращается в единую информационную среду, разумеется. Знаете ли, как файл, закончив отработку своей программы, закрывается, архивируется и отправляется по сети в базу данных, где и будет храниться до следующей активации.

Маша просто раскрыла рот от удивления: вот только вчера нечто подобное она слышала от Ани Григорьевой!

— А если, допустим, человек добровольно ушел из жизни, самовольно прекратил отработку программы, его душа уже не сможет вернуться в единое информационное пространство? Ведь произошел своего рода сбой…

— Почему же, — снисходительно, как нерадивой студентке, пояснил Бураковский. — Где вы, дорогая моя, видели, чтобы программа самоуничтожилась, если в ней изначально не был заложен специальный блок для этого? Просто это самоуничтожение заранее было предусмотрено программой, программистом, если хотите.

— Вы хотите сказать, что новорожденный ребенок уже несет в себе программу всей своей будущей жизни?

— Несомненно! И не случайно же на протяжении тысячелетий существуют гадалки и предсказатели судьбы. Это как раз те люди, которые в силу своих паранормальных способностей могут считывать своеобразный программный код человека.

— Хорошо, но как же внешняя среда? Ведь человек может, допустим, оказаться в горящем доме. Один в панике побежит на дымную лестничную клетку и задохнется, а другой выпрыгнет с пятого этажа и отделается сломанной ногой, но останется жив. Не могла же его «программа» предусмотреть и этот пожар, который возник по вине пьяного соседа?

— Отчего же не могла? Это совершенная программа с множеством «если». Если пожар, то прыгать в окно. Это у того человека, которому суждено спастись. А у другого, которому уготована гибель, — бежать на лестницу.

Маша была ошарашена, ничего подобного не приходило ей в голову даже в моменты жесточайших приступов мигрени. Она инстинктивно искала хоть какой-нибудь довод, который поставил бы под сомнение теорию программного кода души. И нашла:

— Программа не имеет физического выражения, откуда же берутся пресловутые девять граммов?

— С чего вы взяли, что она не имеет физического выражения? — прищурился Олег Иванович.

— Насколько я знаю, любая программа в конечном своем воплощении — это лишь последовательность нулей и единиц. Какой же может быть вес у абстрактной последовательности?

— Да нет же! В конечном выражении эти нули и единицы представляют собой обозначение наличия или отсутствия потоков заряженных частиц. Вы полагаете, что движущиеся частицы, обладающие большой кинетической энергией, весят столько же, сколько те частицы, которые пребывают в покое?

Рокотова не знала, весят ли они больше или меньше. Но, в принципе, готова была уже согласиться с Бураковским.

— Олег Иванович, так значит, включенный компьютер будет весить больше, чем выключенный? Так?

Бураковский просветлел, словно нерадивая студентка на экзамене впервые произнесла хоть что-то вразумительное:

— Именно! Только эта разница будет столь мала, что никакой измерительный прибор ее не уловит. Даже самый современный компьютер со всем его программным обеспечением чрезвычайно примитивен по сравнению с огромным и совершенным программным кодом человеческой души. Отсюда и девять граммов!

Маша Рокотова подперла подбородок кулаком и уставилась в темное окно. Мимо проносились неясные очертания и далекие огоньки. Она чувствовала, что в программном коде, который неустанно отрабатывает процессор ее мозга, произошла такая перегрузка, что вот-вот случится серьезный сбой. Ей снова вспомнилось, что должна же быть где-то на корпусе маленькая кнопочка для перезагрузки…

— Олег Иванович, а вот представьте, что некий ученый нашел путь, выход в эту единую информационную среду, канал доступа. И даже создал прибор, позволяющий каким-то образом находить и распознавать заархивированные файлы тех душ, которые давно уже совершили переход из мира живых в базу данных мертвых. И научился частично активировать эти программы, получая от них некую информацию. Как вы считаете, была бы от этого какая-нибудь практическая польза? И вообще, возможно ли такое хотя бы теоретически?

— Э-э, как вы, милочка, далеко хватили! Этот ваш воображаемый ученый, который создал бы такой прибор, уподобился бы самому Создателю! И практическая польза была бы поистине колоссальна. Представьте, к примеру, что вовсе не надо биться над доказательством теоремы Ферма, можно просто взять и спросить об этом самого Ферма, разыскав его душу. Для науки проникновение в эту информационную среду стало бы гигантским, ни с чем не сравнимым прорывом! Нобелевская премия, не меньше! Но это, увы, совершенно невозможно. Не родился еще такой ученый, которому удалось бы сделать такое гениальное открытие.

— Мне думается, Олег Иванович, такой человек не только родился, но даже уже и умер. Но за годы жизни и научной деятельности он успел и найти канал перехода, и создать тот самый прибор, и даже накопить экспериментальный материал…

Лицо Бураковского вдруг покраснело, глаза вылезли из орбит, и неожиданно он расхохотался таким оглушительным басом, что пассажиры подскочили в креслах, а проводница в ужасе вылетела из своего купе.