Влюбленные женщины

Глава двадцать третья Прогулка

На следующий день Беркин отправился разыскивать Урсулу. В школе был как раз укороченный рабочий день. Он подъехал к середине дня и пригласил ее на прогулку. Она согласилась, однако сделала это с таким хмурым, безразличным лицом, что сердце его упало.

День был теплый, туманный. Беркин вел автомобиль, Урсула сидела рядом. Она по-прежнему была замкнута, холодна. Когда Беркин чувствовал, что между ними вырастает стена, он терял голову.

За последнее время его жизнь настолько изменилась к худшему, что многое стало ему безразлично. Иногда он думал, что ему плевать, существуют ли на самом деле Урсула, Гермиона и все прочие. К чему все эти волнения! Зачем стремиться к последовательной, разумной жизни? Ведь можно плыть по течению, переживая цепь случайных эпизодов — как в плутовском романе! А почему бы и нет? Зачем принимать близко к сердцу отношения с людьми? Зачем вообще относиться к ним серьезно — к мужчинам и женщинам? Зачем вступать с ними в сложные отношения? Почему бы не стать легкомысленнее, скользить по жизни, ничем и никем не обольщаясь?

Но он был проклят и обречен жить по-старому, относясь ко всему серьезно.

— Посмотри, — сказал Беркин, — что я купил. — Автомобиль мчался по широкой светлой дороге меж разукрашенных осенью деревьев.

Он передал ей маленький бумажный пакетик. Урсула развернула его.

— Какая прелесть! — воскликнула она, внимательно разглядывая содержимое.

— Нет, просто прелесть! — не удержалась она от повторного восклицания. — Только почему ты вручил их мне? — Вопрос прозвучал агрессивно.

По его лицу пробежала легкая тень раздражения. Он пожал плечами.

— Просто захотелось, — сказал он холодно.

— И все же почему? Почему?

— Я что, обязан называть причины? — спросил Беркин.

Последовала пауза, во время которой Урсула любовалась кольцами.

— Они, вне всякого сомнения, великолепны, — сказала она, — особенно вот это. Оно прекрасно.

Она имела в виду круглый опал, огненно-красный, обрамленный крошечными рубинами.

— Тебе оно нравится больше других? — спросил он.

— Пожалуй, да.

— А мне с сапфиром.

По форме кольцо было в виде розы — великолепный сапфир, окруженный россыпью бриллиантов.

— Очень красивое. — Урсула посмотрела его на свет. — Да, наверное, оно лучше всех.

— Этот синий цвет…

— Просто чудо…

Беркин резко свернул в сторону, чтобы избежать столкновения с фермерской телегой. Автомобиль сделал крутой вираж. Беркин ездил беспечно, но реакция у него была хорошая. Однако Урсула испугалась. В Беркине всегда ощущалась некоторая бесшабашность, и она пугала ее. Урсула вдруг почувствовала, что он своим лихачеством может ее погубить. На мгновение она оцепенела от страха.

— Не слишком опасно ты водишь? — спросила она.

— Вовсе нет, — ответил он. И, немного помолчав, добавил: — А что, желтое кольцо тебе совсем не нравится?

Он говорил о топазе квадратной формы в великолепной кованой оправе из стали или другого похожего сплава.

— Конечно, нравится, — сказала Урсула. — Но зачем ты купил все эти кольца?

— Захотел и купил. Они из комиссионного.

— Себе?

— Нет. Кольца плохо смотрятся на моих руках.

— Тогда зачем?

— Я купил их тебе.

— С какой стати? Нужно подарить их Гермионе. Ты ее собственность.

Беркин промолчал. Урсула сжимала в руке драгоценности. Ей хотелось их примерить, но что-то внутри этому сопротивлялось. И еще она боялась, что кольца окажутся слишком малы, и содрогалась от стыда, предчувствуя, что сможет надеть их только на мизинец. Они молча катили по пустынным дорогам. Урсула до такой степени наслаждалась ездой в автомобиле, что даже забыла о Беркине.

— Где мы находимся? — вдруг спросила она.

— Недалеко от Уорксопа.

— А куда едем?

— Куда хочешь.

Такой ответ понравился Урсуле.

Раскрыв ладонь, она разглядывала кольца. Глядя, как на ладошке уютно устроились три колечка с драгоценными каменьями, она испытывала огромное удовольствие. Нет, все-таки надо их примерить. Потихоньку, втайне от Беркина, чтобы он не знал, что ее пальцы крупноваты для этих колец. Она попробовала их надеть — одно за другим. Однако от него это не укрылось. Он всегда все видел, хотела она этого или нет. Еще одна отвратительная черта его недоверчивой натуры.

Только тонкое колечко с опалом легко наделось на безымянный палец. Урсула была суеверна. Дурных знаков и так хватало, и потому ей не хотелось принимать от Беркина именно это кольцо как символ их союза.

— Взгляни, — сказала она, показывая ему кольцо на сжатой в кулак руке. — Остальные не подходят.

Беркин взглянул на камень, горящий ровным алым пламенем на нежной коже.

— Красиво, — отметил он.

— Но ведь опал не приносит удачи, — с сожалением сказала Урсула.

— Именно это мне и нравится в нем. Удача — это вульгарно. Кто знает, что она принесет. Меня это не устраивает.

— Но почему? — рассмеялась Урсула.

Охваченная желанием видеть, как будут смотреться на ее руке остальные кольца, она примерила их на мизинец.

— Кольца можно растянуть, — успокоил ее Беркин.

— Да, — с некоторым сомнением согласилась Урсула и вздохнула, — ведь принимая кольца, она тем самым брала на себя определенные обязательства. Но с судьбой не поспоришь. Она вновь взглянула на драгоценности. Они казались ей прекрасными — не из-за изумительной выделки или ценности, нет — она воспринимала их как крошечные сколки самой красоты.

— Мне приятно, что ты их купил, — сказала она, с некоторой неохотой, но нежно кладя руку на плечо мужчины.

Он слабо улыбнулся. Ему хотелось быть с ней. Но в глубине души таились раздражение и равнодушие. Он знал, что она по-настоящему им увлечена. Но это было не так интересно. Существуют такие глубины страсти, когда исчезает личность, заинтересованность, сами чувства. Урсула же находилась еще на эмоциональном уровне — отвратительно эгоистичном. Он принял ее всю — как никогда не принимал себя. Принял до самых глубин, полных мрака и стыда, — подобно демону, он смеялся над ключом мистической развращенности — одним из источников ее существа, смеялся, пожимал плечами и принимал, полностью принимал. А она, когда она сможет преодолеть себя и принять его целиком — до гробовой доски?

Урсула была совершенно счастлива. Автомобиль летел вперед, день был туманный и теплый. Урсула оживленно болтала, анализировала людей и мотивы их поступков — Гудрун, Джеральда. Беркин односложно отвечал. Его теперь гораздо меньше интересовали характеры и люди — люди были разные, но, по его словам, в наши дни они подверглись определенным ограничениям; остались, может быть, только две — или около того — великие идеи, сохранялись только два великих потока деятельности, переживавшие время от времени различные противодействия. Во главе реакций стояли другие люди, но и они следовали великим законам, так что по сути разницы не было. Люди действовали и противодействовали, непроизвольно подчиняясь нескольким великим законам, а так как эти законы были известны, сами люди не представляли никакого мистического интереса. Все они в сущности были похожи — вариации на одну тему. Никто из них не выходил за пределы начерченного круга.

Урсула не соглашалась с таким выводом: люди все еще занимали ее воображение, но, возможно, не в той степени, в какой она пыталась себя убедить. В ее интересе было нечто механическое. Он носил скорее разрушительный характер: ее анализ был просто убийственный. В подсознании ей было наплевать на людей и их особенности — даже не хотелось ничего разрушать. Похоже, на мгновение эта зона приоткрылась — Урсула замолчала и повернулась к Беркину.

— Будет чудесно вернуться домой в сумерки, выпить в неурочное время чаю, совместить его с ужином, правда? Ты согласен?

— Я приглашен на ужин в Шортлендз, — ответил он.

— Разве это так важно? Пойдешь туда завтра…

— Там будет Гермиона, — в его голосе сквозило смущение. — Она через два дня уезжает. Нужно попрощаться. Мы больше не увидимся.

Урсула отодвинулась, замкнувшись в угрюмом молчании. Беркин насупил брови, глаза его вспыхнули гневом.

— Надеюсь, ты не против? — раздраженно спросил он.

— Да нет. Мне все равно. Почему я должна быть против? — Голос ее звучал насмешливо и резко.

— Вот и я о том же. С какой стати тебе возражать? Но тебе, похоже, это не нравится. — Беркин был в ярости, о чем говорили гневно сведенные брови.

— Уверяю тебя, ты ошибаешься. Мне действительно все равно. Иди туда — там твое место. Именно этого я хочу.

— Боже, ну и дурочка! — воскликнул он. — Как можешь ты говорить «иди туда, там твое место»? Между мною и Гермионой все кончено. Если уж на то пошло, ты думаешь о ней гораздо больше, чем я. Ведь ты демонстративно не принимаешь ее, а находиться к ней в оппозиции — это быть ее двойником.

— Ах, двойником! — вскричала Урсула. — Я знаю твои уловки. Игрой слов меня не обмануть. Ты принадлежишь Гермионе, ты участник ее фальшивого спектакля. Впрочем, это твое дело. Я тебя не виню. Но тогда оставь меня в покое.

Вспыхнув, он на грани нервного срыва остановил автомобиль, и они стали выяснять отношения прямо на проселочной дороге. Ни Урсула, ни Беркин не видели смешной стороны ситуации — ведь наступил решающий момент в их противостоянии.

— Если б ты не была такой дурой, если б не была, — кричал он в полном отчаянии, — то поняла бы, что можно остаться порядочным человеком, даже наделав много ошибок. Да, было ошибкой связать свою жизнь на несколько лет с Гермионой — ничего хорошего из этого не могло выйти. Но, в конце концов, надо же иметь хоть чуточку порядочности. Нет же, ты рвешь мне душу ревностью при одном только упоминании имени Гермионы.

— Я ревную?! Я ревную?! Ты ошибаешься, если так думаешь. Гермиона ничего для меня не значит — я совсем не ревную к ней, вот уж нет! — Урсула щелкнула пальцами. — А вот ты лжец. Тебе надо постоянно возвращаться к старой привязанности — как собаке к ее блевотине. Я ненавижу то, что несет с собой Гермиона, — ложь, фальшь, смерть. Но ты не можешь без этого обойтись и ничего поделать с собой не можешь. Этот старый мертвый образ жизни — твой, ну и живи так. Тогда не приходи ко мне: я не хочу иметь с этим ничего общего.

В состоянии сильного душевного смятения Урсула вышла из автомобиля и направилась к живой изгороди, машинально срывая розовые ягоды бересклета, они лопались в ее руках, обнажая оранжевые семена.

— Какая же ты дура! — В его голосе, помимо горечи, слышалась и нотка презрения.

— Да. Я дура. И благодарна Богу за это. Слишком большая дура, чтобы постичь глубину твоего интеллекта. Слава Богу! Иди к своим женщинам, иди к ним, они из твоего круга; за тобой всегда тянется хвост из таких женщин, так будет и впредь. Иди к своим духовным невестам, только оставь в покое меня, хватит, спасибо. Ты не удовлетворен, так ведь? Твои духовные невесты не дают того, что тебе нужно, — в них мало простоты и плоти. Поэтому ты приходишь ко мне, но их продолжаешь держать на заднем плане. Ты женишься на мне, потому что тебе нужна женщина для повседневной жизни. Но ты не оставишь и духовных невест, которые будут ждать своего часа. Я разгадала твой грязный замысел. — Гнев все сильнее распалял Урсулу, и она в ярости топнула ногой. Беркин вздрогнул, ему показалось, что она его ударит. — А я… недостаточно интеллектуальна, во мне нет одухотворенности Гермионы! — Урсула сдвинула брови, глаза ее метали искры. — Тогда иди к ней, вот все, что я могу тебе сказать, иди к ней, иди. Она духовная, ха-ха, духовная, как же! Грязная материалистка — вот кто она. Духовная женщина? Да что ей дорого, в чем ее духовность? В чем? — Казалось, ее ярость ярким пламенем опалила ему лицо. Он сжался. — Говорю тебе, все это мерзость, мерзость, одна только грязь. И ты хочешь грязи, ты страстно ее желаешь. Духовная! Что в ней духовного? — властность, тщеславие, грубый материализм? Она не лучше торговки рыбой, такая же материалистка. Все так отвратительно. Чего она добивается своим общественным энтузиазмом, как ты это называешь? Общественный энтузиазм — разве он у нее есть? — покажи! — где он? Да ей хочется пусть небольшой, но немедленной власти, ей нужна иллюзия, что она великая женщина, вот и все. В душе она не верит ни в Бога, ни в черта, совершенно заурядная особа. Такая она на самом деле. А все остальное — притворство, но ведь тебе это нравится. Фальшивая духовность — как раз по тебе. А почему? Потому что под ней грязь. Думаешь, я ничего не знаю о твоей порочной сексуальной жизни… или ее? Очень даже знаю. Именно порок тебя и привлекает, лжец! Ну и предавайся ему. Какой же ты лжец!

Урсула отвернулась, нервно обламывая ветки бересклета на живой изгороди, дрожащими пальцами она прижимала их к груди.

Беркин молча наблюдал за ней. При виде этих дрожащих, таких чувствительных пальчиков в нем вспыхнула нежность, но его не покидали ярость и раздражение.

— Унизительное изображение, — холодно произнес он.

— Да, унизительное, — согласилась она. — Но унизительное скорее для меня, чем для тебя.

— Раз уж ты сама так решила, — сказал он.

Лицо ее вновь залила краска, золотые огоньки запрыгали в глазах.

— Ты! — воскликнула она. — Ты! Правдолюбец! Поклонник чистоты! Да твои правда и чистота смердят. От них несет падалью, ведь ты ею питаешься, шакал, пожиратель трупов. Ты грязный, грязный — ты должен это знать. Чистота, искренность, доброта — спасибо, мы это уже проходили. На самом деле ты грязный, мертвый человек, непристойный — вот ты какой, непристойный, извращенный. Ты и любовь! Тебе не нужна любовь — вот это будет правдой. Тебе нужен ты сам, грязь и смерть — вот что тебе нужно. В тебе столько извращенности, подспудного стремления к смерти. И потом…

— Едет велосипедист, — прервал ее Беркин, страдающий от этих громких обвинений.

Урсула взглянула на дорогу.

— Плевать! — выкрикнула она.

Однако она примолкла. Проезжавший мимо велосипедист, слышавший еще издалека громкую перебранку, бросил любопытный взгляд на стоявших возле автомобиля мужчину и женщину.

— Добрый день, — приветливо поздоровался он.

— Добрый, — хмуро ответил Беркин.

Пока мужчина на велосипеде не скрылся из глаз, оба не проронили ни слова.

Лицо Беркина посветлело. Он знал, что Урсула в главном права. У него действительно извращенное сознание: с одной стороны, возвышенно-одухотворенное, а с другой, по непонятной причине, — порочное. Но она сама неужели лучше? Лучше ли другие?

— Возможно, ты права, говоря про ложь, смрад и все такое, — сказал он. — Но духовные откровения Гермионы не более отвратительны, чем твои, порожденные эмоциями и ревностью. Надо оставаться порядочным человеком, даже по отношению к врагам. Гермиона — мой враг, до ее последнего вздоха. Вот почему я должен уважительно проститься с ней.

— Все ты! Твои враги, твои расставания! Строишь из себя ангела! Но кого ты этим обманешь? Только себя. Я ревную! Я! Все сказанное мной, — в ее голосе нарастало возбуждение, — чистая правда, понимаешь ты это? Потому что ты — это ты, грязный, лживый притворщик, гроб повапленный. Вот почему я все это говорю. А ты слушай!

— И будь благодарен, — прибавил Беркин, скорчив смешную гримасу.

— Да, если в тебе есть хоть капля порядочности, будь благодарен, — воскликнула Урсула.

— Однако ее нет, — возразил он.

— Да, даже капли не осталось, — горячо произнесла она. — Так что пойдем дальше каждый своим путем. Ничего хорошего у нас не получится. Уезжай один, я не хочу ехать с тобой… оставь меня…

— Но ты не знаешь дороги, — сказал он.

— Пусть это тебя не волнует. Я не пропаду, уверяю тебя. У меня есть десять шиллингов, этого хватит, чтобы выбраться из любого места, куда бы ты меня ни завез. — Урсула колебалась. Кольца еще были на ее руке — два на мизинце и одно на безымянном. И все же она колебалась.

— Что ж, — вздохнул он, — если кто-то дурак, то это надолго.

— В этом ты прав, — согласилась она.

Урсула не знала, как поступить. Но вдруг уродливая злая гримаса исказила ее лицо, она стянула с руки кольца и швырнула в Беркина. Одно кольцо попало ему в лицо, два других скатились по пальто, и все три в результате попадали в грязь.

— Возьми свои кольца, — сказала она, — пойди и купи себе женщину — их полно, тех, кто с радостью разделит с тобой духовную путаницу или, напротив, физическую, а духовную грязь оставь для Гермионы.

Выпалив все это, Урсула пошла по дороге, не разбирая дороги. Беркин не двигался с места, глядя, как она удаляется, — даже походка ее стала угрюмой и некрасивой. Урсула притягивала к себе и пощипывала листву живой изгороди. Постепенно женская фигурка становилась все меньше, пока наконец не исчезла совсем. Отчаяние захлестнуло Беркина, оставив только крошечную механическую частичку сознания.

Беркин чувствовал себя усталым и опустошенным. И одновременно у него словно тяжесть с души свалилась. С прошлым покончено. Он сел у обочины. Урсула, без сомненья, права. Она говорила правильные вещи. Он знал, что его духовность идет рука об руку с греховностью, с наслаждением от саморазрушения. В саморазрушении действительно был стимулирующий элемент — особенно в том случае, когда к нему можно приплести духовность. Но он все понял… все понял и покончил с этим. А эмоциональный способ общения Урсулы, эмоциональный и плотский, — не опасен ли он в той же степени, что и абстрактный, духовный контакт с Гермионой? Слияние, слияние, это чудовищное слияние двух существ, на котором настаивают все женщины и большинство мужчин, разве это не отвратительно, разве не ужасно — как в случае духовного, так и эмоционального слияния? Гермиона видела в себе воплощение совершенной Идеи, к которой должны стремиться все мужчины; Урсула же — совершенное Чрево, готовое для рождения, и к ней тоже должны стремиться все мужчины. И обе ужасны. Почему им не быть самодостаточными личностями? К чему это жуткое всепонимание, ненавистная тирания? Почему не оставить другого человека свободным, откуда это желание поглотить, растворить, вобрать в себя? Какие-то мгновения могут поглотить тебя целиком — мгновения, но не другие люди.

Было больно видеть кольца в белесой дорожной грязи. Он поднял их и бессознательно вытер руками. Маленькие вещицы были посланцами из другой реальности — прекрасной и счастливой, из сердечного, теплого мира. Оттирая их, он перемазал руки грязью и песком.

Его мозг окутала темнота. Запутанный клубок сознания, наваждением присутствующий там, распался, исчез; жизнь в конечностях и во всем теле растворялась в темноте. Однако в сердце жила тревога. Он хотел, чтобы Урсула вернулась. Его дыхание было легким и ровным, как у невинно спящего ребенка, не ведающего чувства ответственности.

Урсула возвращалась. Беркин видел, как неуверенно, медленно бредет она назад по дороге, вдоль высокой живой изгороди. Он не двигался и даже перестал смотреть в ее сторону. Словно погрузился в мирный, глубокий сон и полностью расслабился.

Урсула подошла и встала перед ним с понурой головой.

— Посмотри, что я принесла тебе, — сказала она, печально поднося к его лицу веточку вереска в алых цветках. Беркин смотрел и видел унизанную яркими цветками-колокольчиками ветку, напоминавшую крошечное деревцо, и нежную, чуткую кожу ее рук.

— Очень красиво! — Принимая цветущую ветку, он поднял на нее с улыбкой глаза. Все вдруг снова стало просто, очень просто, вся сложность куда-то сгинула. Ему хотелось кричать во всю глотку, но мешала усталость — он был опустошен.

Горячая волна нежности к Урсуле затопила его сердце. Он встал и заглянул ей в лицо. Оно было новым и — о! — таким трогательным, в нем читались неуверенность и страх. Беркин обнял ее, а она уткнулась лицом в его плечо.

Вместе с этим нежным объятием на проселочной дороге он обрел наконец покой. Наконец-то покой. Прежняя мучительная напряженность спала, душа успокоилась и набирала силу.

Урсула подняла на него глаза. Чудесные золотые огоньки светились теперь ласково и кротко, в них тоже был покой. Беркин покрывал ее лицо нежными поцелуями. Глаза ее вдруг зажглись смехом.

— Тебе не было больно? — спросила она.

Он тоже улыбнулся и взял ее за руку, мягкую и податливую.

— Ничего, все пошло на пользу, — решила Урсула. И он вновь стал целовать ее — бесконечное число раз.

— Ты согласен? — спросила она.

— Конечно, — последовал ответ. — Подожди! Я еще возьму реванш.

Урсула вдруг хитро засмеялась и обвила его руками.

— Ты ведь мой, любимый? — воскликнула она, крепче притягивая его к себе.

— Да, — мягко произнес он.

Голос прозвучал мягко, но в нем была решимость идти до конца. Урсула притихла, словно услышала голос судьбы. Да, теперь она согласна, но все решилось и без ее согласия. А Беркин все целовал ее — нежно, непрерывно, и в этих поцелуях было столько спокойного, тихого счастья, что у нее чуть не разорвалось сердце.

— Любовь моя! — воскликнула Урсула, поднимая лицо и глядя на мужчину с выражением испуга, удивления, блаженства. Неужели все это на самом деле? Но его глаза светились красотой, кротостью, в них не было и тени напряжения или волнения, эти прекрасные глаза ласково улыбались ей и улыбались вместе с ней. Урсула зарылась лицом в его плечо, прячась, потому что он видел ее насквозь. Она знала, что Беркин ее любит, и испытывала чувство страха, пребывая в неизвестной ей дотоле стихии, неведомой небесной сфере. Она предпочла бы видеть его охваченным страстью, ведь это было хорошо ей знакомо. Но тут все было спокойно и хрупко — так пространство страшит больше силы.

Урсула вновь запрокинула голову.

— Ты любишь меня? — спросила она, повинуясь порыву.

— Да, — ответил Беркин, не замечая ее смятения и чувствуя только покой.

Урсула знала, что это правда. И отстранилась от него.

— Тогда ты должен… — начала она, поворачиваясь и оглядывая дорогу. — Ты нашел кольца?

— Нашел.

— Где они?

— В кармане.

Урсула сунула руку в его карман и вынула кольца.

Нетерпение не оставляло ее.

— Поедем, — предложила она.

— Хорошо, — согласился Беркин. Они сели в автомобиль и поехали дальше, оставив позади памятное поле сражения.

День клонился к вечеру; они бездумно катили вперед по сельским дорогам — в прекрасном настроении, беззаботном и возвышенном. У Беркина было легко и светло на душе, жизнь бурлила в нем, словно сменился источник — он будто заново родился.

— Ты счастлив? — спросила Урсула новым радостным голосом.

— Да, — ответил он.

— Я тоже! — воскликнула она и в самозабвенном порыве обняла и с силой притянула его к себе, не обращая внимания на то, что он ведет машину.

— Остановись, — попросила она. — Всегда ты чем-то занят.

— Нет, давай уж завершим наше маленькое путешествие и тогда будем свободны.

— Будем, любимый, будем! — восторженно вскричала она, покрывая поцелуями обращенное к ней лицо.

Беркин вел автомобиль по-новому — легко и непринужденно, напряженная сосредоточенность ушла. Казалось, он непроизвольно чувствует все, что происходит вокруг, его тело обретало какое-то новое смутное знание, будто он только что пробудился, родился к жизни, так птица, вылупившись из яйца, оказывается в новом мире.

В сумерках, когда они съезжали с большого холма, Урсула неожиданно разглядела справа от них, в низине, очертания Саутвелльского кафедрального собора.

— Вот мы где! — радостно воскликнула она.

Когда они въехали в маленький городок, собор — суровый, мрачный, уродливый — находился в тени угасающего дня, но в витринах магазинов играли, как откровения, золотые отблески заходящего солнца.

— Отец приезжал сюда с мамой, сразу после их знакомства, — сказала Урсула. — Ему нравится этот собор. А тебе?

— Тоже. Он кажется похожим на кварцевый кристалл, торчащий из темной ямы. Давай поужинаем в гостинице.

Когда они спустились к гостинице, часы пробили шесть, и колокола собора заиграли гимн:

Урсуле чудилось, что мелодия льется, нота за нотой, на сумрачный город с невидимых небес. Будто обрели голос призрачные минувшие века. Таким далеким все казалось. Урсула стояла на старом гостиничном дворе, там пахло конюшней, соломой и бензином. Подняв голову, она могла видеть первые звезды. Что же это такое? Только не реальная жизнь, а сказочный мир детства — огромный кусок воспоминаний. Все вокруг приняло фантастический облик. Она сама стала неким призрачным видением.

Они сидели в небольшой гостиной у камина.

— Я не сплю? — спросила, смеясь, Урсула, но смех звучал несколько неуверенно.

— Что?

— Ну, все это… происходит на самом деле?

— Лучшее из происходящего — правда, — ответил Беркин, гримасничая.

— Ты действительно так думаешь? — отозвалась она, по-прежнему неуверенно посмеиваясь.

Урсула вглядывалась в Беркина. Он все еще казался ей обособленным существом. Новые духовные глаза открылись у нее, и она вдруг увидела в нем необыкновенное создание из другого мира. Словно ее заколдовали и все вокруг изменилось. Ей вспомнился прелестный отрывок из Книги Бытия[103], где говорилось: сыны Божьи увидели дочерей человеческих, что они красивы. Он был одним из них, одним из этих необычайных существ из потустороннего мира, он взирал на нее сверху вниз и видел, что она красива.

Он стоял на коврике перед камином и смотрел на нее, на обращенное к нему лицо — оно было похоже на цветок, свежий, ярко освещенный цветок, на котором золотыми солнечными бликами играет роса. И нежно улыбался, словно из мира исчезли все слова и они могли только молча восхищаться прорастающими в них цветами. Улыбаясь, они наслаждались созерцанием друг друга, одним только созерцанием, ни о чем не думая, ничего не зная. Но в его глазах мелькнула легкая усмешка.

И вдруг Урсула, словно по волшебству, оказалась рядом с ним. И стоя у камина на коленях, обхватила его чресла и прижалась лицом к бедрам. Блаженство! Блаженство! Ее потрясло ощущение райского блаженства.

— Мы любим друг друга, — сказала она в восторге.

— Больше, чем любим, — отозвался Беркин — снизу она видела его сияющее, умиротворенное лицо.

Урсула провела чувствительными подушечками пальцев по внутренней стороне его бедер, бессознательно следуя за проходящим здесь таинственным жизненным потоком. И открыла нечто удивительное, более удивительное, чем сама жизнь. Бедра под ее чуткими руками открыли тайну его существования. Подлинная сущность мужчины была необычна, как и его плоть, — это стало ей понятно по нисходящему потоку энергии. Тогда она и убедилась, что он один из сынов Божьих, тех, что были в начале мира, — не мужчина, а кто-то другой, более великий.

Так вот оно, освобождение! У нее были любовники, она знала страсть. Но то, что происходило сейчас, не было ни любовью, ни страстью. Словно вернулось время, когда дочери человеческие встречались с сынами Божьими, отличными от людей, — теми, что были в начале мира.

Она подняла на него глаза, ее лицо сияло ослепительным светом, и теперь уже не кончики пальцев — ладони лежали на бедрах стоящего перед ней мужчины. Он тоже смотрел на нее, и большой красивый лоб короной возвышался над его глазами. Она же была как прекрасный неведомый цветок, только что распустившийся у его ног, райский цветок, — больше, чем женщина, цветок света. И все же что-то напрягало его. Ему не нравилось, что она стоит на коленях, и это сияние, разлитое по ее лицу, — во всяком случае, не совсем нравилось.

Она обрела все. Нашла одного из сынов Божьих из Начала всех начал, он же нашел одну из самых светозарных дочерей человеческих.

Урсула обводила руками линию его чресл и бедер, ощущая, как живой огонь исходит от его тела и тайно проникает в нее. Это вливался темный поток электризующей страсти. Так между ними возникла новая мощная цепь, новый поток грозовой, пронизанной страстью энергии, она рождалась в сокровенных уголках плоти и преобразовывалась в совершенную связь. Тайный огонь пробегал от него к ней, принося обоим глубокий покой и удовлетворение.

— Любимый! — воскликнула она, поднимая к нему лицо, — ее глаза, губы были распахнуты в страстном порыве.

— Любимая! — отозвался он, склоняясь к ней и целуя, непрерывно целуя.

Когда он склонился, она сомкнула руки на увеличившейся плоти его чресл, и ей показалось, что она прикоснулась к материализовавшейся тайне его существа. Казалось, оба — она внизу, он над ней — сейчас потеряют сознание. Для обоих происходящее было подобно прекрасной смерти и в то же время рождением в новую жизнь, удивительной полнотой немедленного удовлетворения — потрясающего, затопляющего, — оно шло из источника мощной жизненной силы, источника глубочайшего, темного, таинственного, находящегося у основания позвоночника и чресл.

После наступившего покоя, после того, как по Урсуле прокатился мощный таинственный поток, затопивший ее, лишивший рассудка, после того, как он стек вниз по позвоночнику, коленям, ступням, — удивительный поток, сметающий все на своем пути и превративший ее в совершенно новое существо, она почувствовала себя полностью свободной, — свободной и безмятежной, самой собой. Поднявшись, она, тихая и радостная, улыбнулась Беркину. Таинственно мерцающий, он стоял перед ней — такой до боли подлинный, что у нее чуть не разорвалось сердце. Его удивительное тело, как и тела сынов Божьих из Начала всех начал, имело множество чудесных источников. Эти необыкновенные источники были мощнее и таинственнее всех, которые она знала или могла вообразить, и доставляли большее наслаждение — ах! — в конечном счете, они доставляли мистически-плотское наслаждение. Она раньше думала, что нет источника более мощного, чем фаллический. А теперь видела, как из этого охваченного страстью, крепкого, как утес, мужского тела, из этих необыкновенных бедер и торса извергаются потоки более мощные и загадочные, чем из фаллоса, — их тайну невозможно постичь, как и измерить их сокровища.

Оба испытывали радость, все ненужное испарилось из их памяти. Смеясь, они сели за стол. Им подали — подумать только! — пирог с олениной, крупно нарезанную ветчину, яйца, салат, свеклу, мушмулу, яблочный пирог и чай.

— Какая замечательная еда! — воскликнула Урсула в восторге. — Как достойно она выглядит! Разлить чай?

Обычно Урсула неуверенно и нервозно исполняла некоторые публичные обязанности, вроде разливания чая.

Но сегодня она даже не вспомнила об этом — испытывая приятную раскрепощенность, она не думала о дурном. Чай легко лился из горделиво загнутого носика. Она подала Беркину чашку, радостно улыбаясь. Наконец она научилась держаться спокойно и величаво.

— Все принадлежит нам, — сказала она.

— Все, — подтвердил он.

Урсула издала по-детски ликующий возглас.

— Как я рада! — воскликнула она с непередаваемым облегчением.

— И я, — сказал Беркин. — Думаю, надо поскорее покончить со всеми нашими обязательствами.

— Какими обязательствами? — удивилась Урсула.

— Нужно немедленно распрощаться со служебными обязанностями.

До нее наконец дошло, что он имеет в виду.

— Конечно, — согласилась она.

— Нужно уволиться, — продолжал Беркин. — И уехать отсюда как можно быстрее.

Урсула взглянула на него с сомнением.

— Но куда? — спросила она.

— Не знаю. Куда глаза глядят.

И вновь в ее глазах был вопрос.

— Я была бы счастлива и в доме у мельницы, — сказала она.

— Он будет напоминать о прежней жизни. Давай сменим обстановку.

Его голос был таким нежным и беспечным, он кружил ей голову. И все же она мечтала о жизни в долине, заросших садах, тишине. Ей хотелось также и блеска, аристократического, экстравагантного. Предлагаемое Беркином скитание казалось проявлением неугомонности, неудовлетворенности.

— Куда ты предлагаешь уехать? — спросила она.

— Не знаю. У меня такое чувство, что раз я встретил тебя, нам надо пуститься в путь — куда-нибудь подальше.

— Но куда? — взволнованно повторила Урсула. — В конце концов, мир только один, и по-настоящему далеких мест нет.

— И все же мне хочется уехать с тобой — в никуда. Пусть это будет путешествие в неведомое. Место назначения — неизвестно. Покинем обжитые места и найдем именно наши.

Она по-прежнему размышляла.

— Видишь ли, любимый, — сказала она. — Боюсь, что мы всего лишь люди, и потому должны принять тот мир, который нам дали, — ведь другого нет.

— Нет, есть, — возразил он. — Есть место, где мы будем свободными, где необязательно носить много одежды, а может, и вообще ничего не надо носить, где мало людей, а те, кто там живет, многое повидали и теперь принимают вещи такими, какие они есть. Там можно быть самим собой, не волнуясь по этому поводу. Есть такое место, где всего один-два человека…

— Но где оно? — вздохнула Урсула.

— Где-то — где угодно. Давай искать. Вот чем надо заниматься — искать.

— Да, — согласилась Урсула. Мысль о предстоящем путешествии щекотала ей нервы. Все же для нее это было только путешествие.

— Чтобы быть свободными, в свободном краю, в окружении нескольких людей!

— Да, — задумчиво отозвалась она. «Окружение из нескольких людей» несколько ее опечалило.

— Но главное, конечно, не место, — продолжал Беркин, — а идеальные отношения между нами и остальными — совершенные отношения, при которых мы — ты и я — были бы свободны, находясь вместе.

— Да, любимый, да, — сказала Урсула. — Ты и я. Ты и я, ведь так? — И она протянула к нему руки. Он подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал. Ее руки вновь обняли его, ладони легли на плечи и медленно поползли вниз, к спине, — они двигались медленно, ритмично, возвращаясь назад и снова пускаясь в путь, все ниже и ниже по спине, таинственно надавливая на бока и поясницу. От сознания безграничности сокровищ, которые никогда не уменьшатся, у нее закружилась голова, это было похоже на обморок, на смерть от этого удивительного обладания — несомненная мистика. Он полностью, безраздельно принадлежал ей, и оттого сама Урсула как бы исчезла. Она продолжала сидеть на стуле, ее руки ласкали его, и в то же время она отсутствовала.

Беркин снова нежно ее поцеловал.

— Мы никогда больше не расстанемся, — тихо шепнул он. Урсула ничего не ответила, но ее руки еще крепче надавили на таинственный темный источник в нем.

Выйдя из обморочного состояния, они решили без промедлений послать прошения об увольнении. Урсула настаивала на этом.

Беркин позвонил и попросил принести обычной почтовой бумаги. Официант убрал со стола.

— Сначала ты, — сказал Беркин. — Напиши свой домашний адрес, поставь дату, теперь обращение: «Начальнику отдела образования, муниципалитет. Сэр…» Ну как там… Не знаю точно правил. Кажется, тебе можно уволиться прежде, чем пройдет месяц. Как бы там ни было — «Сэр, прошу освободить меня от обязанностей преподавателя школы Уилли-Грин. Буду очень признательна, если Вы сделаете это как можно скорее, не дожидаясь конца установленного месячного срока». Все. Написала? Покажи мне. «Урсула Брэнгуэн». Очень хорошо! Теперь я напишу. В моем положении следует уведомлять об уходе за три месяца, но я сошлюсь на нездоровье. Все будет как надо.

Он сел за стол и написал прошение об отставке.

— Надо подумать, отправлять ли их из одной почты. — задумался Беркин. — «Какое совпадение!» — скажет Джек, получив наши идентичные письма. Доставим ему это удовольствие или нет?

— Мне все равно, — сказала Урсула.

— Все равно?.. — Беркин размышлял.

— Это ведь не имеет значения?

— Не стоит давать пищу их воображению. Твое письмо отправим отсюда, мое — чуть позже. Не хочу, чтобы они строили предположения на мой счет.

Он смотрел на нее необычно твердым и открытым взглядом.

— Ты прав, — сказала Урсула.

Обращенное к нему лицо сияло. Оно было таким открытым, что казалось, он мог шагнуть и сразу оказаться в эпицентре сияния. На лице Беркина отразилось смущение.

— Поедем? — спросил он.

— Как хочешь, — ответила она.

Они покинули городок и вновь покатили по ухабистым проселочным дорогам. Урсула уютно устроилась подле Беркина, согреваясь идущим от него теплом, и всматривалась в разворачивающиеся впереди смутные вечерние пейзажи. То это была проложенная среди лугов широкая старая дорога — сказочно-волшебная в зеленовато-призрачном освещении, то уходящие ввысь деревья, то кусты ежевики, то стены склада или амбара.

— Ты пойдешь на ужин в Шортлендз? — неожиданно прервала молчание Урсула.

Беркин вздрогнул.

— Бог мой! В Шортлендз! Ни ногой! Что ты! — отозвался он. — Кроме того, уже поздно.

— Куда же мы едем? На мельницу?

— Если хочешь. Но такую волшебную ночь жаль проводить в доме. Не хочется ничего менять. Вот бы остаться в полной темноте. Нет ничего лучше внезапно наступившей тьмы.

Урсула сидела в автомобиле, не переставая изумляться происходящему. Машина покачивалась и подпрыгивала на ухабах. Урсула знала, что не может расстаться с ним, тьма цепко держала обоих, она их поглотила, и с этим ничего нельзя поделать. Кроме того, ей таинственным образом открылась темная нежность его чресл, сладость под темным облачением, и в этом знании было нечто от неизбежности и красоты судьбы, к которой стремишься и принимаешь полностью.

Беркин вел машину, сидя неподвижно и прямо, как египетский фараон. Да он и сам ощущал, что сидит в позе древнего владыки, — такие позы видишь сейчас на подлинных египетских резных изображениях, — он чувствовал в себе ту же таинственную силу, что была в них, на губах играла та же смутная, непостижимая улыбка. Он знал, что такое, когда по твоей спине, чреслам и бедрам движется удивительный, таинственный мощный поток, сила которого так велика, что оставляет тебя недвижимым, и только лицо окрашивает легкая, смутная улыбка. Он знал, что такое, когда пробуждается и набирает мощь вторая половина твоего существа, глубокий плотский разум. Сейчас он попал под абсолютную, таинственную власть этого источника, волшебного, мистического, разрывающего тьму как электричество.

Говорить было трудно, приятнее сидеть в живом молчании, утонченном, пропитанном мистическим знанием и мистической мощью, при поддержке вечных, вневременных сил, подобно неподвижным и могущественным египтянам, навечно застывшим в живом и таинственном молчании.

— Нам нет нужды ехать домой, — сказал Беркин. — Сидения автомобиля откидываются — вот и постель, а верх мы пристегнем.

Его слова испугали и обрадовали Урсулу. Она прильнула к нему.

— А как же дома? — спросила она.

— Пошлем телеграмму.

Больше на эту тему не говорили. Дальше ехали в молчании. Подсознательно Беркин вел автомобиль куда следовало. Ведь он обладал острым умом и знал, чего хочет. Его руки, грудь, голова были атлетически развиты, как у греков, — ничего общего с мертвыми прямыми плечами или герметичными, неподвижными головами египтян. Блестящий интеллект дополнял его чисто египетскую ориентацию в темноте.

Подъехали к деревне, тянувшейся вдоль дороги. Беркин вел автомобиль медленно, пока не увидел почту. Там он остановился.

— Пойду — отправлю телеграмму твоему отцу, — сказал он. — Напишу просто: «Останусь на ночь в городе». Идет?

— Идет, — согласилась Урсула. Ей не хотелось ни над чем задумываться.

Она смотрела, как он идет к почте. Там был и магазин. Все-таки Беркин очень странный. Даже когда он шел по освещенному, людному месту, он оставался закрытым и таинственным; по-настоящему реальным в нем было одухотворенное молчание — таинственное, мощное, неуловимое. Вот он каков! Необычный экстатический восторг помог ей постичь его, ту его часть, которая была для всех закрыта, — величественную в своей силе, мистическую, абсолютную. Его таинственная, трудно уловимая сущность — ее невозможно истолковать — помогла Урсуле достичь законченности, прийти к самой себе. Она тоже стала таинственной и обрела сущность в молчании.

Беркин вернулся и бросил в машину несколько свертков.

— Здесь хлеб, сыр, изюм, яблоки и шоколад, — сказал он; в голосе мужчины слышался скрытый смех — он прорывался сквозь подлинное молчание и силу. Урсуле хотелось прикоснуться к нему. Говорить, видеть — этого мало. Понять такого мужчину, глядя на него, невозможно. Темнота и тишина должны обрушиться на нее, и тогда ей в скрытом касании откроется мистическим образом истина. Легко, бездумно должна она соединиться с ним, обрести знание, которое гибель для всякого знания, обрести уверенность в незнании.

Они вновь ехали во мраке. Урсула не спрашивала куда — ей было все равно. Она сидела самодостаточная, полная внутренней силы, — со стороны такое состояние могло выглядеть апатией, бездумностью и инертностью. Сидя рядом с Беркином, она наслаждалась глубоким покоем — так звезда свободно плывет в небе. Однако в ней темным огнем вспыхивало предчувствие. Все же она дотронется до него. Нежными кончиками оживших пальцев она коснется его подлинной сущности, ласкового, целомудренного, неповторимого естества таинственных чресл. Отключив рассудок, прикоснется к нему во тьме, станет целомудренно ласкать его живую плоть, ласковые, великолепные загадочные чресла и бедра — вот о чем она постоянно думала и что предвкушала.

И он тоже, пребывая в магическом напряжении, ждал, когда она примет в себя знание о нем, как он принял знание о ней. Он постиг эту женщину подсознательно, без участия разума. Теперь она узнает его, и он тоже станет свободным. Как египтянин, он освободится от ночи, будет пребывать в устойчивом состоянии сбалансированного равновесия, мистическом центре физического существования. Они подарят друг другу это равновесие звезд — единственное, что является подлинной свободой.

Урсула обратила внимание, что теперь они едут меж деревьев, высоких старых великанов, по земле, заросшей увядающим папоротником. Белесые, с наростами стволы казались издали чередой призрачных, старых священников; папоротник вносил в картину таинственную, волшебную нотку. Ночь была темная, небо затянуто облаками. Беркин осторожно вел автомобиль.

— Где мы? — спросила Урсула.

— В Шервудском лесу.

Он явно знал это место. И ехал аккуратно, внимательно. Между деревьями проходила заросшая дорога. Они выехали на нее, потом через какое-то время свернули в сторону и, минуя дубовую рощу, подъехали к тропе, которая, расширяясь, образовывала лужайку, — к ней с покатого склона сбегал тоненький ручеек. Автомобиль остановился.

— Приехали, — сказал Беркин. — Давай выключим фары.

Он так и сделал, — воцарилась темнота, силуэты деревьев казались реальностями другого, ночного, существования. Беркин положил на траву коврик, они опустились на него и сидели неподвижно и молча. Из леса доносились слабые звуки, но это не мешало, совсем не мешало, мир замер, свершалось новое таинство. Они сбросили одежды, он привлек ее к себе и тем самым обрел, — через невидимую плоть он обрел ее чистую, сияющую сущность. Нечеловечески сильные пальцы на ее невидимом, обнаженном теле были пальцами безмолвия на безмолвии, таинственного ночного тела на таинственном ночном теле; то была ночь мужского и женского начал — недоступная для глаз и разума, эта ночь стала открытием другого живого существа через осязание.

Она желала его, ласкала, получая в прикосновениях максимум невыразимой словами информации, тайной, загадочной, абсолютно безмолвной, это был великолепный обмен дарами, полное приятие и полная сдача, таинство, реальность, которая никогда не может быть познана, живая, чувственная реальность, не переводимая на вербальный уровень, существующая вне разума, живое единение темноты, молчания и тайны, мистическая сущность реальности. Ее желание осуществилось. Его желание осуществилось. Теперь она была для него тем же, чем и он для нее, — непреходящим чудом мистически осязаемого подлинного другого естества.

Ночь была прохладной, они провели ее в автомобиле, задернув верх; сон их был глубок и мирен. День был уже в разгаре, когда он проснулся. Они посмотрели друг на друга и радостно засмеялись, потом отвели глаза, полные новой тайны. Целуясь, они помнили волшебство прошедшей ночи — великолепной и так тесно связанной с таинственной сутью мироздания, что они боялись о ней вспоминать. И глубоко запрятали память об этой ночи и обретенное знание.