Влюбленные женщины

Глава двадцать шестая Кресло

В понедельник днем на старой рыночной площади работал блошиный рынок. Как-то Урсула и Беркин отправились туда. У них несколько раз заходил разговор о меблировке, и им не терпелось взглянуть, не попадется ли там среди уймы барахла что-нибудь интересное, что захочется купить.

Старая рыночная площадь была не очень большая — голое место, выложенное гранитной брусчаткой, по краям несколько прилавков с фруктами. Располагался рынок в бедном городском квартале. По одну сторону ютились убогие домишки, рядом трикотажная фабрика — глухая стена с множеством продолговатых окон в конце; по другую — улочка с тротуаром из каменных плит — почти вся из магазинчиков и лавочек; и как венец всего — общественные бани из красного кирпича с башенными часами. По рынку слонялись приземистые, убогого вида люди, пахло довольно дурно. Отсюда отходило множество грязных улочек, создавая своеобразный муравейник нищеты. Время от времени длинный трамвай шоколадно-желтого цвета, сделав большой крюк, проезжал ниже трикотажной фабрики.

Урсула, похоже, очень возбудилась, оказавшись среди простого люда, на рынке подержанных вещей, среди гор старого белья, железного хлама, посуды, продаваемой целыми партиями, узлов невообразимой одежды. Они с Беркином неохотно прохаживались по узким проходам меж обветшалых предметов мебели. Беркин разглядывал товары, Урсула — людей.

Она с любопытством наблюдала за молодой беременной женщиной — та переворачивала матрац и заставляла молодого, но уже побитого жизнью мужчину делать то же самое. Молчаливая молодая женщина казалась деятельной и озабоченной, мужчина, напротив, всячески старался увильнуть от принятия решения. Он женился на ней из-за ребенка.

Когда оба проверили матрац, женщина спросила у старика, сидящего на стуле среди вещей, сколько матрац стоит. Он сказал, и женщина повернулась к молодому человеку. Тот выглядел пристыженным и смущенным. Он не отошел, но отвернулся и что-то пробормотал. Женщина снова стала энергично, с беспокойством теребить матрац, считать в уме и торговаться с неопрятным стариком. Все это время молодой человек покорно стоял рядом и выглядел пристыженным и несчастным.

— Взгляни, какое красивое кресло! — привлек Беркин внимание Урсулы.

— Какая прелесть! — воскликнула Урсула. — Оно изумительно!

Кресло было из простого дерева — возможно, березы, но исполнено такого неподдельного изящества, что при виде его, стоящего на грязном камне, слезы наворачивались на глаза, — квадратное кресло, очертания легкие и стройные, четыре короткие полоски дерева сзади напомнили Урсуле арфу.

— В прошлом оно было позолоченным, — сказал Беркин, — с плетеным сиденьем. Потом уже прибили эту деревяшку. Взгляни, тут под позолотой немного красного. Остальное — черное, за исключением тех мест, где краска сошла и видно потертое, лоснящееся дерево. Красота кресла — в исключительной соразмерности линий. Смотри, они бегут, встречаются, взаимодействуют. Деревяшка тут, конечно, не к месту — она разрушает ту легкость и единство, которые подчеркивало плетеное сиденье. И все же кресло мне нравится…

— И мне, — призналась Урсула.

— Сколько оно стоит? — спросил Беркин у продавца.

— Десять шиллингов.

— Вы нам доставите?..

Кресло купили.

— Как оно красиво! Как благородно! — восхищался Беркин. — Просто сердце разрывается. — Они шли вдоль груды хлама. — Моей любимой родине было что сказать, когда в ней создавали этот шедевр.

— А разве сейчас сказать нечего? — спросила Урсула — ей не нравилось, когда он говорил в таком тоне.

— Нечего. Когда я смотрю на это кресло, на это прекрасное кресло, я думаю об Англии, пусть даже об Англии времен Джейн Остин: ведь тогда англичане еще рождали живые идеи и испытывали при этом чистую радость. А сейчас мы можем только рыться в старье, чтобы найти нечто, дающее впечатление о прежней выразительности. Теперь нет былого производства — есть только пошлая механизация.

— Неправда, — воскликнула Урсула. — Почему нужно всегда хвалить прошлое и ругать настоящее? Что до меня, то я не в восторге от Англии времен Джейн Остин. Если хочешь, общество тогда было весьма материалистичным…

— Оно могло себе это позволить, — возразил Беркин, — будучи способно и на другое, на что мы уже не способны. Мы стали материалистами, потому что ни на что другое не годимся. Как ни старайся, а мы успешны только в производстве механизмов, а уж они — основа материализма.

Урсула погрузилась в угрюмое молчание. Она не следила за его словами. В ее душе зрел новый протест.

— Ненавижу твое прошлое. Меня тошнит от него, — воскликнула она. — Думаю, я ненавижу даже это старое кресло, хотя оно такое красивое. Но это не моя красота. Лучше бы оно сломалось, когда его время прошло, а не осталось укором и поводом для проповедей о прекрасном прошлом. Меня просто выворачивает от прекрасного прошлого.

— Но не так, как меня от проклятого настоящего, — сказал Беркин.

— Так же. Но настоящее я тоже ненавижу — просто не хочу, чтобы прошлое заняло его место. Не хочу это старое кресло.

Было видно, что Беркин не на шутку рассердился. Но потом взглянул на залитое солнцем небо над банями и смягчился. И даже рассмеялся.

— Ладно, — сказал он. — Не будем его покупать. Мне тоже все это надоело. Во всяком случае, нельзя продолжать жить останками былой красоты.

— Нельзя! — воскликнула Урсула. — Не хочу старья.

— Истина в том, что нам вообще не нужны вещи, — сказал Беркин. — Мне отвратительна мысль о собственном доме, мебели и прочем.

Его слова ее несколько озадачили. Потом она сказала:

— Мне тоже. Но надо где-то жить.

— Не где-то — везде, — ответил он. — Будем жить где придется, не оседать в одном месте. Я этого не хочу. Как только обретешь постоянное жилье и обставишь его, хочется бежать куда подальше. Сейчас, когда моя квартира у мельницы полностью отделана, она мне на дух не нужна. Ужасная тирания постоянного места, где каждый предмет мебели заявляет на тебя права.

Они отошли от рынка. Урсула прижалась к его плечу.

— А что же делать? — спросила она. — Должны же мы где-то жить. Мне хочется, чтобы меня окружали красивые вещи. Хочется естественного grandeur, splendour[111].

— Ты никогда не обретешь этого ни в доме, ни в обстановке, ни даже в красивой одежде. Дома, мебель, одежда — все это приметы старого мира, отвратительного человеческого общества. Если у тебя будет дом тюдоровской эпохи и старинная, великолепная мебель, то на тебя будет страшно давить прошлое — ужас! А если для тебя построит великолепный, современный дом сам Пуаре[112], на тебя будет давить что-то другое. Сплошной кошмар! Все собственность, собственность, это она закабаляет и превращает тебя в среднестатистического человека. А нужно быть подобным Родену[113], Микеланджело, оставившим после себя незаконченные работы — куски необработанного камня. Окружение должно быть эскизным, небрежным, неосновательным, чтобы тебя ничто не сдерживало, не ограничивало, не подавляло извне.

Урсула остановилась на улице, размышляя.

— Значит, у нас никогда не будет собственного пристанища, никогда не будет дома? — спросила она.

— Надеюсь, в этом мире не будет, — ответил Беркин.

— Но есть только этот мир, — возразила она.

Он только развел руками.

— Зато не придется обзаводиться собственным хозяйством, — сказал он.

— Но ты только что купил кресло, — упрекнула она его.

— Могу вернуться и сказать продавцу, что не беру его.

Урсула опять задумалась. Затем в ее лице что-то дрогнуло.

— Да, оно нам не нужно. Мне осточертели старые вещи, — сказала она.

— Да и новые тоже, — прибавил Беркин.

И они повернули назад.

Там в мебельном ряду они встретили все ту же молодую пару: беременную женщину и узколицего юношу. Она — белокурая, довольно приземистая, пухленькая; он — среднего роста, хорошо сложен, темные волосы выбиваются из-под кепки и падают на лоб, отчужденно взирает на все, как обреченный человек.

— Давай подарим кресло им, — предложила Урсула. — Видишь, они вьют гнездо.

— Тут я им не помощник, — заявил раздраженно Беркин, явно больше симпатизирующий отчужденному, застенчивому юноше, чем деятельной продолжательнице рода.

— Но именно это им надо — ничего больше, — настаивала Урсула.

— Прекрасно, — сказал Беркин. — Вот и займись этим. А я посмотрю.

Немного волнуясь, Урсула подошла к молодой паре, которая обсуждала достоинства железного умывальника, — впрочем, говорила женщина, а молодой мужчина смотрел затравленно, как заключенный, на уродливую вещь.

— Мы купили кресло, — сказала Урсула, — но оно нам не нужно. Хотите его? Мы будем рады, если вы возьмете.

Молодые люди удивленно взглянули на нее, не веря, что обращаются именно к ним.

— Вам нужно кресло? — продолжала Урсула. — Оно действительно очень красивое, но… но… — И она улыбнулась ослепительной улыбкой.

Молодые люди смотрели на нее во все глаза, потом значительно переглянулись, не зная, что делать. А юноша совсем стушевался, стараясь стать незаметным, как мышь.

— Мы хотим подарить его вам, — пояснила Урсула, теперь ее охватило смущение и страх перед ними. Ее внимание привлек молодой человек. Тихое, бездумное существо, его и мужчиной трудно назвать, порождение города, по странной прихоти судьбы — породистый и изящный, и еще — незаметный, нетерпеливый, странный. Прекрасные длинные и темные ресницы украшали глаза, в которых вместо мысли проглядывало нечто неприятное — темное, подернутое пеленой подсознание. Черные брови, изящные очертания фигуры. Он мог быть чудовищем и при том отменным любовником — так щедро его одарила природа. Под бесформенными брюками угадывались красивые чувственные ноги, в нем была гибкость, незаметность, шелковистость темноглазой, тихой мыши.

Глядя на него, Урсула невольно испытала frisson влечения. Женщина смотрела на нее с отвращением. Урсула тут же забыла молодого человека.

— Так нужно вам кресло или нет? — спросила она.

Юноша бросил на нее искоса оценивающий взгляд, равнодушный, почти пренебрежительный. Женщина вся подобралась. В ней была яркость и красота уличной торговки. Она не понимала, что нужно от них Урсуле, и потому держалась настороженно, враждебно. К ним подошел Беркин, он лукаво улыбался, видя испуг и замешательство Урсулы.

— В чем дело? — спросил Беркин, продолжая улыбаться. Он слегка прищурился, и в его глазах появилось то же двусмысленное и смеющееся выражение, что и у этих двух горожан. Юноша кивком указал на Урсулу и спросил с дружелюбным, насмешливым любопытством:

— Чего ей надо, а? — И криво улыбнулся.

Беркин взглянул на него иронически из-под небрежно приспущенных век.

— Хочет подарить вам кресло — вот это, с ярлыком, — ответил он, указывая на предмет разговора.

Юноша посмотрел на кресло. В мужском, не знающем классовых различий, взаимном понимании была непонятная враждебность.

— Зачем ей надо отдавать его нам, мистер? — задал он Беркину вопрос — небрежно, как старому приятелю. Такой фамильярный тон оскорбил Урсулу.

— Она подумала, что кресло вам понравится — оно и правда красивое. Мы купили его, но оно нам не нужно. Если не хотите — не берите, только не пугайтесь, — прибавил Беркин с насмешливой улыбкой.

Юноша смотрел на него — в его взгляде смешались неприязнь и симпатия.

— А почему вы не возьмете его себе, раз уж купили? — спросила женщина с холодной недоверчивостью. — Решили, что оно не так уж и красиво? А может, боитесь, что в нем что-то есть, а?

Она смотрела на Урсулу с восхищением и некоторым чувством обиды.

— Мне это не приходило в голову. Да нет, дерево слишком тонкое, — сказал Беркин.

— Видите ли, — вмешалась Урсула, ее лицо светилось доброжелательством. — Мы решили пожениться и подумали, что надо купить что-то из мебели. А сейчас приняли решение: ничего не покупать и уехать за границу.

Раскрасневшаяся толстушка с признательностью смотрела на красивое лицо другой женщины. Они по достоинству оценили друг друга. Юноша стоял чуть поодаль, его бесстрастное лицо не меняло выражения, в тонкой полоске черных усов над довольно крупным ртом было что-то неприличное. Он был апатичный, закрытый — темный призрак, призрак трущоб.

— Хорошо живется некоторым, — сказала женщина, поворачиваясь к молодому человеку. Он не взглянул на нее, но по его губам пробежала улыбка, и он слегка изменил положение головы, что должно было означать согласие со словами женщины. Глаза же, словно затянутые темной пеленой, по-прежнему ничего не выражали.

— Это влетит вам в копеечку, — равнодушно, почти без интереса заявил молодой человек.

— Мы потеряем только десять шиллингов, — сказал Беркин.

Юноша изобразил на лице некое подобие улыбки.

— Недорого, мистер, — отозвался он. — Разводиться дороже.

— Мы еще даже не женаты, — сказал Беркин.

— И мы тоже, — громко объявила женщина. — Но в субботу наша свадьба.

И она вновь взглянула на юношу твердым, покровительственным взглядом — властным и в то же время нежным. Он слабо усмехнулся и отвел глаза. Женщина присвоила себе его юную мужественность, но помилуй Бог, ему-то что до этого! У него осталась глубоко запрятанная гордость и одиночество отщепенца.

— Удачи вам! — пожелал Беркин.

— И вам тоже, — отозвалась молодая женщина. И робко прибавила: — А когда вы поженитесь?

Беркин взглянул на Урсулу.

— Решать даме, — ответил он. — Стоит ей сказать слово — тут же бегу регистрироваться.

Урсула рассмеялась — смущенно и стыдливо.

— Чего спешить! — сказал юноша — за его улыбкой крылось нечто недосказанное.

— Попасть туда — не самое трудное. Вот прожить вместе долго, до самой смерти — это да! — сказала женщина.

Молодой человек отвернулся — словно эти слова задели его за живое.

— Чем дольше — тем лучше. Будем надеяться, — откликнулся Беркин.

— Вот это правда, мистер, — восхищенно поддержал его юноша. — Пока можно, радуйся жизни — что толку хлестать мертвого осла.

— Если только он не притворяется, — сказала женщина, глядя на молодого человека с нежностью более сведущего человека.

— Это, конечно, меняет дело, — насмешливо произнес юноша.

— Так вы берете кресло? — спросил Беркин.

— Да, берем, — ответила женщина.

Они направились к продавцу, красивый, но жалкий юноша плелся позади.

— Вот оно, — показал Беркин. — Сами донесете или оставить ваш адрес?

— Фред донесет. Пусть что-нибудь сделает для дома.

— Пусть хоть на что-нибудь сгодится, — с мрачным юмором произнес Фред, забирая кресло у продавца, — грациозные движения юноши были в то же время какими-то подобострастными, жалкими.

— Удобное кресло для мамочек, — отметил он. — Только жестковато — надо подушку положить. — И он поставил кресло на каменный настил.

— Разве оно не кажется вам красивым? — рассмеялась Урсула.

— Конечно, кажется, — сказала женщина.

— Вы хоть присядьте разок, раз уж его купили, — предложил юноша.

Урсула покорно села в кресло посреди рынка.

— Очень удобное, — сказала она. — Только жесткое. Сядьте сами, — предложила она молодому человеку. Но он отвернулся с грубоватой неуклюжестью, глянув на Урсулу живыми, яркими глазами проворной мыши.

— Не надо его баловать, — объяснила женщина. — Он не привык рассиживаться в креслах.

Молодой человек сказал, пряча усмешку:

— Зато привык таскать.

Они приготовились расходиться. Женщина поблагодарила их:

— Спасибо за кресло. Послужит — пока не развалится.

— Держи его как украшение, — посоветовал молодой человек.

— До свидания, до свидания, — попрощались Урсула и Беркин.

— Удачи вам, — сказал молодой человек и отвернулся, старательно избегая встречаться взглядом с Беркином.

Две пары разошлись в разные стороны. Урсула прижалась к плечу Беркина. Когда они отошли на некоторое расстояние, она оглянулась: юноша шел рядом с полной молодой женщиной, у которой был такой легкий характер. Его брюки волочились по земле, а двигался он так, словно ему хотелось быть как можно незаметнее, — он испытывал еще большее чувство неловкости теперь, когда тащил, прижав спинкой к груди, изящное старое кресло, а четыре стройные конической формы ножки свисали, находясь в опасной близости от гранитной брусчатки тротуара. И даже в такой ситуации он выглядел сам по себе, одинокий, как быстрая, живучая мышь. В его неестественной красоте жителя подземелья было что-то отталкивающее.

— Какие они странные! — сказала Урсула.

— Они дети, — отозвался Беркин. — Вспоминаются слова Иисуса: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»[114].

— Но они не кроткие, — возразила Урсула.

— Кроткие. Не могу объяснить, но это так.

Они подождали трамвая. Урсула села наверху и смотрела оттуда на город. Сумерки понемногу заполняли пустоты между жмущимися друг к другу домами.

— И они наследуют землю? — спросила она.

— Да — они.

— А нам тогда что делать? — настаивала Урсула. — Мы не похожи на них, правда? Ведь мы не кроткие?

— Нет, не кроткие. Будем ютиться в оставленных щелочках.

— Ужас какой! — воскликнула Урсула. — Не хочу я ютиться в щелях.

— Не волнуйся зря, — успокоил ее Беркин. — Они дети человеческие, им по душе рынки и уличные перекрестки. Будет много свободного места.

— Весь мир, — сказала она.

— Ну, не весь… но некоторые места найдутся.

Трамвай медленно полз в гору — там уродливое скопление унылых, серых домов казалось адским зрелищем — холодным, угловатым. Они сидели и смотрели. Вдали яростно пылал закат. Было холодно, все вокруг казалось ничтожным, съежившимся — просто конец света.

— Меня это не трогает, — заявила Урсула, глядя на отвратительное зрелище. — Оно не имеет ко мне никакого отношения.

— Больше не трогает, — сказал Беркин, держа ее руку. — Нет нужды это видеть. Каждый идет своим путем. В моем мире — залитые солнцем огромные просторы…

— Да, любимый! — воскликнула она, еще теснее прижимаясь к нему на глазах у остальных пассажиров.

— Мы будем скитаться по земле, — продолжал Беркин, — и увидим неизмеримо больше этого жалкого местечка.

— Но я не хочу наследовать землю, — сказала Урсула. — Ничего не хочу наследовать.

Беркин положил свою руку поверх ее рук.

— Как и я. Хочу быть лишенным наследства.

Урсула сжала его руку.

— Нам ничего не нужно, — объявила она.

Беркин сидел неподвижно и смеялся.

— Поженимся и покончим со всем этим, — прибавила она.

Он опять рассмеялся.

— Жениться — один из способов от всего освободиться, — заключила она.

— И возможность обрести весь мир, — уточнил он.

— Другой мир, да, — со счастливым видом сказала она.

— Может, еще Джеральд… и Гудрун… — замялся Беркин.

— Как получится. Что толку беспокоиться? Мы ведь не можем их изменить.

— Конечно, нет, — согласился он. — Нельзя даже пробовать — пусть и с самыми лучшими намерениями.

— Но ты хочешь на них надавить? — спросила Урсула.

— Возможно, — сказал он. — Зачем ему быть свободным, если это не в его натуре?

Урсула немного помолчала.

— В любом случае мы не можем сделать его счастливым, — сказала она. — Это он должен сделать сам.

— Конечно. Но нужно же общаться с другими людьми, иметь окружение?

— Зачем? — спросила она.

— Не знаю, — смутился Беркин. — Обычно люди тоскуют по друзьям, хотят дружеских связей.

— Но почему? — настаивала Урсула. — Почему ты тянешься к другим людям? Почему они необходимы тебе?

Это задело Беркина за живое. Он нахмурился.

— Значит, ограничимся обществом друг друга? — его голос напрягся.

— Да. А чего ты еще хочешь? Если кто-то окажется рядом, ну и пусть. Но зачем нам гоняться за ними?

Напряженное лицо Беркина выражало недовольство.

— Понимаешь, — начал он, — я всегда представлял себе, как мы счастливо живем в окружении друзей, обретя свободу среди людей.

Урсула призадумалась.

— Да, этого хочется. И так должно случиться. Усилием воли ничего не добьешься. Тебе всегда кажется, что ты можешь заставить даже цветы проклюнуться. Люди должны любить нас только потому, что уже нас любят — заставить их невозможно.

— Ты права, — согласился Беркин. — Но разве нельзя что-то предпринять? Разве надо жить так, словно ты один в мире, единственное существо на земле?

— У тебя есть я, — сказала Урсула. — Зачем тебе другие? Зачем нужно вынуждать людей соглашаться с тобой? Почему ты не можешь быть сам по себе, как говоришь? Ты пытаешься подчинить Джеральда — как прежде пытался подчинить Гермиону. Тебе надо научиться быть одному. У тебя есть я. И все же тебе хочется заставить и других людей любить тебя. Неприятная черта. Ты изо всех сил пытаешься добиться этого. Но ведь тебе не нужна их любовь.

Лицо Беркина пылало от смущения.

— Ты так думаешь? — сказал он. — С этой проблемой мне не справиться. Я знаю, что хочу полного и совершенного союза с тобой, у нас он почти сложился, он есть. А все остальное… Хочу ли я подлинных, абсолютных отношений с Джеральдом? Хочу ли я конечного, почти неземного союза с ним — отношений на пределе наших возможностей? Или не хочу?

Урсула долго не сводила с него необычно горящих глаз, но ничего не говорила.