Влюбленные женщины

Глава тридцать первая Эпилог

Когда на следующее утро в гостиницу принесли тело, Гудрун сидела закрывшись в своей комнате. Из окна она видела, как мужчины шли с ношей по снегу. Время шло, а она все сидела не шевелясь.

Потом в дверь постучали. Она открыла. На пороге стояла служанка, она мягко, почти благоговейно произнесла:

— Его нашли, мадам.

— Il est mort?[211]

— Да, уже несколько часов.

Гудрун не знала, что сказать. Что следует говорить в таких случаях? Что следует чувствовать? Что ей делать? Чего от нее ждут? Она была в полном замешательстве.

— Благодарю вас, — сказала Гудрун и закрыла дверь. Служанка ушла разочарованная. Ни слова сожаления, ни слезинки — ну и ну! Гудрун холодная, очень холодная женщина.

Гудрун сидела в своей комнате, лицо ее было бледным и бесстрастным. Что ей нужно делать? Рыдать и разыгрывать спектакль она не могла. Себя ей не изменить. Она тихо сидела в комнате, прячась от людей. Единственным ее желанием было держаться подальше от случившегося. Она послала длинную телеграмму Урсуле и Беркину.

И все же днем Гудрун поднялась и пошла искать Лерке. Со страхом взглянула она на дверь комнаты Джеральда. Ни за что на свете не вошла бы она туда.

Она нашла Лерке в холле, он сидел в одиночестве. Гудрун прямо направилась к нему.

— Это ведь неправда, да? — сказала она.

Немец поднял на нее глаза. Страдальческая улыбка исказила его лицо.

— Неправда? — эхом отозвался он.

— Не мы его убили? — спросила Гудрун.

Ему не нравилось, как она держала себя. Лерке устало пожал плечами.

— Так случилось, — ответил он.

Гудрун внимательно смотрела на него. Лерке сидел подавленный и потерянный, выглядел он таким же бесчувственным и пустым, как и она. Вот оно! Произошла бессмысленная трагедия, бессмысленная, бессмысленная.

Гудрун вернулась в свою комнату — ждать приезда Урсулы и Беркина. Она хотела только одного — уехать, поскорее уехать отсюда. Находясь здесь, Гудрун не могла ни думать, ни чувствовать — надо освободиться от этого кошмара.

Прошел день, наступил другой. За окном послышался скрип саней. Гудрун видела, как Урсула и Беркин выбираются из них, и вся внутренне съежилась.

Урсула сразу же прибежала к ней.

— Гудрун! — воскликнула она; слезы струились по щекам. Она обняла сестру. Гудрун уткнулась лицом в ее плечо, но сама не могла избавиться от холодной, леденящей душу иронии.

«Ха-ха! — подумала она. — Вот оно, значит, какое — правильное поведение!»

Гудрун не могла плакать, и вид ее бледного, холодного, бесстрастного лица подействовал на Урсулу отрезвляюще — вскоре она перестала лить слезы. Через некоторое время сестрам не о чем было говорить.

— Наверное, было ужасно возвращаться сюда? — спросила наконец Гудрун.

Урсула с удивлением взглянула на сестру.

— Я об этом как-то не думала.

— Я чувствовала себя чудовищем, что дергаю вас, — сказала Гудрун. — Но я просто не могла видеть чужих людей. Это было выше моих сил.

— Понимаю, — сказала холодно Урсула.

В дверь постучали. Вошел Беркин. Его бледное лицо ничего не выражало. Гудрун поняла, что ему все известно. Он пожал ей руку со словами:

— Это путешествие во всяком случае завершилось.

Гудрун со страхом взглянула на него.

Все трое молчали — говорить было нечего. Наконец Урсула тихо спросила:

— Ты его видел?

Беркин не потрудился ответить — только посмотрел на Урсулу твердым, холодным взглядом.

— Ты его видел? — повторила она.

— Да, — сухо произнес Беркин.

Он перевел взгляд на Гудрун.

— Ты что-нибудь делала? — спросил он.

— Ничего, — ответила она, — ничего.

Мысль о том, чтобы дать по этому поводу объяснения, вызвала у Гудрун холодное отвращение.

— Лерке говорит, что Джеральд подошел к вам, когда вы сидели на санях у горы Руделбан. Там вы поговорили, и Джеральд ушел. О чем вы говорили? Мне лучше это знать, чтобы было что ответить — при необходимости — властям.

Гудрун подняла на него глаза — бледное, по-детски непосредственное, встревоженное лицо.

— Ни о чем мы не говорили, — сказала она. — Он одним ударом сбил Лерке с ног, чуть не задушил меня и потом ушел.

А про себя прибавила: «Прекрасный пример вечного треугольника». — И с иронической улыбкой отвернулась, потому что знала: борьба шла между ней и Джеральдом, а наличие третьего — простая случайность, возможно, неизбежная, но все же случайность. Хотя пусть другие считают, что извечный треугольник существовал. Так будет проще.

Беркин ушел, он по-прежнему держался с ней холодно и отчужденно. Но Гудрун знала: несмотря ни на что, Беркин сделает все, что надо, поможет ей. Она улыбнулась слегка презрительно. Пусть потрудится — раз уж ему так нравится улаживать дела других людей.

Беркин вновь пошел взглянуть на Джеральда. Он любил его. Но к лежащему здесь мертвому телу испытывал отвращение. Какое оно неподвижное, холодное — труп. У Беркина похолодело в животе. Ведь он стоит и смотрит на окоченевший труп — на то, что раньше было Джеральдом.

Застывшее тело мертвого мужчины. Беркину припомнился дохлый кролик, которого он нашел в снегу, — тот был жесткий, как доска. Когда Беркин поднял его, замерзший зверек не гнулся. Теперь таким был Джеральд — негнущимся, жестким, и хотя перед смертью он принял позу засыпающего человека, жуткая окоченелость была очевидна. Беркина охватил ужас. Комнату надо нагреть, тогда тело оттает. Иначе, когда его придется выпрямлять, конечности хрустнут, как стекло.

Беркин протянул руку и коснулся мертвого лица. Резкий ледяной ожог проник до самых кишок. Может, и он замерзает — только изнутри. Под короткими светлыми усиками, под неподвижными ноздрями жизнь застыла, превратившись в кусок льда. И это Джеральд!

Он вновь коснулся жестких, почти искрящихся белокурых волос на застывшем теле. Леденящее душу прикосновение, почти убивающее. Сердце Беркина сковал холод. Он любил Джеральда. Сейчас он смотрел на красивое, необычного оттенка лицо, небольшой, изящной формы, заостренный нос, мужественные скулы, — все это замерзшее, как кубики льда, но он любил и это. Что чувствует человек, о чем думает, когда замерзает? Начинает цепенеть мозг, стынет кровь. Как холодно, как холодно, — суровый мороз охватывает плечи, его еще более суровый брат проникает внутрь — сковывает холодом сердце и внутренности.

Беркин прошел тот же путь, поднялся по снежным склонам, чтобы увидеть, где смерть настигла Джеральда. Он подошел к большой котловине, расположенной совсем недалеко от верхней части перевала, вокруг было много крутых спусков и обрывов. День был хмурый — уже три дня стояла пасмурная и тихая погода. Вокруг все было белым, покрытым ледяной коркой, мертвенно-бледным — за исключением выступавших черных скал, иногда торчащих, как корни, а иногда открытых всеми передними гранями. Вдали, на горном склоне, темнело много горной осыпи.

Котловина была похожа на неглубокую чашу, лежащую среди скал и снегов высоко в горах. В этой чаше заснул Джеральд. В дальнем ее конце проводники вбили глубоко в ледяную стену железные штыри и с помощью прикрепленного к ним прочного каната могли подниматься по сплошной стене к неровной зубчатой вершине, к перевалу, где укромно залегла меж обнаженных скал гостиница Мариенхютте. А вокруг высились заснеженные пики, пронзающие острыми вершинами небеса.

Джеральд мог найти этот канат. И мог подняться на гребень. Он мог услышать лай собак в Мариенхютте и там найти ночлег. Мог спуститься по крутому, очень крутому южному склону в темную, поросшую сосной долину, выйти на Имперскую дорогу, ведущую на юг — в Италию.

Да, мог! Ну и что? Имперская дорога! Юг? Италия? И что? Разве это выход? Нет, все то же погружение в жизнь. Беркин стоял на обжигающем до боли морозе, смотрел на снежные вершины и на южную дорогу; с высоты, на которой он находился, было видно и то, и другое. Был ли толк идти на юг, в Италию? По старой Имперской дороге?

Беркин отвернулся. Надо перестать думать об этом или у него разорвется сердце. Лучше перестать думать. Какая бы тайна ни вызвала к жизни человека и вселенную, ее человеку не постичь. У этой тайны свои великие цели, и человек тут не является мерилом. Лучше не думать об этой огромной, творческой, нечеловеческой тайне. Лучше сосредоточиться только на своих проблемах, а не на вселенских.

«Бог не может без человека», — сказал один крупный французский духовный мыслитель. Но это ложь. Бог может обойтись без человека. Бог смог обойтись без ихтиозавров и мастодонтов. Эти чудища не смогли творчески развиваться, поэтому Бог, таинственный творец, убрал их. Так же Он может поступить и с человеком, если тому не удастся творчески изменяться — развиваться. Вечная творческая тайна может устранить человека и заменить его более совершенным существом. Так в свое время лошадь заняла место мастодонта.

Думать так было утешительно для Беркина. Если человечество зашло в тупик, истратило все свои ресурсы, вечный творец произведет на свет другой род, более совершенный, более удивительный; появятся новые прекрасные существа, они-то и станут развивать дальше творческое начало. Игра никогда не кончится. Тайна созидания неисчерпаема, безошибочна, неистощима, вечна. Приходят и уходят племена, исчезают целые виды, и каждый раз появляется что-то новое, более прекрасное или столь же прекрасное, но всегда нечто неожиданное. Источник чистый и непостижимый. Он безграничен. Он — порождение чудес, и когда возникает необходимость, создает абсолютно новые роды и виды, новые формы сознания, новые телесные формы, новые единицы бытия. Быть человеком — это так мало по сравнению с возможностями этой творческой тайны. Но то, что биением собственного сердца ты обязан великой тайне, — прекрасно, невыразимо прекрасно. Человек ты или нет — неважно. Идеальный пульс стучит, говоря о новых, невообразимых существованиях, удивительных, еще не рожденных видах.

Вернувшись, Беркин вновь пошел к Джеральду. Он вошел в комнату и сел на кровать. Мертвый, мертвый и холодный!

От того, кто был Джеральдом, отклика не было. Непонятная, окоченевшая, ледяная субстанция — и все. И все!

Чувствуя страшную усталость, Беркин пошел улаживать необходимые формальности. Он делал все спокойно, без суеты. Произносить громкие слова, проклинать судьбу, впадать в трагизм, устраивать сцены уже поздно. Лучше проявлять спокойствие, нести в душе терпение и благость.

Но когда Беркин вновь, по зову сердца, зашел вечером в комнату, где в окружении свечей лежал Джеральд, что-то вдруг сжалось у него в груди, свеча, которую он держал в руках, едва не упала, и он, издав странный, хныкающий звук, разразился потоком слез. Он сел на стул, рыдания сотрясали его. Пришедшая следом Урсула в ужасе отшатнулась: голова мужа упала на грудь, плечи конвульсивно содрогались, а из самой глубины его существа рвался странный, жуткий звук истерических рыданий.

— Я не хотел, чтобы такое случилось, я не хотел, чтобы такое случилось, — плача, повторял он. Урсуле вспомнились слова кайзера: «Ich habe es nicht gewollt»[213]. На мужа она смотрела почти с ужасом.

Неожиданно он затих, но продолжал сидеть с понурой головой, пряча лицо. Потом украдкой утер слезы руками и, подняв голову, в упор посмотрел на Урсулу темным, почти ненавидящим взглядом.

— Ему нужно было любить меня, — сказал он. — Я предлагал.

Она, испуганная, бледная, прошептала, еле шевеля губами:

— Разве это что-нибудь изменило бы?

— Да, — сказал он. — Изменило.

Позабыв об Урсуле, Беркин повернулся к Джеральду. Чудно запрокинув голову, как обычно делает человек, высокомерно реагирующий на оскорбление, он вглядывался в холодное, безмолвное, материальное лицо. Оно приобрело синеватый оттенок. Словно ледяные стрелы летели от этого лица прямо в сердце живому человеку. Холодный, безмолвный, материальный! Беркину припомнилось, как однажды Джеральд на мгновение сжал его руку — то было теплое, беглое признание в любви. Сжал на мгновение — и отпустил навсегда. Сохрани он верность тому пожатию — смерть не имела бы значения. Те, кто, умирая, продолжают любить и верить, не умирают. Они остаются в любимых. Джеральд мог бы жить в душе Беркина даже после смерти. Мог бы продолжать жить с другом.

Но теперь он мертв — прах, похожий на голубоватый, подтаявший лед. Беркин разглядывал бледные пальцы, инертную массу. Однажды он видел дохлого жеребца, недвижимую гору воплощенной мужской силы — отвратительная несообразность. Ему также припомнилось прекрасное лицо любимого человека, не утратившего в смерти веры в тайну. Мертвое лицо было прекрасно, никто не назвал бы его холодным, безмолвным, материальным. Каждый, кто вспоминал это лицо, сам приобщался к тайне, душа же теплела от нового, глубокого доверия к жизни.

А Джеральд! Ниспровергатель! Он позволил сердцу остыть, замерзнуть, оно еле билось. На лице его мертвого отца запечатлелись смутные желания — они разрывали сердце, но все-таки там не было этой ужасной, холодной, безмолвной, торжествующей Материи. Беркин не сводил глаз с Джеральда.

Урсула стояла в стороне, глядя, как живой человек всматривается в застывшее лицо мертвеца. Оба были неподвижные, застывшие. В полной тишине пламя свечей подрагивало на холодном воздухе.

— Думаю, ты достаточно долго здесь пробыл, — сказала Урсула.

Беркин встал.

— Мне очень больно, — признался он.

— Потому что его нет? — спросила Урсула.

Их глаза встретились. Беркин молчал.

— У тебя есть я, — напомнила она.

Беркин улыбнулся и поцеловал ее.

— Если я умру, — сказал он, — ты поймешь, что я не ушел от тебя.

— А если умру я? — воскликнула Урсула.

— И ты не оставишь меня. Смерть не принесет нам отчаяния.

Урсула взяла его руку.

— А смерть Джеральда приносит?

— Да, — был его ответ.

Они ушли. Джеральда доставили в Англию и там похоронили. Тело сопровождали Беркин, Урсула и один из братьев Джеральда. Семейство настояло на похоронах в Англии. Сам Беркин хотел, чтобы покойный навсегда остался в альпийских снегах. Но родные Джеральда горячо требовали доставить его на родину.

Гудрун уехала в Дрезден. Она мало писала о себе. После приезда в Англию Урсула и Беркин неделю или две жили в доме у мельницы. Оба были непривычно молчаливы.

— Тебе недостает Джеральда? — сказала как-то вечером Урсула.

— Да, — ответил Беркин.

— А меня тебе мало? — спросила она.

— Нет. Не мало — как женщины. Для меня в тебе — все женщины мира. Но мне хотелось также иметь друга-мужчину и отношений с ним таких же вечных, как наши.

— Почему тебе не хватает меня? — удивилась Урсула. — Мне достаточно тебя одного. Больше никто не нужен. Почему у тебя не так?

— Теперь, когда у меня есть ты, я могу жить без других серьезных привязанностей. Но для полного счастья хотелось бы вечного союза и с мужчиной тоже, другого вида любви, — ответил Беркин.

— Я тебе не верю, — заявила Урсула. — Это все упрямство, теоретизирование, извращенность.

— Ну… — начал он.

— Ты не можешь одновременно испытывать два вида любви. С какой стати?

— Похоже, не могу, — согласился Беркин. — Но хотел бы.

— Не можешь, потому что это ошибка, заблуждение, — настаивала Урсула.

— А вот в это я не верю, — сказал Беркин.