Влюбленные женщины

Глава двадцать четвертая Смерть и любовь

Томас Крич умирал медленно, ужасно медленно. Всем казалось невероятным, что жизнь, которая еле теплится, никак не угаснет. Невероятно ослабевшего, истощенного больного поддерживали с помощью морфия и слабоалкогольных напитков — изредка он делал маленькие глоточки. Больной пребывал в сумеречном сознании — оно тонкой нитью отделяло смертный мрак от дневного света. Но воля его оставалась несломленной, он был по-прежнему цельный, собранный. Только теперь ему требовалась полная тишина.

За исключением сиделок любое присутствие было для больного в тягость. Джеральд каждое утро навещал отца, в глубине души надеясь, что старик наконец умер. Но он неизменно видел все то же прозрачное лицо с ужасными черными волосами на восковом лбу и неприятные мутные темные глаза, которые словно заполнял бесформенный мрак, оставив лишь крошечный просвет для зрения.

Всякий раз, когда темные мутные глаза останавливались на нем, Джеральд испытывал острый прилив отвращения, оно распространялось на все его существо, угрожая с грохотом взорвать мозг и поселить там безумие.

Каждое утро Джеральд стоял в комнате больного, прямой, подтянутый, полный жизни, светлые волосы его сияли. Сверкающая белизна странного, опасного существа, являющегося его сыном, приводила отца в сильное нервное возбуждение, раздражала. Он не мог вынести пронзительного и мрачного взгляда этих голубых глаз. Но противостояние длилось одно мгновение. Обоим встреча давалась тяжело, — отец и сын обменивались взглядами и расставались.

В течение долгого времени Джеральду удавалось сохранять sang froid[104], и он оставался спокойным. Но потом на него напал страх. Он боялся, что силы покинут его. Ему же хотелось проследить за всем процессом, стать свидетелем последних минут отца. Что-то извращенное было в его желании увидеть, как отец покинет эту землю. Тем не менее, ежедневно страх кинжальным ударом с силой бил в живот сыну, вызывая новую вспышку раздражения. И тогда Джеральд бродил весь день, борясь с желанием уступить страху, — будто дамоклов меч уже щекотал ему шею.

Выхода не было — он кровно связан с отцом и должен оставаться с ним до конца. А воля отца никогда не ослабеет и не подчинится смерти. Она уйдет только с самой смертью, а может, сохранится даже после кончины. Сын был в этом похож на отца: он тоже обладал несгибаемой волей и держался стойко и независимо, будто смерть и сам умирающий не могли никак повлиять на него.

Это было испытание судом Божьим. Мог ли он выстоять и не дрогнуть при виде умирающего в муках отца, не смягчиться, не стать менее суровым пред лицом всемогущей смерти? Подобно индейцу под пытками, Джеральд переживал зрелище медленной смерти, не поморщившись, не поведя бровью. Он почти торжествовал победу. В какой-то степени он хотел этой смерти, даже приближал ее. Словно сам руководил процессом — даже когда отшатывался в ужасе. И все же он его направлял, утверждаясь через смерть.

Однако под тяжестью обрушившегося на него испытания Джеральд потерял контроль над своей обычной, деловой жизнью. То, что так много для него значило, утратило всякий смысл. Работа, развлечения остались в прошлом. Делами он кое-как занимался, но механически, без искорки, эта деятельность стала ему чужой. Настоящая жизнь состояла в ужасной борьбе со смертью в собственной душе. Его воля должна одержать победу. Будь что будет, он не признает поражения, не подчинится, не склонит голову перед хозяином. Смерть его хозяином не станет.

Но по мере того как развертывалась борьба, то, что составляло его сущность, продолжало разрушаться, а жизнь вокруг стала напоминать пустую раковину, грохочущую и громыхающую, как разыгравшееся море, — в этом шуме он принимал участие только для виду, внутри же раковины был мрак и пугающее присутствие смерти. Он знал: ему нужна поддержка, иначе его затянет огромная темная пустота, зияющая в центре его души. Усилием воли он сохранял, не меняя внешний порядок жизни, «внешний» стиль мыслей, свое внешнее «я». Но напряжение оставалось слишком большим. Нужно было найти нечто, чтобы обрести равновесие. Что-то должно войти в его опустошенную смертью душу, заполнить эту пустоту и таким образом уравновесить давление изнутри и снаружи. День за днем он все больше ощущал себя темным пузырем, окруженным радугой сознания, на который с грохотом давил внешний мир, внешняя жизнь.

Он был доведен до крайности и инстинктивно потянулся к Гудрун. Забросив все, он хотел только одного — сойтись с этой женщиной ближе. Он приходил в студию, чтобы быть рядом с ней, иметь возможность говорить. Слонялся по комнате, останавливался то там, то тут, бесцельно перебирал предметы, комки глины, незаконченные фигурки, причудливые и гротескные, — смотрел на них, но не видел. Гудрун понимала, что он преследует ее, ходит за ней по пятам, как рок. Она старалась держаться от него подальше, но не могла не видеть, что с каждой попыткой он неизменно приближается к ней.

— Послушайте, — сказал Джеральд однажды вечером странным, неуверенным, почти легкомысленным тоном, — может, останетесь на ужин? Мне бы этого хотелось.

Гудрун слегка вздрогнула. Он приглашал ее так, словно передавал просьбу другого человека.

— Меня ждут дома, — ответила она.

— Они ведь не стали бы возражать, правда? — настаивал Джеральд. — Вы доставите мне большую радость.

Гудрун молчала, и это долгое молчание говорило о согласии.

— Тогда я скажу Томасу, хорошо? — сказал он.

— Мне придется уйти тотчас после ужина, — предупредила она.

Вечер был темный и холодный. В гостиной не горел камин, и они расположились в библиотеке. Джеральд в основном молчал, вид у него был отсутствующий, Уинифред тоже говорила мало. Когда Джеральд встряхивался и выходил из рассеянного состояния, он улыбался, был обаятелен и мил с Гудрун. Затем вновь, сам того не замечая, уходил в себя.

Гудрун очень тянуло к нему. Джеральд выглядел чрезвычайно озабоченным, ее беспокоили его странные, длительные паузы, она не понимала их причины, — он удивлял ее и вызывал уважение.

Однако Джеральд был очень внимателен к ней, предлагал за столом все самое лучшее. К ужину он заказал бутылку отличного полусладкого белого вина, зная, что она предпочитает его бургундскому. Гудрун чувствовала, что ее ценят, в ней нуждаются.

Когда они приступили к кофе, в дверь библиотеки тихо, очень тихо постучали. Джеральд вздрогнул и произнес: «Войдите». Вибрирующий, высокий тембр его голоса волновал Гудрун. Вошла сиделка в белой униформе — похожая на призрак, она топталась в дверях. Очень красивая девушка была на удивление робкая и не уверенная в себе.

— Доктор хочет поговорить с вами, мистер Крич, — проговорила сиделка тихим, сдержанным голосом.

— Доктор! — Джеральд поднялся из-за стола. — Где он?

— В столовой.

— Скажите ему, что я иду.

Он допил кофе и вышел вслед за сиделкой, которая растворилась, как тень.

— Как зовут сиделку? — спросила Гудрун.

— Мисс Инглис, мне она нравится больше всех, — ответила Уинифред.

Вскоре вернулся Джеральд, целиком поглощенный своими мыслями, в нем ощущались та напряженность и одновременно рассеянность, которые свойственны слегка подвыпившим людям. Не сказав, зачем его вызвал доктор, он стоял перед камином, заложив руки за спину, его открытое лицо выражало озабоченность. Не то чтобы он размышлял о чем-то — он просто ушел в себя, и мысли беспорядочно проносились в его голове.

— Мне нужно пойти навестить маму, — сказала Уинифред, — и повидать папу, пока он не заснул.

Девочка пожелала им обоим спокойной ночи.

Гудрун тоже поднялась, собираясь уходить.

— Вам ведь еще не надо идти? — Джеральд бросил взгляд на часы. — Еще рано. Я провожу вас. Садитесь. Не надо торопиться.

Гудрун послушно села, как бы повинуясь воле мужчины, которая оставалась в нем, несмотря на его рассеянное внимание. Она была словно под гипнозом. В Джеральде появилось что-то новое, необычное. О чем он думал, что чувствовал, когда стоял здесь и сосредоточенно молчал? Он хотел, чтобы она задержалась, это было ясно. Не отпускал ее. Она покорно смотрела на него.

— Доктор сказал вам что-то новое? — помолчав, тихо спросила Гудрун; в ее голосе звучало такое искреннее и робкое сочувствие, что сердце Джеральда дрогнуло. Он поднял брови, придав лицу небрежно-равнодушное выражение.

— Да нет, ничего нового, — ответил Джеральд так, будто вопрос был самым тривиальным. — Говорит, что пульс очень слабый, с перебоями, но ведь в этом нет ничего необычного.

Он посмотрел на нее сверху вниз. Покорный взгляд темных, ласковых, широко раскрытых глаз взволновал его.

— Думаю, нет, — не сразу отозвалась Гудрун. — Впрочем, я ничего в этом не понимаю.

— Как и я, — признался Джеральд. — Кстати, не хотите ли сигарету? Пожалуйста! — Он быстро извлек портсигар, поднес ей огонь и вновь встал у камина.

— У нас в семье никто никогда серьезно не болел — до отца. — Ненадолго он снова ушел в свои мысли. Затем, устремив на Гудрун непривычно открытый взгляд голубых глаз, вызвавший в ней благоговейный ужас, продолжил: — Понимаете, пока такое не случается, об этом не думаешь. А потом оказывается, что оно все время было рядом, всегда было — понимаете, о чем я? О возможности заболеть неизлечимой болезнью, о медленном умирании.

Джеральд нервно переступил с ноги на ногу на мраморной каминной плите и поднес к губам сигарету, устремив взор к потолку.

— Понимаю, — прошептала Гудрун, — это ужасно.

Джеральд курил машинально, не замечая, что делает.

Потом вдруг вынул изо рта сигарету, обнажил зубы, высунул кончик языка и, слегка отвернувшись, выплюнул табачную крошку — как человек, который думает, что находится один, или глубоко задумался.

— Не знаю, как такое отражается на других людях, — продолжил он, снова взглянув на Гудрун. Темные, понимающие глаза были устремлены на него. Он видел, как внимательно она слушает, и отвернулся. — Но я просто переродился. Ничего прежнего не осталось, если вы меня понимаете. Кажется, что хватаешься за пустоту, а в то же время ты сам пустое место. И непонятно, что делать.

— Да, — прошептала Гудрун. Сильная нервная дрожь пробежала по ее телу — на грани наслаждения и боли. — Что же можно сделать? — прибавила она.

Джеральд стряхнул пепел от сигареты на крупные мраморные плиты — они не отделялись в комнате каминной решеткой или другим ограждением.

— Не знаю, — ответил он. — Но думаю, нужно отыскать способ разрешить эту ситуацию, не потому, что хочется, — это просто необходимо, иначе — конец. Ведь все, включая тебя самого, вот-вот рухнет, как бы ты ни старался поддерживать это сооружение собственными руками. Такое положение не может долго продолжаться. Нельзя вечно удерживать руками крышу. Ты знаешь: рано или поздно тебе придется их опустить. Вы меня понимаете? Следовательно, надо что-то придумать, иначе произойдет полный крах.

Джеральд сменил положение на каминной плите, пепел заскрипел у него под ногами. Это привлекло его внимание, и он посмотрел вниз. Гудрун не могла не любоваться красивыми мраморными панелями старинного камина, тонкой резьбой, на фоне которой стоял Джеральд. У нее было ощущение, что судьба наконец ее настигла, заманила в ужасную, роковую западню.

— Но что можно сделать? — робко пробормотала она. — Если я могу чем-то помочь, я готова, — только что я могу? Не представляю.

Джеральд окинул ее критическим взглядом.

— Мне не нужна ваша помощь, — произнес он слегка раздраженно, — потому что сделать ничего нельзя. Нужно только сочувствие, нужен кто-то, с кем я мог бы говорить по душам. Это снимает напряжение. А такого человека нет. Вот что удивительно. Никого. Есть, конечно, Руперт Беркин. Но он не умеет сочувствовать — только поучает. А это не помогает.

Гудрун не заметила, как оказалась в ловушке. Она опустила глаза и стала разглядывать руки.

Послышался звук тихо открываемой двери. Джеральд вздрогнул. Он был раздосадован. Его нервозность поразила Гудрун. Но Джеральд уже быстро шел к двери, вежливый, предупредительный.

— Это ты, мама! — сказал он. — Хорошо, что ты к нам спустилась. Как твое самочувствие?

Пожилая женщина, кутаясь в просторный лиловый халат, молча вошла в комнату, двигаясь, по обыкновению, неуклюже. Сын ее поддерживал. Он придвинул к матери кресло со словами:

— Ты ведь знакома с мисс Брэнгуэн?

Та окинула Гудрун равнодушным взглядом.

— Да, — ответила она и, неспешно усаживаясь в придвинутое кресло, устремила на сына прекрасные голубые, цвета полевых незабудок, глаза.

— Я пришла справиться об отце, — сказала она своим торопливым, еле слышным голосом. — Не знала, что у тебя гости.

— Не знала? Разве Уинифред ничего не сказала тебе? Мисс Брэнгуэн осталась на ужин, чтобы хоть немного поднять нам настроение…

Миссис Крич медленно перевела невидящий взгляд на Гудрун.

— Боюсь, это не доставит ей удовольствия. — Она вновь повернулась к сыну. — По словам Уинифред, доктор говорил с тобой об отце. Что он сказал?

— Только то, что у него слабый пульс, постоянные перебои, он может не дожить до утра, — ответил Джеральд.

Миссис Крич даже не пошевелилась, словно ничего не слышала. Она сидела сгорбившись в кресле, белокурые волосы небрежно свисали, падая на уши. Однако кожа у нее была чистая и гладкая, безвольно сложенные руки красивы, в них ощущалась скрытая энергия. Похоже, в этой молчаливой, нескладной фигурке гибла большая сила.

Она подняла глаза на стоящего рядом сына, мужественного и решительного. Ее глаза были удивительного голубого цвета, более светлого, чем цвет незабудки. По-видимому, она питала доверие к Джеральду и в то же время испытывала чисто материнское беспокойство за него.

— А как ты? — произнесла она своим необычно тихим голосом, будто не хотела, чтобы ее слышал кто-то, кроме сына. — Не сорвешься? Не впадешь в отчаяние?

Непонятное сомнение, прозвучавшее в ее последних словах, удивило Гудрун.

— Не думаю, мама, — с наигранной бодростью отозвался Джеральд. — Кто-то должен пройти через это.

— А другие? Другие проходят? — скороговоркой произнесла мать. — Почему именно ты взвалил это на себя? Что ты можешь сделать, становясь свидетелем происходящего? Все идет своим чередом. Ты тут не нужен.

— Да, помочь я ничем не могу, — согласился Джеральд. — Дело в нашем отношении.

— Тебе нравится страдать, правда? Ты просто помешан на этом? А на тебе и так большой груз ответственности. Нечего торчать дома. Почему бы тебе не уехать?

Джеральда удивил такой всплеск эмоций, явно копившихся не одну ночь.

— Не думаю, мама, что это хорошая мысль — вот так взять и уехать в последний момент, — холодно произнес он.

— Берегись, — продолжала мать. — Твоя обязанность думать о себе. Ты слишком много на себя взвалил. Подумай о себе, а то попадешь в беду, непременно попадешь. Ты всегда был истеричным.

— Со мной все в порядке, мама, — сказал Джеральд. — Уверяю тебя, не стоит обо мне так беспокоиться.

— Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, не зарывай себя вместе с ними, вот что я хочу сказать.

Джеральд промолчал, не зная, что говорить. Мать сидела съежившись и тоже молчала, ее прекрасные белые руки, без единого кольца, сжимали ручки кресла.

— Нельзя так больше, — сказала она наконец. — Нервы у тебя не стальные. Ты слишком чувствительный — всегда таким был. Эта молодая женщина остается у нас?

— Нет, — ответил Джеральд. — Она скоро отправится домой.

— Тогда ей лучше поехать в догкарте[105]. Она живет далеко?

— Всего лишь в Бельдовере.

— А-а… — Пожилая женщина не смотрела на Гудрун, но, казалось, постоянно чувствовала ее присутствие.

— Ты склонен брать на себя слишком много, Джеральд, — завершила она разговор, не без труда вставая на ноги.

— Ты нас покидаешь? — вежливо спросил он.

— Да, пойду к себе, — ответила мать и, повернувшись к Гудрун, пожелала ей спокойной ночи. Потом медленно, словно разучилась ходить, направилась к двери. Там остановилась и со значением подставила сыну щеку, которую тот поцеловал.

— Не провожай меня, — сказала она еле слышным голосом. — Я сама справлюсь.

Пожелав ей спокойной ночи, Джеральд дождался, пока мать дошла до лестницы, неспешно поднялась наверх и только потом закрыл дверь и вернулся к Гудрун. Та тоже поднялась, собираясь уходить.

— Моя мать — своеобразная личность, — сказал он.

— Да, — согласилась Гудрун.

— У нее на все свое мнение.

— Да, — опять подтвердила Гудрун.

Они помолчали.

— Уже уходите? — спросил Джеральд. — Подождите минутку, я прикажу запрячь лошадь…

— Не надо, — отказалась Гудрун. — Я пойду пешком.

Он предложил пройти вместе с ней эту долгую пустынную дорогу длиной в милю, и Гудрун не собиралась отказываться от его общества.

— Можно поехать и в автомобиле, — сказал Джеральд.

— Мне хочется прогуляться, — упорно настаивала она.

— Ну, раз так, тогда и я пойду с вами. Знаете, где ваша одежда? А я надену сапоги.

Поверх вечернего костюма он надел пальто, на голову — кепку. Они вышли из дома. Уже стемнело.

— Давайте закурим, — предложил Джеральд, останавливаясь на крытом крыльце. — Хотите?

И, распространяя в воздухе табачный аромат, они пустились в путь по темной, шедшей под уклон дороге, обрамленной аккуратно подрезанной живой изгородью.

Джеральду хотелось обнять Гудрун. Если он обнимет ее и привлечет к себе, то обретет равновесие. Ведь сейчас он сам себе казался чем-то вроде весов, в которых одна чаша клонится все ниже и ниже — в разверстую бездну. Нужно обрести хоть видимость равновесия. А тут есть надежда на полное исцеление.

Не думая о женщине, принимая во внимание только свои интересы, Джеральд легким движением обнял ее за талию и притянул к себе. От неожиданности Гудрун чуть не лишилась чувств. Потом испугалась: сильной рукой он держал ее твердо и властно. У нее чуть сердце не выскочило из груди, когда они, тесно прижавшись, спускались с холма в ненастный темный вечер. Он уверенно ее поддерживал. Неожиданно он снова стал свободным, безупречным, сильным, героическим.

Джеральд поднес руку ко рту и выбросил сигарету — мерцающий огонек полетел в невидимую живую изгородь. Теперь он мог всего себя посвятить Гудрун.

— Так-то лучше, — произнес он с ликованием.

Торжество, звучащее в его голосе, было для Гудрун сладким ядом. Неужели она так много значит для него? Она пила яд мелкими глотками.

— Вам лучше? — спросила она с легкой завистью.

— Гораздо, — ответил он, тон был все тот же, ликующий, — а то я было совсем развалился.

Гудрун крепко прижалась к нему. Джеральд ощущал ее всю, мягкую, теплую, она была самой важной и прекрасной частью его жизни. Идущее от нее тепло, ее движения чудесным образом пронизывали его.

— Я очень рада, если смогла помочь вам, — сказала она.

— Никто, кроме вас, не смог бы этого сделать, — отозвался Джеральд.

«А ведь правда», — подумала Гудрун, испытав от этой мысли нервную дрожь, необычный душевный подъем.

Они шли, и Джеральд все сильнее прижимал ее к себе, она чувствовала его крепкое, сильное тело. Он был такой могучий, такой надежный, что не было желания сопротивляться. Гудрун словно плыла по течению, что чудесным образом соединялось с физическим движением — вниз по темному наветренному склону холма. Далеко впереди желтыми огоньками светился Бельдовер — множество огней сгруппировалось в ярко освещенное пятно на темном холме. Но он и она шли отдельно от всего этого — шли в полной, обособленной от остального мира темноте.

— Ты меня любишь? Сильно любишь? — послышался ее голос — почти жалобный. — Я ничего не знаю, не понимаю!

— Сильно? — Голос его зазвенел с болезненной экзальтацией. — Не знаю — но сильнее не умею. — Собственные слова поразили Джеральда. Так оно и было. Сделав такое признание, он раскрылся перед ней, забыв о мерах предосторожности. Он любил ее как только мог, — она была всем для него.

— Но я не могу в это поверить, — отозвался ее тихий голос, удивленный, трепещущий. Ее бросало в дрожь от сомнений и восторга. Именно это она хотела слышать, только это. И вот сейчас, когда услышала наконец — услышала слова, произнесенные дрожащим от искренности голосом, она не могла поверить. Не могла и не верила. И в то же время верила, торжествуя и ликуя.

— Почему? — удивился Джеральд. — Почему ты мне не веришь? Это правда. Такая же правда, как то, что мы сейчас стоим, — и он застыл на месте, держа ее на ветру. — Я ничего не люблю — ни на земле, ни на небе, кроме вот этого клочка земли, где мы с тобой стоим. И люблю я его не потому, что сам здесь нахожусь. Только из-за тебя. Я сто раз продал бы душу дьяволу, но не смог бы быть здесь без тебя. Просто не вынес бы одиночества. У меня бы лопнули мозги. И это сущая правда. — Он решительно притянул ее к себе.

— Не надо, — в страхе прошептала Гудрун. Но ведь именно этого она хотела. Куда подевалась ее смелость?

Они возобновили свою странную прогулку. Совсем чужие и в то же время пугающе, невероятно близкие. Какое-то сумасшествие. Но ведь она этого хотела, она хотела этого. Спустившись с холма, они теперь направлялись к пролету под мостом, по которому проходила железная дорога, ведущая к шахтам. Гудрун знала, что пролет ограничивают квадратные каменные опоры, — с одной стороны, там, где просачивается вода, они заросли мхом, с другой — сухие. Она бывала тут и слышала громыхание поезда над головой. Ей было известно, что под этим темным, уединенно расположенным мостом молодые шахтеры встречаются в дождливую погоду со своими подружками. И теперь ей тоже захотелось стоять здесь, под мостом, со своим дружком и целоваться в кромешной тьме. Когда они подошли ближе, она замедлила шаг.

Они остановились под мостом, и Джеральд крепко прижал ее к груди. Его тело напряженно и мощно дрожало; он сомкнул на ней руки и сжал так, что она, изумленная, не способная двигаться, почти не могла дышать. Ах, это было ужасно и прекрасно! Под этим мостом шахтеры тискали подружек. А теперь под этим же мостом их хозяин обнимает ее. Но насколько его объятия крепче и страшнее, насколько его любовное чувство ярче и интенсивнее! Она чувствовала, что теряет сознание, умирает в его сильных, дрожащих от страсти руках, умирает от соприкосновения с напряженным, мощным телом. Но вот немыслимая дрожь поутихла, несколько ослабела. Джеральд прислонился к опоре моста и потянул ее за собой.

Гудрун почти не сознавала, что происходит. Значит, влюбленные шахтеры, привалившись к опорам, обнимали своих подружек и целовали, как сейчас целовали ее. Но разве могли их поцелуи быть такими сладкими и крепкими, как властные поцелуи их хозяина? И таких щекочущих, коротко подстриженных усиков у них нет.

А подружки шахтеров, как и она, безвольно запрокинув головы, видели в темном просвете ярко освещенное желтое пятно на невидимом холме вдали, или неясные контуры деревьев, или дровяные склады при шахтах.

Его руки крепко обнимали Гудрун, казалось, он хотел всю ее вобрать в себя — ее тепло, нежность, ее восхитительное тело, жадно впитать весь цвет ее существа. Приподняв женщину, он припал к ней как к кубку с вином.

— Это стоит всего остального, — произнес Джеральд не своим, пронзительным голосом.

А Гудрун обмякла, она таяла и вливалась в него, словно теплое, драгоценное вещество, — оно разливалось по его венам, как пьянящий напиток. Руками она обхватила шею Джеральда, а он целовал ее, держа на весу, она же, разомлевшая, изливалась в него — крепкую, прочную чашу, собирающую вино ее жизни. И так она лежала, беспомощная, у него на груди, тая под поцелуями и растворяясь в его членах и костях, словно он был гибким, податливым железом, заряжавшимся ее электричеством.

Так продолжалось, пока она не впала в полуобморочное состояние, разум ее постепенно отключился, она перестала существовать; все в ней расплавилось, стало жидким, она тихо лежала, перейдя полностью в мужчину и погрузившись в сон, так молния спит в чистом, теплом камне. Она умерла, перешла в него и тем довела его до совершенства.

Когда Гудрун вновь открыла глаза и увидела вдали все то же яркое пятно, то удивилась, что мир все еще существует и она стоит под мостом, прижавшись головой к груди Джеральда. Джеральд — кто он? Желанный незнакомец, утонченное приключение.

Подняв глаза, она в темноте разглядела его лицо, красивое мужское лицо. Казалось, Джеральд излучал слабый свет, белую ауру, словно пришелец из иного мира. Она потянулась к нему, как Ева к яблоку на древе познания, и поцеловала, несмотря на то, что страсть ее граничила с трансцендентным страхом перед неизвестным существом; она ласкала лицо мужчины нежными движениями, ее пальцы изучали его и восхищались. Она очертила овал лица и каждую его черту в отдельности. Как он прекрасен! И как непостижим! Как это опасно! Душа затрепетала от этой очевидной истины. Лицо мужчины было словно сияющий запретный плод. Гудрун покрывала это лицо поцелуями, ласкала глаза, ноздри, брови, уши, шею, через прикосновения она хотела узнать, постичь его сущность. Крепкий, хорошо сложенный, удивительно, непостижимо красивый — чужой, но невыразимо светлый. Явный враг и в то же время излучает белое сияние. Ей хотелось прикасаться к нему, прикасаться и еще раз прикасаться, пока он весь не окажется в ее руках, пока она не пропустит его через себя и не узнает о нем все. Ах, если б ей удалось обрести это бесценное знание, которое никто не смог бы отобрать у нее, она была бы полностью счастлива! Ведь в обычном дневном существовании Джеральд такой ненадежный и опасный.

— Как ты красив! — прошептала она.

Джеральд был изумлен и испытывал благоговейный трепет. Почувствовав, что его бьет дрожь, Гудрун непроизвольно еще ближе приникла к нему. Он же ничего не мог с собой поделать. Ее пальцы взяли его в плен. Они пробуждали глубочайшее, непреодолимое желание, оно было сильнее самой смерти — у него не было выбора.

К ней же пришло знание, и этого было достаточно. На какое-то время душа ее была поражена бьющей от него невидимой молнией. Теперь она многое знала. И это знание было смертью, от которой нужно избавляться. Сколько еще ей предстояло узнать? Ее крупным, но изящным и умным рукам надо хорошо потрудиться, чтобы собрать достойный урожай на его живом, радиоактивном теле. Но ее руки готовы, они жаждут знания. Однако на сегодня хватит. Большего ее душа не выдержит. Еще немного, и она сама разрушится — слишком поспешно она наполняет драгоценную чашу своей души, та может разбиться. Придут дни, и ее руки, как птицы, станут кормиться на полях его загадочного скульптурного тела, но пока хватит.

Джеральд тоже был рад, что его обуздали, дали отпор. Ведь желание слаще самого обладания, а достижение цели страшит тем больше, чем сильнее этого хочется.

Они шли по темной автостраде к городку, туда, где на большом расстоянии друг от друга одиноко светились фонари, и остановились у ворот подъездной дороги.

— Не провожай меня дальше, — сказала Гудрун.

— Ты меня отсылаешь? — спросил с облегчением Джеральд. Сейчас, когда его незащищенная душа пылала, ему не хотелось идти с Гудрун по людным улицам.

— Да, отсылаю, спокойной ночи. — Гудрун протянула руку, он крепко ее пожал, потом поднес к губам опасные, всемогущие пальчики.

— Спокойной ночи! — сказал он. — До завтра!

Так они расстались. Домой Джеральд вернулся полный сил и неукротимого желания.

На следующий день Гудрун не пришла, а прислала записку: она простудилась и не выходит на улицу. Какая мука! Джеральд набрался терпения и написал короткий ответ: он очень сожалеет, что не сможет ее видеть.

Прошел еще день. Джеральд остался дома — идти в контору казалось бессмысленным. Отец мог умереть на этой неделе. Он хотел быть рядом и временно приостановил работу.

Джеральд сидел на стуле в комнате отца. Пейзаж за окном был по-зимнему раскисший, грязный. На кровати лежал отец с мертвенно-бледным лицом, бесшумно сновала сиделка в белой униформе, аккуратная, элегантная, даже красивая. В комнате витал запах одеколона. Когда сиделка вышла, Джеральд остался наедине со смертью, глядя на грязный зимний вид за окном.

— В Денли по-прежнему натекает? — донесся с кровати слабый, но полный интереса ворчливый голос. Умирающий хотел знать, продолжает ли просачиваться вода из Уилли-Уотер в одну из шахт.

— Есть немного — придется спустить озеро.

— Спустить? — Еле слышный голос совсем стих. Воцарилось молчание. Больной с землистым лицом и закрытыми глазами казался воплощением смерти. Джеральд отвел глаза. Он чувствовал, что его сердце сжигает огонь, оно не выдержит, если такое будет тянуться долго.

Вдруг он услышал странный звук. И, повернувшись, увидел, что глаза отца широко раскрыты, напряжены и бешено вращаются, что говорило о нечеловеческой борьбе. Джеральд вскочил на ноги и застыл в ужасе.

— А-а-а-а-а! — Жуткий удушливый хрип несся из горла отца, безумные, полные страха глаза, судорожно и тщетно искавшие помощи, неосознанно остановились и на Джеральде, но тут из горла умирающего хлынула, залив лицо, темная кровь и густая масса. Напряженное тело расслабилось, голова упала набок.

Джеральд стоял как прикованный, ужас пронзил его душу. Он хотел сдвинуться с места, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. В мозгу что-то колотилось — словно пульсировало.

Тихо вошла сиделка в белом одеянье. Она посмотрела на Джеральда, потом перевела взгляд на кровать.

— Ах! — издала она слабый, хныкающий звук и заторопилась к покойнику. «Ах!» — послышался легкий возглас, выдающий волнение, когда она склонилась над кроватью. Но, быстро взяв себя в руки, сиделка повернулась и пошла за полотенцем и губкой. Она бережно протирала испачканное лицо покойного и тихо шептала, чуть не плача:

— Бедный мистер Крич! Бедный мистер Крич! О, бедный мистер Крич!

— Он умер? — спросил Джеральд изменившимся голосом.

— Да, его больше нет с нами, — тихо и скорбно ответила сиделка, подняв глаза на мужчину. Молодая, красивая, трепетная. Несмотря на переживаемый ужас, странная ухмылка пробежала по лицу Джеральда. И он вышел из комнаты.

Джеральд направился к матери, чтобы сообщить о кончине отца. У лестницы он наткнулся на брата Бейзила.

— Он умер, Бейзил, — сказал он, стараясь говорить тише, чтобы никто не услышал рвущееся наружу подсознательное ликование.

— Что? — воскликнул, побледнев, Бейзил.

Джеральд утвердительно кивнул и продолжил путь.

Мать сидела в лиловом халате и вышивала, она вышивала не торопясь, — неспешно накладывая стежок за стежком.

Она подняла на Джеральда голубые глаза, в которых горел неукротимый дух.

— Отец умер, — сказал он.

— Умер? Кто это сказал?

— Ох, мама, посмотрела бы ты на него.

Мать отложила рукоделье и медленно поднялась.

— Ты пойдешь к нему? — спросил Джеральд.

— Да, — был ответ.

У кровати покойного уже собрались плачущие дети.

— Ах, мамочка! — Дочери были на грани истерики и рыдали в голос.

Но мать прошла вперед. У отца было спокойное, умиротворенное лицо, словно он сладко спал, так сладко, так мирно, как спят непорочные юноши. Он был еще теплый.

Некоторое время мать стояла и смотрела на него, храня угрюмое, тягостное молчание.

— Увы! — с горечью произнесла она наконец, словно обращаясь к незримым свидетелям. — Тебя нет! — Несколько минут она молча смотрела на мужа, потом убежденно заявила: — Красивый, такой красивый, словно жизнь не оставила на тебе отпечатка, не коснулась тебя. К счастью, я выгляжу иначе. Надеюсь, после смерти я буду выглядеть на свой возраст. Красивый, красивый, — умилялась она. — Как в юности, когда на его лице появился первый пушок. Красивый, красивый человек… — И вдруг с надрывом выкрикнула: — Ни один из вас не должен так выглядеть на смертном одре! Не дайте такому случиться снова! — Это был странный, дикий приказ из неведомого будущего. Ее дети при этих грозных словах непроизвольно сбились в кучу. Щеки матери раскраснелись, она была ужасна и прекрасна. — Вините, вините меня, если хотите, за то, что он лежит здесь совсем как юноша с первым пушком на лице. Вините, это ваше право. Но никто из вас ничего не знает. — Мать замолчала, и воцарилась напряженная тишина. Затем вновь прозвучал тихий, сдавленный голос: — Если б я знала, что рожденные мною дети будут вот так выглядеть в смерти, я задушила бы их в младенчестве, да…

— Нет, мама, мы другие, и мы не виним тебя, — раздался сзади необычно резкий голос Джеральда.

Мать обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Затем воздела руки в диком жесте безумного отчаяния.

— Молитесь! — решительно потребовала она. — Молитесь Богу, потому что от родителей помощь не придет.

— Что ты, мамочка! — вскричали вразнобой дочери.

Но та молча повернулась и вышла, остальные тоже поспешили поскорее разойтись.

Узнав о смерти мистера Крича, Гудрун почувствовала угрызения совести. Она держалась в стороне, боясь, как бы Джеральд не подумал, что ее легко завоевать. И вот теперь у него такое горе, а она не проявляет никакого участия.

На следующий день Гудрун, как обычно, пошла к Уинифред. Та была ей рада и с удовольствием укрылась в студии. Девочка много плакала и теперь, сильно напуганная, хотела ненадолго покинуть тягостную атмосферу. Вместе с Гудрун она принялась за работу в тишине студии, и это казалось вершиной счастья, чистым и свободным существованием после семейного хаоса и страданий. Ужин им принесли в студию, там они спокойно поели, вдали от всех.

После ужина к ним пришел Джеральд. В большой, просторной студии витал густой аромат кофе. Гудрун и Уинифред распорядились поставить маленький столик с лампой под белым абажуром, уютно освещавшей небольшое пространство в дальнем углу комнаты, у камина. Здесь был их крошечный мирок, разукрашенный прелестными тенями, — наверху утопали в сумеречном свете балки и стропила; скамьи и рабочий инвентарь тоже окутывали тени.

— А у вас здесь уютно, — сказал, подходя, Джеральд.

Низкий камин из кирпича, в котором ярко пылал огонь, старый турецкий ковер синего цвета, дубовый столик с лампой, десерт на бело-голубой скатерти, Гудрун готовила кофе в старинной медной кофеварке, Уинифред кипятила молоко в крошечной кастрюльке.

— Вы пили кофе? — спросила Гудрун.

— Да, но с вами тоже выпью, — ответил Джеральд.

— Тогда будешь пить из стакана — у нас только две чашки, — предупредила Уинифред.

— Мне все равно, — сказал он, сел на стул и сразу вошел в волшебный женский кружок. Как здесь хорошо, как уютно и чудесно находиться в этом мире длинных теней! Он полностью вычеркнул из памяти другую жизнь, в которой весь день занимался организацией похорон, наслаждаясь атмосферой волшебства и магии.

На столе все выглядело изящно — две красивые, красные с позолотой чашечки причудливой формы, черный с красными горошинами кувшинчик, необычный аппарат для варки кофе — спирт горел в нем ровно, почти незаметно для глаз. Мрачное великолепие красок сразу же пришлось Джеральду по душе.

Все сели, и Гудрун с большой осторожностью разлила кофе.

— Хотите молока? — спросила она спокойным голосом, однако черный кувшинчик с большими красными горошинами нервно подрагивал в ее руке. Ей всегда в равной степени были присущи как полная невозмутимость, так и повышенная нервозность.

— Нет, спасибо, — ответил Джеральд.

С необычным смирением Гудрун поставила перед мужчиной чашечку с кофе, себе же взяла стакан. Казалось, она хотела услужить ему.

— Почему вы взяли стакан — из него неудобно пить, — немедленно отреагировал Джеральд. Он предпочел бы сам взять стакан, а в ее руках видеть красивую чашку. Гудрун промолчала, ей нравилось это неравенство, ее самоуничижение.

— Вы здесь устроились en ménage[106], — пошутил Джеральд.

— Да. Только мы никого не принимаем, — сказала Уинифред.

— Не принимаете? Выходит, я незваный гость?

Джеральд вдруг почувствовал, как неуместен его светский костюм, он был здесь чужаком.

Гудрун держалась очень сдержанно. У нее не было желания говорить с Джеральдом. Сейчас лучше помолчать или перекинуться ничего не значащими фразами. О серьезном — ни слова. Они вели веселую, непринужденную беседу, пока не услышали, как работник вывел из конюшни лошадь и, покрикивая «давай-давай», стал впрягать ее в догкарт, чтобы отвезти Гудрун домой. Одевшись, она обменялась с Джеральдом рукопожатьем, так и не взглянув ему в глаза. И ушла.

Похороны были ужасны. После кладбища, за чаем, дочери все время повторяли: «Он был хорошим отцом — лучшим в мире!» или «Такого замечательного человека, как отец, больше не встретишь».

Джеральд молчал, не возражая. То было традиционное выражение скорби по ушедшим. Джеральд чтил традиции. Он принимал их как должное. А вот Уинифред все выводило из себя, она укрылась в студии и там рыдала, мечтая, чтоб рядом оказалась Гудрун.

К счастью, все разъехались. Кричи никогда не засиживались дома. К ужину Джеральд остался в доме один. Даже Уинифред на несколько дней увезла в Лондон сестра Лора.

Однако, оказавшись в одиночестве, Джеральд почувствовал себя худо. Прошел один день, другой. И все это время он ощущал себя человеком, висящим в цепях на краю пропасти. Как он ни старался, обрести твердую землю под ногами не удавалось. Его подвесили над пустотой, и там он корчился в муках. О чем бы он ни думал, все сводилось к этой зияющей бездне, — друзья, незнакомцы, работа или игра, — все заслоняла бездонная пропасть, над которой раскачивалось и гибло его сердце. Выхода не было — не за что ухватиться. Ему, подвешенному в невидимых жизненных цепях, так и суждено корчиться в муках на краю бездны.

Поначалу он не волновался, сохранял спокойствие, полагая, что невыносимое состояние скоро пройдет и он — после наложенного на него сурового наказания — снова будет вести нормальную жизнь. Но оно не проходило — кризис только углублялся.

К вечеру третьего дня сердце его разрывал страх. Третью ночь ему не пережить. А она приближалась, еще одна ночь в цепях над бездонной пропастью, над небытием. Он не мог этого вынести. Не мог. Его сковал ледяной страх, сковал душу. Джеральд не верил больше в свою силу. Невозможно упасть в эту пустоту и вновь возродиться. Если он упадет, то сгинет навсегда. Ему нужно устраниться, ему нужна поддержка. Теперь он не мог полагаться только на себя.

После ужина, не дожидаясь очередного испытания на прочность, он сдался — надел ботинки, пальто и вышел из дома.

Было темно и туманно. Спотыкаясь, Джеральд пошел к мельнице лесом, временами брел ощупью. Но Беркина там не оказалось. Ладно — это только к лучшему. Он стал подниматься на холм, часто оступался в темноте и в конце концов сбился с тропы. Путешествие становилось утомительным. Куда он идет? Неважно. Он ковылял, спотыкаясь, пока снова не вышел на тропу. Теперь он шел через другой лес. Сознание его мутилось, он двигался автоматически. Мысли и чувства отсутствовали — в таком состоянии, пошатываясь, Джеральд продолжал идти, пока снова не вышел на открытое место, тут он стал на ощупь искать турникет, потерял тропу, пошел вдоль изгороди, отделяющей поля, и только тогда обнаружил проход.

Наконец он вышел на дорогу. Блуждание в темноте рассеяло его внимание. Но теперь надо избрать направление. А он даже не знает, где находится. Направление надо все же избрать. Обычная ходьба, бегство от дома ничего не решают. Надо определиться.

Джеральд продолжал стоять на высоко пролегавшей дороге в полной темноте, не представляя, где находится. Странное ощущение — от полной неизвестности и кромешного мрака сердце колотилось и ходило ходуном. Так он стоял какое-то время.

Потом услышал шаги и увидел мигающий огонек. Джеральд тут же пошел в том направлении и встретил шахтера.

— Скажите, пожалуйста, куда ведет эта дорога? — спросил он.

— Дорога? Да в Уотмор, вот куда.

— Уотмор? Да, конечно, спасибо. Значит, все правильно. А то я думал, что сбился с пути. Доброй ночи.

— Доброй ночи, — весело отозвался шахтер.

Джеральд прикинул, где может находиться сейчас.

Во всяком случае, в Уотморе все разъяснится. Хорошо, что он выбрался на большую дорогу. И Джеральд решительно двинулся вперед.

Что это, поселок Уотмор? Да, вот Кингз-Хед, вот ворота муниципалитета. Джеральд почти бегом одолел крутой спуск. Петляя по изгибам ложбины, он миновал школу и подошел к церкви Уилли-Грин. Погост! Джеральд замер на месте.

Но в следующую минуту он уже перелез через стену и шел среди могил. Даже в такой темноте он различил множество увядших белых цветов у своих ног. Значит, вот она, могила. Джеральд нагнулся. На ощупь цветы были холодные и влажные. Сырой запах хризантем и тубероз, мертвый запах. Холодная липкая глина под цветами — он коснулся ее, и его передернуло. Джеральд с отвращением отступил от могилы.

Значит, вот один центр — во мраке, подле невидимой сырой могилы. Но здесь ничего нет — никаких причин находиться здесь. Ему казалось, что холодный, грязный комок глины прилип прямо к сердцу. Нет, с него достаточно.

Куда же тогда? Домой? Ни за что! Бесполезно. Более того — этого нельзя делать. Нужно идти в другое место. Но куда?

Опасное намерение вызревало в сердце, становясь навязчивой идеей. Ведь была Гудрун — она преспокойно сидела дома. Он мог прийти к ней, да, он придет к ней. И не вернется домой, пока не повидает ее, хотя бы это стоило ему жизни. Он все поставит на кон.

И он направился полями к Бельдоверу. Было очень темно, никто не мог его видеть. Промокшие ноги замерзли, ботинки отяжелели от прилипшей глины. Но он упорно шел вперед, гонимый, словно ветром, к своей судьбе. В сознании зияли провалы. Он помнил, что проходил деревушку Уинторп, а то, как добрался до нее, осталось тайной. И на освещенную фонарями главную улицу Бельдовера он перенесся будто во сне.

Слышался шум голосов, хлопали двери, звякали щеколды, мужчины разговаривали между собой. Только что закрылась таверна «Лорд Нельсон», и подвыпившие шахтеры разбредались по домам. Лучше спросить у одного из них, где ее дом, — ведь он плохо знал расположение местных улиц.

— Не скажете, где проходит Сомерсет-Драйв? — обратился он к покачивающемуся мужчине.

— Какая-какая?

— Сомерсет-Драйв.

— Сомерсет-Драйв! Слышал о такой, но, клянусь, не могу сказать, где она. А кто вам нужен?

— Мистер Брэнгуэн. Уильям Брэнгуэн.

— Уильям Брэнгуэн?

— Он еще преподает в Грамматической школе — в Уилли-Грин, и его дочери тоже.

— A-а… Брэнгуэн! Теперь ясно. Ну конечно же, Уильям Брэнгуэн! И у него действительно две дочурки, и они тоже учительницы. Да, это он, это он! Ну конечно, я знаю, где он живет, клянусь, знаю! Как вы сказали, называется улица?

— Сомерсет-Драйв, — терпеливо повторил Джеральд. Он хорошо знал своих шахтеров.

— Точно, Сомерсет-Драйв! — подтвердил шахтер, размахивая рукой, словно хотел от чего-то отмахнуться. — Сомерсет-Драйв — никак не запомню это название. Но само место знаю — будьте уверены…

Он повернулся, покачиваясь, и указал на темную, безлюдную улицу.

— Идите прямо, потом первый поворот — да, первый поворот налево, мимо магазина Уитамсов…

— Знаю его, — сказал Джеральд.

— Ага! Пройдете еще малость, мимо дома, где живет лодочник, там и будет Сомерсет-Драйв, — она отходит с правой стороны… Там всего три дома, да, не больше трех, и, уверен, ваш дом — последний.

— Благодарю вас, — сказал Джеральд. — И спокойной ночи.

Он пустился в путь, а подвыпивший работяга остался стоять на том же месте.

Джеральд шел мимо темных магазинов и частных домов — во многих уже улеглись спать, — и, завернув за угол, оказался на небольшой улочке, которая выходила прямо в темное поле. Оказавшись почти у цели, он замедлил шаг, не зная, что делать дальше. А что, если дом погружен в темноту?

Нет, не погружен. Большое окно освещено, слышны голоса, стукнула калитка. Чутким ухом Джеральд уловил голос Беркина, острое зрение помогло ему разглядеть Беркина и Урсулу в светлом платье, они стояли на ступеньках, ведущих в сад. Урсула сделала шаг вперед и пошла по тропинке, опираясь на руку Беркина.

Джеральд поспешил укрыться в темноте, а парочка, весело болтая, неспешно прошла мимо. Голос Беркина звучал глуховато, Урсулы — высоко и отчетливо. Джеральд торопливо направился к дому.

Освещенное окно столовой было задернуто шторами. С боковой дорожки Джеральд видел приоткрытую дверь, из холла лился мягкий свет. Бесшумно и быстро он прошел по дорожке и заглянул в холл. На стенах висели картины, оленьи рога; отсюда были видны основание лестницы и приоткрытая дверь гостиной.

С бьющимся сердцем Джеральд ступил в холл с мозаичным полом, быстро дошел до двери и заглянул в большую уютную комнату. В кресле у огня спал отец — голова запрокинута в сторону дубовой каминной доски, отчего румяное лицо казалось немного сплюснутым, обнажились ноздри, приоткрылся рот. Малейший шум мог его разбудить.

Джеральд мгновение выжидал. Потом бросил молниеносный взгляд в коридор за спиной. Тот утопал во мраке. Еще секунда — и Джеральд взлетел вверх по лестнице. Его чувства были сверхъестественно обострены — казалось, полусонный дом находился полностью в его власти.

На площадке второго этажа он остановился, перевел дух. Там тоже была дверь — в том же месте, что и на первом этаже. Должно быть, комната матери. Он слышал ее шаги, она ходила по комнате со свечой в руке. Наверное, ждала мужа. Джеральд некоторое время всматривался в глубину коридора.

Потом решительно и осторожно двинулся вдоль стены, легко касаясь ее кончиками пальцев. Вот еще одна дверь. Джеральд остановился и прислушался. Было слышно дыхание двух людей. Не то. Он продолжал красться по коридору. Еще одна — на этот раз приоткрытая — дверь. Внутри темно. Пустая комната. Неподалеку ванная — Джеральд ощущал идущее оттуда тепло и запах мыла. И в самом конце коридора еще одна спальня. Ровное нежное дыхание. Она!

С почти неземной осторожностью Джеральд повернул ручку и слегка приоткрыл дверь. Она тихонько скрипнула. Джеральд приоткрыл дверь еще на дюйм, потом еще. Казалось, сердце его остановилось, он не издавал ни одного звука, словно его и на свете не было.

Он уже находился в комнате. Спящий человек все так же ровно дышал. Было очень темно. Джеральд ощупью — дюйм за дюймом — продвигался вперед. Он дотронулся до кровати, прислушиваясь к ровному дыханию, и придвинулся ближе к изголовью, наклонившись, чтобы разглядеть спящего. И вдруг у самого своего лица с ужасом увидел круглую темноволосую голову мальчика.

Придя в себя, Джеральд обернулся — сквозь приоткрытую дверь струился слабый свет. Он быстро покинул комнату, прикрыл, но не защелкнул дверь и торопливо вернулся на площадку перед лестницей. Тут его охватили сомнения. Еще можно было ретироваться.

Нет, невозможно. Об этом нельзя даже думать. Он не отступится. Оставив позади супружескую спальню, Джеральд стал подниматься на третий этаж. Ступеньки поскрипывали под его тяжелым телом — это раздражало. Что, если мать откроет дверь и увидит его! Какой ужас! Именно так! Но пока он удерживал контроль над ситуацией.

Он еще не достиг третьего этажа, когда услышал легкий топот ног, входную дверь закрыли и заперли, послышался голос Урсулы и сонный возглас отца. Джеральд торопливо поднялся на последнюю площадку.

Здесь тоже была приоткрытая дверь, комната пустовала. На ощупь, как слепой, трогая стену руками, он быстро продвигался вперед по коридору, боясь, как бы Урсула не последовала за ним. Вот еще дверь. Он прислушался, напрягая все свои и так чуткие органы чувств. Кто-то ворочался в кровати. Наверное, она.

Очень нежно, сосредоточив все чувства в одном — осязании, Джеральд повернул ручку. Та щелкнула. Он замер. На кровати зашевелились. У него замерло сердце. И все же он повернул ручку до конца и тихонько толкнул дверь. Та скрипнула.

— Урсула? — послышался испуганный голос Гудрун.

Джеральд быстрым движением распахнул дверь и тут же ее прикрыл.

— Это ты, Урсула? — встревоженно повторила Гудрун. По звуку Джеральд понял, что она села в постели. Еще мгновение — и закричит.

— Нет, это я, — сказал Джеральд, нащупывая к ней путь. — Я, Джеральд.

Гудрун была настолько изумлена, что не могла пошевелиться. От удивления и неожиданности она даже не испытала страха.

— Джеральд! — повторила она в полном изумлении. Остановившись у кровати, он протянул к ней руки и случайно коснулся теплой груди, Гудрун отшатнулась.

— Позволь мне зажечь свет, — сказала она, соскакивая с постели.

Джеральд стоял недвижим. Он слышал, как Гудрун берет спички, слышал движение ее пальцев. Затем увидел ее при свете спички — она поднесла ее к свече. Комната ярко осветилась, потом свет стал тускнеть — это пламя то угасало, то вновь устремлялось ввысь.

Гудрун взглянула на мужчину — он стоял по другую сторону кровати. Надвинутая на лоб кепка, застегнутое на все пуговицы — до подбородка — пальто. Выражение лица странное, само лицо светится внутренним огнем. От этого мужчины не уйдешь, как не уйдешь от сверхъестественного существа. Гудрун это поняла, как только его увидела. В сложившейся ситуации есть нечто роковое, и потому ее следует принять.

— Как ты здесь оказался? — спросила она.

— Поднялся по лестнице — дверь была открыта.

Гудрун взглянула на него.

— Твоя дверь тоже не закрыта, — прибавил он.

Гудрун бросилась к двери, заперла ее и вернулась. Она была очень красива — огромные встревоженные глаза, раскрасневшиеся щеки, копна густых стриженых волос откинута назад, изящная белая ночная рубашка до пола.

Гудрун не могла не заметить, что ботинки Джеральда заляпаны глиной, даже брюки перепачканы. Неужели он проделал пешком весь путь? Странно было видеть его в своей комнате рядом с разобранной кроватью.

— Зачем ты пришел? — спросила Гудрун с некоторым раздражением.

— Хотелось, — только и ответил он.

Тот же ответ она прочла и на его лице. Это судьба.

— Ты весь в грязи, — заметила она спокойно, но с явным неудовольствием.

Джеральд оглядел свои ноги.

— Я шел в темноте, — ответил он, внутренне ликуя. Оба молчали. Он стоял по одну сторону смятой постели, она — по другую. Джеральд даже не снял кепку.

— А что тебе нужно от меня? — спросила с вызовом Гудрун.

Он смотрел в сторону и не отвечал. Гудрун прогнала бы незваного гостя, если б не исключительная красота и таинственная привлекательность его чеканного, удивительного лица. Оно было необыкновенно и представляло для нее загадку. Это лицо пленяло ее очарованием истинной красоты, околдовывало, преследовало как ностальгия, как боль.

— Так что же тебе нужно? — повторила Гудрун отрешенным голосом.

Он снял кепку движением, открывающим дорогу мечте, и сделал несколько шагов к женщине, не смея, однако, ее коснуться: ведь она стояла босая, в ночной рубашке, а он был грязный и промокший. Ее глаза, большие, изумленные, были устремлены на него, и в них Джеральд прочитал главный вопрос.

— Я пришел, потому что не мог не прийти, — ответил он. — Почему ты спрашиваешь?

Гудрун смотрела на него с сомнением и удивлением.

— Потому что должна.

Джеральд покачал головой.

— Тут нет ответа, — сказал он со странной безучастностью.

В его манере общаться была невероятная, почти божественная простота и детская непосредственность. Перед ее глазами возник призрак — юный Гермес[107].

— Но все же почему ты пришел ко мне? — настаивала Гудрун.

— Так было надо. Если б тебя не было на этом свете, мне тоже не следовало бы родиться.

Гудрун продолжала стоять, глядя на него большими, полными удивления глазами. И Джеральд не сводил с нее взгляда, — казалось, он впал в противоестественное оцепенение. Гудрун вздохнула. Теперь она погибла. У нее не было выбора.

— Сними ботинки, — сказала она. — Они, верно, здорово промокли.

Джеральд бросил кепку на стул, расстегнул пальто — чтобы справиться с верхними пуговицами, ему пришлось высоко поднять подбородок. Его прекрасные, коротко подстриженные волосы растрепались. Золотые, как спелая пшеница. Он снял пальто.

Пиджак он скинул быстро, ослабил черный галстук и стал расстегивать запонки — на каждой по большой жемчужине. Гудрун внимательно прислушивалась, надеясь, что никто в доме не услышит хруста накрахмаленной сорочки, похожего на серию выстрелов.

Он пришел за поддержкой. Гудрун позволила ему обнять себя и крепко прижать к груди. Рядом с ней Джеральд испытывал огромное облегчение. Он отдал ей весь сдерживаемый внутри мрак и губительную смерть и вновь обрел цельность. Это было изумительно, восхитительно, просто восторг. Когда на него снизошло это периодически повторяющееся в его жизни чудо, Джеральд испытал огромное облегчение и счастье. Гудрун же приняла мужчину как сосуд, полный горького сознания смерти. В этот решительный момент у нее не хватило сил сопротивляться. Кошмарное неистовство смерти заполнило ее, и она приняла это в самозабвенном порыве подчинения, испытав острые и мучительные ощущения.

Джеральд приникал к ней ближе и ближе, погружаясь все глубже в обволакивающее мягкое тепло, обладающее поразительной восстанавливающей силой, — тепло вливалось в вены и приносило новую жизнь. Он чувствовал, что растворяется и обретает покой в живительной силе женского тела. Бьющееся в ее груди сердце казалось вторым неукротимым солнцем, и он с энтузиазмом принимал его тепло и творческую мощь. Израненные, истерзанные вены легко исцелялись, когда в них вливалась пульсирующая жизнь, — она проникала незаметно, словно всемогущий приток солнечной энергии. Его кровь, которую, казалось, унесла смерть, возвращалась, наполненная верой, красотой, мощью.

Джеральд чувствовал, как его члены оживают, становятся более округлыми и гибкими, тело обретало невероятную силу. Он вновь стал сильным, полноценным мужчиной, оставшись при этом ребенком, благодарным ребенком, которого успокоили и вернули к жизни.

А Гудрун — огромную, полную жизни чашу — он боготворил. Она была матерью и смыслом всей жизни. Он же, ребенок и мужчина, приник к ней и обрел целостность. Его безупречное тело было почти разрушено, но удивительный нежный ток, идущий от ее груди, окутал его и словно исцеляющей родниковой водой, словно легкой, успокаивающей струей самой жизни окропил иссушенный, ущербный мозг. Джеральд будто заново родился.

Его мозг пострадал, иссох, словно повредили органическую ткань. Он не знал прежде, до какой степени разрушение коснулось его, до какой степени ткань, мозговая ткань повреждена губительным смертельным потоком. Теперь, когда идущее от женщины исцеление охватило его всего, он понял, что был инвалидом, был чем-то вроде растения, чью ткань изнутри взорвал мороз.

Джеральд зарылся небольшой, упрямой головой между ее грудями, сжимая их с двух сторон. Гудрун дрожащими руками прижимала к себе его голову. Он лежал вне себя от блаженства, она же сознавала все. Приятное, возрождающее тепло текло по нему, словно он спал в материнском чреве. Ах, если б она продолжала дарить ему этот живительный поток, он бы воскрес и вновь обрел себя. Он боялся, что его прогонят до окончания процесса. И льнул к ней, как младенец к груди, а она не могла его оттолкнуть. Высохшая, поврежденная оболочка расслабилась, размягчилась, то, что было застывшим, омертвевшим, разрушенным, ожило, стало мягким и гибким, там пульсировала новая жизнь. Мужчина в нем возблагодарил Бога, а младенец — материнскую грудь. Его радость и благодарность были сродни бреду — он чувствовал, что преодолел распад личности, и теперь погружался в глубокий, неодолимый сон, которому надлежало полностью излечить его измученную душу.

Но у Гудрун сна не было ни в одном глазу, она полностью пришла в себя. Уставившись широко раскрытыми глазами в темноту, она не шевелилась, лежа в объятиях крепко спящего Джеральда.

Ей казалось, что она слышит разбивающиеся о невидимый берег волны — редкие и унылые, они словно отбивали ритм судьбы, в этой монотонности ощущалась сама вечность. Нескончаемые удары неспешных, угрюмых, судьбоносных волн держали в заложницах ее жизнь, она же лежала, глядя в темноту широко раскрытыми глазами. Гудрун могла заглянуть далеко, в самое вечность, однако ничего там не видела. Сознание ее было обострено — но что она Могла понять?

Этот экстремальный настрой, возникший, когда она лежала, устремив взор в вечность, отрешенная от всего земного и осознающая все — до конца, этот настрой прошел, оставив ее в тревожном состоянии. Слишком долго она лежала без движения. Гудрун пошевелилась, она приходила в себя. Ей захотелось взглянуть на Джеральда, увидеть его.

Но она не решалась включить свет, понимая, что разбудит мужчину, а ей не хотелось нарушать тот крепкий сон, который она сама ему подарила.

Гудрун осторожно высвободилась из объятий Джеральда и слегка приподнялась, чтобы взглянуть на него. При слабом свете ей удалось разглядеть черты лица глубоко спящего человека. Удивительно, но, несмотря на темноту, она довольно хорошо его видела. Правда, он был очень далеко, в другом мире. Ей хотелось кричать от отчаяния — таким далеким и прекрасным он был, житель другого мира. Казалось, она смотрит на камень, лежащий глубоко на дне, под толщей чистой воды. Она была здесь, во власти душевных мук, он же проник в другую стихию и находился там, лишенный мысли, далекий, ожившее неясное очертание. Красивый, далекий и совершенный. Им никогда не быть вместе. Ах, эта ужасная, непреодолимая дистанция, всегда отделявшая ее от других людей!

Ничего не оставалось — только лежать и терпеть. Гудрун чувствовала безграничную нежность к Джеральду и в то же время темную, подсознательную, ревнивую ненависть: ведь он, прекрасный и свободный, пребывал в другом мире, она же мучилась бессонницей в реальной темноте.

Мозг работал ярко и напряженно — изнуряюще напряженно. Церковные часы пробили время — как ей показалось, слишком торопливо. Их бой отчетливо врезался в ее напряженное, четкое сознание. А Джеральд преспокойно спал, словно время остановилось.

Гудрун устала, измучилась. И все же ей придется еще какое-то время пребывать в состоянии обостренного сверхсознания. Все разом нахлынуло на нее — детство, юность, забытые случаи, нереализованные возможности, непонятые события, имеющие отношение к ней самой, к ее семье, друзьям, любовникам, приятелям, всем. Словно она вытягивала из мрака блестящую веревку информации, вытягивала, и вытягивала, и вытягивала из бездонных глубин прошлого, но той не видно было конца, у нее и не было конца. Гудрун приходилось тащить и тащить блестящую веревку, вытаскивать ее, фосфоресцирующую, из бездонных глубин времени, пока наконец она не почувствовала себя совсем усталой, больной, выдохшейся, на грани срыва, — и так ничего и не сделала.

Если б только она могла его разбудить! Гудрун беспокойно задвигалась. Когда можно разбудить Джеральда и отправить домой? И она вновь погрузилась в свои бесконечные мысли.

Однако время, когда его можно будить, приближалось. Это было сродни освобождению. Часы на ночной улице пробили четыре. Слава Богу, ночь заканчивалась. В пять он должен уйти, и она будет свободна. Сможет расслабиться и удобнее улечься в постели. Она чувствовала себя рядом с глубоко спящим мужчиной как добела раскаленный нож на точильном камне. В нем и в его соседстве было что-то недопустимое.

Последний час тянулся невероятно долго. Наконец он подошел к концу. Ее сердце радостно екнуло от облегчения — да, раздался протяжный и сильный бой церковных часов, завершающий эту бесконечную ночь. Гудрун вслушивалась в каждый отзвук, эхом — протяжным, роковым — долетающий до нее. «Три… четыре… пять!» Но вот часы перестали бить. У нее камень с души свалился.

Гудрун приподнялась, нежно склонилась над Джеральдом и поцеловала. Жаль его беспокоить. Она вновь поцеловала мужчину. Джеральд не пошевелился. Милый, как крепко он спит! Какая досада, что приходится его будить. Она дала ему еще немного поспать. Однако пора, действительно пора.

Очень нежно Гудрун прижала руки к его лицу и поцеловала в глаза. Глаза открылись, сам же Джеральд не шевелился, а только смотрел на нее. Сердце Гудрун замерло. Чтобы укрыть лицо от этих горящих во тьме, наводящих ужас глаз, она наклонилась и поцеловала его, прошептав:

— Нужно идти, любимый.

Однако страх не отпускал ее.

Джеральд ее обнял. Сердце женщины екнуло.

— Пора, любимый. Подошло время.

— Который час? — спросил он.

Странно — мужской голос и здесь. Гудрун затрепетала. Такая зависимость невыносима.

— Больше пяти, — ответила она.

Он опять обвил ее руками. Сердце мучительно заныло. Гудрун решительно высвободилась из его объятий.

— Тебе в самом деле пора, — сказала она.

— Ну еще немножечко, — взмолился Джеральд.

Гудрун лежала неподвижно, прижавшись к нему, но не уступала.

— Ну немножечко, — повторил Джеральд, притягивая ее к себе.

— Нет, — решительно заявила Гудрун. — Мне будет страшно, если ты задержишься.

Нотка отчуждения в ее голосе заставила Джеральда разжать руки, — она вырвалась, вылезла из постели и зажгла свечу. Это окончательно поставило точку.

Джеральд тоже поднялся — теплый со сна, полный жизни и желания. Одеваясь при свече в присутствии Гудрун, он испытал чувство стыда и унижения. Ведь он был открыт и беззащитен перед ней сейчас, когда она пошла ему наперекор. Все это было трудно понять. Оделся он быстро — не пристегивал воротничок и не завязывал галстук. Он по-прежнему чувствовал себя цельным, свободным, совершенным. Гудрун тоже считала унизительным для себя, что при ней одевается мужчина — эти нелепые рубашки, нелепые брюки на подтяжках. Но, как обычно, ей помогло воображение.

— Вот так рабочий собирается на работу. А я — как жена этого рабочего. — Но боль, сходная с отвращением, пронзила ее — отвращением к Джеральду.

Он сунул воротничок и галстук в карман пальто. Затем сел и стал надевать ботинки — промокшие, как носки и манжеты брюк. Но сам он был разгоряченный и активный.

— Наверное, ботинки лучше надеть внизу, — посоветовала Гудрун.

Джеральд сразу, без лишних слов, стянул ботинки и встал, держа их в руках. Гудрун сунула ноги в тапочки и завернулась в плед. Она была готова. Джеральд стоял перед ней в ожидании — черное пальто застегнуто до подбородка, кепка надвинута на лоб, в руках ботинки. На мгновение его обаяние вновь пронзило ее, это была страсть, смешанная с ненавистью. Ничего не закончилось. Лицо его тоже выражало страсть, глаза были широко раскрыты, в них светилось новое выражение, оно было прекрасным. Гудрун почувствовала себя старой, очень старой. Она медленно подошла к нему за поцелуем. Он не заставил себя ждать. Как она хотела, чтоб его опасная, бесстрастная красота не действовала на нее таким роковым образом, не подчиняла себе, не порабощала! Эта зависимость тяжелым грузом лежала у нее на сердце, она возмущалась, но ничего не могла поделать. Глядя на его прямые мужские брови, на небольшой, правильной формы нос, голубые бесстрастные глаза, она понимала, что ее страсть не утолена и, возможно, никогда утолена не будет. Просто сейчас она очень устала, и ее преследует боль, сходная с тошнотой. Хотелось, чтобы он поскорее ушел.

Они быстро и, казалось, довольно шумно спустились вниз. Гудрун, закутанная в ярко-зеленый плед, шла со свечой впереди, Джеральд следовал за ней. Она безумно боялась разбудить кого-нибудь из домашних. Ему же было все равно. Теперь его не волновало, будет кто-то знать о его визите или нет. Гудрун ненавидела эту черту в нем. Нужно проявлять осторожность. Нужно беречь себя.

Она прошла на кухню — чистую, аккуратно прибранную, какой ее оставили. Джеральд взглянул на часы — двадцать минут шестого! Он сел на стул, чтобы надеть ботинки. Гудрун ждала, следя за каждым его движением. Ей хотелось, чтобы все поскорее закончилось, — слишком велико было нервное напряжение.

Джеральд встал — она сняла засов с двери черного хода и выглянула наружу. Холодная сырая ночь. Рассвет еще не наступил, на посветлевшем небе смутно белела луна. Гудрун порадовалась, что ей не надо никуда идти.

— Ну, прощай, — пробормотал Джеральд.

— Я провожу тебя до ворот, — сказала Гудрун.

Опять она торопливо пошла впереди, чтобы он не споткнулся на ступенях. На ступеньке у ворот она задержалась — теперь Джеральд стоял ниже.

— Прощай, — прошептала она.

Он почтительно ее поцеловал и пошел прочь.

С мукой в сердце вслушивалась Гудрун в звонкий, печатный шаг по дороге. Какая бесчувственность отражалась в этой твердой, решительной походке!

Гудрун закрыла ворота, бесшумно и быстро прокралась в свою комнату. Только закрыв за собой дверь и убедившись, что приключение сошло ей с рук, она свободно вздохнула — тяжелый груз упал с плеч. Она уютно устроилась в постели — в еще теплом углублении, оставленном его телом. Вскоре, взволнованная, измученная и все же довольная, она впала в тяжелый, глубокий сон.

Несмотря на сырость и темноту, Джеральд быстро спускался по склону. Он никого не встретил. Дух его был безмятежен и спокоен, подобно зеркальной поверхности пруда, тело полно силы и энергии. Он быстро шел к Шортлендзу, испытывая приятное ощущение независимости.