Во имя любви

Глава 2

Тамара вошла в свою комнату, увидела там Астахова с принтерной бумагой в руках и все поняла. Она ждала этого разговора, сама его спровоцировала и поэтому была готова сыграть свою роль.

— Коля, ты же говорил, что мы с тобой только соседи. Что же ты тогда делаешь в моей спальне? Объясни.

— Это ты мне кое-что объясни, — Астахов протянул бывшей жене листок с распечатанным письмом.

Тамара пробежала глазами так хорошо знакомое ей письмо и очень натурально изменилась в лице, изобразив ужас.

— Откуда это у тебя?!

— По электронной почте пришло, — Астахов подошел к ней вплотную. — Это правда?

Теперь Тамара, для пущей натуральности, играла женщину, которая пытается соврать и выкрутиться:

— Нет, нет, ну это же просто бред какой-то… Коля, ты что, доверяешь анонимкам?

— Значит, это неправда?

— Ну, не совсем. О, Господи!.. — Тут был один из самых ответственных моментов в актерском развитии Тамариной роли. — Ладно, рано или поздно ты все равно узнал бы об этом. Лучше, если я расскажу тебе сама. Ты лучше сядь, Коль, сядь.

— Я хочу знать правду. Кармелита — моя дочь? И вот наконец Тамара перешла к образу женщины, которую вынудили во всем признаться:

— Да, — она несколько театрально взмахнула рукой. — Кармелита — твоя дочь…

В голове Астахова все перемешалось. И, чтобы как-то переварить эту кашу, он попросил Тамару:

— Тамара, пожалуйста, повтори.

— Кармелита — твоя дочь! — женщина мастерски сорвалась на крик.

— Значит, моя дочь не умерла тогда с Женей? — Нет.

— Подожди… Подожди… Но ты — ты вспомни, ты же сказала мне, что девочка родилась мертвой.

Тамара виновато потупила глаза.

— И почему же, — продолжал Астахов, — почему она восемнадцать лет живет у Зарецкого? При чем здесь Зарецкий?.. Погоди, а ты что… Ты все эти годы знала, что моя дочь жива?

— Да.

— Знала и молчала?

— Коля, я не только знала, я сама отдала ее цыганке по имени Рубина, — Тамара должна была сказать и эту правду, чтобы никаких сомнений у Астахова остаться уже не могло. — Помнишь, тогда с твоей женой в палате лежала цыганка? Так вот, это была дочь Рубины, жена Зарецкого. Она тогда тоже умерла при родах. Вместе с ребенком.

Николай Андреевич с ужасом смотрел на свою недавнюю жену.

— Но как же ты могла отдать ей мою дочь? Почему?

— Коля, тогда мне казалось, что я делаю доброе дело. Я же видела, Коль, как ты любишь Женю, и мне тогда казалось, что ты возненавидишь этого ребенка за то, что он стал причиной гибели твоей любимой женщины. — Последний аргумент выглядел уже не так естественно, как весь предыдущий разговор.

Тамара это почувствовала, но, как известно, слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Совершенно ошалевший Астахов взял Тамару за плечи и, глядя ей прямо в глаза, задал простой вопрос:

— Так может быть, это ты и отправила Женю на тот свет?

Олеся уже достаточно хорошо знала Астахова, чтобы понять, как бередят ему душу последние новости. Но вот как помочь любимому в таком непростом для него испытании, она не знала — ну никак не могла ничего придумать. Да и посоветоваться было не с кем — по-настоящему близких людей ни у нее, ни у Астахова не осталось. Кому теперь в этом мире можно верить? Никому… Стоп, а Максим? Ну, конечно же, Максим — он-то поверил ей и помог убедить Астахова, когда того чуть было не обворовал родной сын. Максим действительно предан Николаю Андреевичу. Надо немедленно с ним поговорить!

Она нашла Максима в гостинице и тут же выложила все, что узнала только что из странного анонимного письма. Максим тоже отказывался верить в то, что Кармелита, его Кармелита, — дочь его же шефа Николая Андреевича Астахова.

Для него слова Олеси звучали просто каким-то бредом.

— Нет, это не бред, — возражала Олеся. — Говоришь, нет доказательств. А фотографии? Понимаешь, в этом письме было еще две фотографии: Кармелиты и Евгении — первой жены Астахова. — Ну?

— Они очень похожи. Очень. Просто одно лицо.

— Олеся, знаешь, сколько на свете людей похожих — так что, они все родственники?

— Хорошо, но тогда объясни мне, для чего это письмо прислали?

— Не знаю, Олесь, может быть, это бандиты узнали о таком сходстве и решили срубить денег еще и с Астахова?

— А почему же тогда они прислали письмо только сейчас, а не сразу после похищения?

— Ну, наверное, сначала они не знали об этом сходстве, а потом узнали и прислали.

— Значит, кто-то им об этом сходстве сказал. И сделал это тот, кто мог видеть фотографию первой Колиной жены, то есть тот, кто вхож в дом Астахова.

— Я тоже вхож в его дом, но сколько раз там был — фотографии его первой жены ни разу не видел.

— А мне он показывал…

— Ну, Олесь, так что — ты, что ли, бандитам сообщила? — Максим впервые за эти дни слегка усмехнулся.

— Да нет, я никому ничего не говорила.

— Значит, Антон.

И по тому, как просто он это сказал, Олеся поняла, что такая мысль пришла Максиму в голову уже не в первый раз. Помолчали, каждый обдумывал свое.

— Теперь я точно уверен, что Антон замешан во многих грязных делах, из тех, что творятся у нас в городе. Куда ни кинь — всюду клин. Очень много совпадений, Олеся. Слишком много… Ты ведь помнишь, какой он хитрый — только что пытался собственного отца ограбить…

— И это у него почти получилось.

— А если б не ты — то и совсем бы получилось, без всяких "почти".

— И ты думаешь, что это анонимное письмо — его рук дело?

— Не знаю, Олеся, не знаю… Вот, смотри, со всей этой аферой с подставной фирмой у него ничего не вышло — так, может, теперь он решил сыграть на случайном сходстве Кармелиты и первой жены Астахова?

— Ну, если так, тогда все сходится…

И тут Максим поступил точно так же, как в прошлый раз сделала Олеся, — немедленно потащил ее к Астахову, считая, что они снова должны открыть ему глаза.

Люцита дала волю слезам. Она лежала на кровати в своей палатке, уткнувшись лицом в подушку, и подушка была совсем влажной от слез. Все вокруг уже знали об их связи с Рычем, а о самом Рыче не известно было ничего и никому.

…Вдруг Люцита услышала, что в палатку кто-то вошел. Она вскочила — перед ней стоял Степан.

— А, Степка, это ты. Есть новости?

— Да пока нет.

— Зачем тогда пришел?

— С тобой побыть…

— Мне никто не нужен! Никто!.. Кроме Богдана… — и опять залилась слезами. — Вся жизнь у меня — не так! Полюбила Миро — он в мою сторону и не смотрит! Теперь вот Богдан…

— Но ведь с ним-то у тебя все хорошо.

— Хорошо-то хорошо, только где он, что с ним? Знаешь, самое страшное — это неизвестность.

— Я понимаю, Люцита. Я вот тут принес тебе… — и Степка достал из-за пазухи букетик самых обычных полевых цветов.

— Ой, что это? — воскликнула Люцита, не столько от радости, сколько от неожиданности.

— Помнишь, когда в детстве тебя кто-нибудь обижал, я всегда приносил тебе такой букет, ты переставала плакать и смеялась…

— Помню. Мне щекотно было, вот я и смеялась.

— То есть как это — щекотно?

— Ну, ты когда приносил его, то всегда совал мне под нос — вот мне и было щекотно.

— А я думал — ты от радости… — Степка выглядел большим разочарованным ребенком. — Я вот всегда радовался, когда тебя видел.

— Степа, так дня ж не было, чтобы ты меня не видел!

— Зато я помню тот день, когда я увидел тебя по-особенному. Ты танцевала, кружилась, и юбка у тебя кружилась, и волосы, и в твоих волосах запутывалось солнышко!..

— Как это?

— Ну, я тогда на земле сидел, а ты танцевала, и за твоей спиной светилось солнышко. А мне показалось, будто оно у тебя в волосах запуталось… И я еще тогда подумал, что когда-нибудь я поймаю солнышко, запутавшееся у тебя в волосах.

— Господи, сколько ж нам тогда лет-то было?

— Лет пять.

— Так значит, ты все эти годы не за мной бегаешь, а за солнышком? — Люцита лукаво улыбнулась. — Хороший ты человек, Степка, но не поймать тебе солнышка в моих волосах, не поймать.

— Я знаю, Люцита, просто я хотел, чтобы ты улыбнулась.

— А я и улыбнулась!…И знаешь, что я тебе еще скажу: ты обязательно встретишь другую девушку и забудешь про солнышко в моих волосах.

— Никогда я тебя не забуду. Ты — мое солнышко, и пусть никогда я не поймаю его в твоих воло-еах, но и никогда не забуду, что однажды оно там запуталось и осветило всю мою жизнь… И ты даже не представляешь себе, Люцита, как я тебе за это благодарен!

— Степка, Степка…

— Дай мне руку.

— Зачем?

— Дай, — Степан потянул ее за руку, поднял с постели и закружил по палатке. — Вставай, Люцита, вставай! Хватит хоронить себя в палатке, идем на улицу — прогуляешься, подышишь воздухом!..

— Не нужен мне воздух. Богдана нет — и дышать мне незачем. И жить я больше не хочу!

— А я не хочу, чтобы ты кисла в этой палатке. Ты думаешь, твоему Богдану легче будет оттого, что ты здесь киснешь? А, Люцита? Вот придет он и спросит меня: "А что это Люцита тут сидит, бледная вся, круги под глазами?.."

— А чего ты решил, что он именно тебя об этом спросит?

— А кого ж ему еще об этом спрашивать, Люцита, как не меня, а? — и все это, кружась, кружась быстрее и быстрее. — Скажет: "Почему гулять не водил?"

Так что идем, идем!

— Ну и смешной же ты, Степка! — Люцита и в самом деле уже смеялась.

— Смешной-смешной, но погулять тебя выведу — по травке походишь, в небо посмотришь, и Богдана легче дождешься. Идем, идем!

И Степан вытащил-таки Люциту из палатки, вытащил на луг, потом в лес, потом на озеро — вытащил на свободу.

Кто бы еще Рыча вытащил…

Тамара еле вырвалась из крепких рук Астахова, который тряс ее за плечи, как будто старался вытрясти всю правду и ждал, когда она — правда то есть — вывалится наружу и звякнет об пол, поблескивая всеми своими гранями.

— Пусти меня! — закричала Тамара, — Я не виновата, не виновата в смерти твоей жены! Да, я ее не любила. Никогда не любила, но смерти ей не желала.

— Но ребенок!.. Как ты могла?

— Могла! Антону было пять лет. Я любила тебя и не хотела, чтобы кто-нибудь мешал нашему счастью!

— Я любил бы и сына, и дочь…

— Ерунда! Целая любовь всегда лучше, чем половина. Я ни с кем не хотела тебя делить!

— Ты… Ты — не женщина, ты просто исчадие ада! Как же я в тебе ошибался…

— Нет, это я в тебе ошибалась, Коля. Ты так и не полюбил сына! Ты вечно его упрекал и унижал!

— Неправда! Я всегда надеялся, что он станет мне помощником.

— И поэтому вечно был им недоволен?

— Но если он все делает не так!

— Значит, ты ему плохо объяснял!.. А вот теперь представь, Коля, — если бы рядом была дочь. Ты забыл бы о сыне! Поставил бы крест и на мне, и на нем!.. И, глядя на дочь, ты всегда вспоминал бы о Жене, всегда…

Тамара утерла слезу, а Астахов взял фотографию первой жены, посмотрел внимательно в глаза своей Жене, потом перевел взгляд на уже не свою Тамару.

— Тома, ты дура.

И собрался было выйти. Но его остановил голос Тамары:

— Кстати, я абсолютно уверена, что сейчас ты готов разориться, но собрать деньги на выкуп Кармелиты.

— Я сделал бы это и не зная, что она моя дочь.

— Да, но и не думая при этом, что разоряешь собственного сына.

— О чем ты говоришь? Это мой сын хотел меня разорить. Да что там разорить — попросту обокрасть… А что касается выкупа, то я бы очень хотел, чтобы Антон понимал: за жизнь человека можно отдать все деньги, и далеко не только деньги!