Выбор

32

Максим

Мы проснулись около получаса назад и сейчас лежим, молча. Я слежу за тонкой органзой, играющей в объятиях утреннего ветра. Дверь на балкон немного приоткрыта, запуская в комнату свежий воздух. Обвожу глазами маленькую комнатушку, в которой мне, к удивлению, дышится легче и свободнее, чем в наших хоромах. Здесь все на своих местах: небольшая стенка, письменный стол, кресло-кровать, диван и даже эта нелепая пальма. На стенах развешаны фотографии зеленоглазой и Шумахера, кажется, с момента его рождения, до сегодняшних дней, несколько снимков рыжей неизвестных мне женщины и мужчины в возрасте. Наверное, ее родители. Но нигде не вижу фото с отцом голубоглазого. И это наблюдение отчего-то приятно царапает. Стена над письменном столом увешана детскими рисунками, а в одном из открытых отделений стенки красуется коллекция маленьких машин. Когда-то я тоже собирал такие.

Играю с прядью пшенично-медовых волос и нарочно прислушиваюсь к себе: я всё еще жду момент отвращения, хоть что-то, за что можно зацепиться, схватить разбросанные вещи и вырваться из кольца ее рук, умеющих так крепко обнимать и ласкать, сбросить ее закинутую по-хозяйски ногу на мое бедро, оттолкнуть теплое, сонное, молочное тело, так близко прижимающееся ко мне. Я хочу ненавидеть девушку брата, лицемерную, лживую, алчную стерву, переспавшую со мной бессовестно, без оглядки, не чувствующей вины, расслаблено нежась в моих объятиях. Мне нужно бежать, кричать всему миру, как я был прав, рассказать брату, матери, наказать зеленоглазую мерзавку и нелюбимого брата, снова почувствовать себя сволочью, каким привыкли меня считать все. Я хочу ненавидеть…но не могу. Не получается. Мне слишком хорошо, слишком уютно и легко, чтобы добровольно отказаться от принятой дозы. Я обещаю себе завязать, пока не подсел, пока могу контролировать, но чуть позже, сегодня хочу передоз.

— Олимпийские кольца? Почему? — девчонка несмело обводит тоненькими пальцами каждое вытатуированное олимпийское кольцо, набитые на ребрах слева, практически под сердцем.

Я не собираюсь с ней откровенничать и вести задушевные беседы. Мы — не гребаная влюбленная парочка, она-девушка моего родного брата, и мы оба сейчас его предаем. Только с разницей в том, что я- ничтожество и не скрываю этого, а она-меркантильная стерва, прячущаяся под маской невинности.

— Без всякого смысла. Сдуру набил.

На самом деле, эта единственная татуировка на моем теле, как напоминание, что когда-то у меня была жизнь и мечта. Кольца-проводники, связывающие меня с тем самым амбициозным мальчишкой, чью жизнь забрали, навязав чужую. Сейчас я ее практически не замечаю и забываю про ее существование вообще. Но 7 лет назад она значила для меня важнее всего, даже собственной семьи.

Я сделал ее на свое восемнадцатилетние, весной, перед летними Олимпийскими играми.

Когда Всероссийская федерация плавания утвердила меня в списке спортсменов, участвующих в Олимпиаде, я не мог поверить своим ушам. Да, нас всех усердно готовили к соревнованиям, мы знали, что лучшие. Но знать и понимать-оказалось разные вещи. Осознавать, что именно тебе нужно достойно представлять государственный флаг, нести ответственность перед собой, перед командой, тренерами и целой страной — сложно. Каждый из нас в составе основной национальной команды по плаванию был достоин Игр. Каждый из нас был одержим спортом, тренировками, победой. Мы были одновременно одной спортивной семьей и злейшими врагами, конкурирующими друг с другом. Мы могли публично огорчаться, сопереживая в моменты неудачи, и тихо радоваться допущенным ошибкам и тем самым неудачам «товарища» по команде.

Многие считали, что место в сборной мне купил состоятельный отец. Я бы тоже так думал, если бы не знал, насколько плевать отцу было и на меня, и на то, чем я занимаюсь. Мои победы в спорте воспринимались несерьезным юношеским увлечением, не более. Но никто не запрещал, потому что, повторюсь, всем было плевать. Ведь есть ответственный перед семьей старший брат, готовый посвятить себя отцовскому бизнесу.

Тот день я помню поминутно, ведь именно тогда моя жизнь разделилась на «до» и «после». Утро, когда нас, ребят основного состава национальной команды, собрали на тренировочной базе, было самым счастливым в моей жизни. Помню, как сотоварищи по команде, хлопали меня по плечу, поздравляли, а я не мог поверить, что моя мечта, то, о чем я грезил днями и ночами, упахиваясь до изнеможения, до невыносимой крепатуры[Крепатура — синдром отсроченной мышечной боли.] мышц, до гипотермии — оказалось реальностью, ожившим сном, сбывшимися грезами.

Олимпийские игры для спортсмена как непокорный Эверест для альпиниста- наивысшая вершина, нетерпящая слабаков и трусов. Я мечтал покорить свой Эверест, мечтал доказать себе, родителям, всем, что я — есть, что мной тоже можно гордиться. Амбициозный, недолюбленный мальчишка…хотел простого родительского внимания…Но старший брат, как всегда, снова перетянул одеяло на себя…

В тот же самый вечер мне позвонила рыдающая мать. Новость, что мой брат попал в страшную автодорожную аварию я принял равнодушно. Еще под действием утренней эйфории, я не совсем различал степень случившегося. Но когда позвонил отец и приказал срочно явиться домой — я сполна ощутил панику, страх и чувство безысходности. Но тогда я еще не знал, что этот день будет последним, когда я прыгну в бассейн, как профессиональный спортсмен.

В тот роковой день мои родители так и не узнали, что меня отобрали в состав олимпийской сборной. Да впрочем, не узнали они и потом. Потому что до меня опять не стало никому дела.

Три сложнейших операции перенес мой старший брат. Мать убивалась горем, не переставая истерить и молиться. Отец же старался держаться хладнокровно и сдержанно, но всё чаще я стал видеть его агрессивным, нетрезвым, с холодным стеклянным взглядом. Каждый справлялся с эмоциями как мог. Я же испытывал противоречивые чувства: мне было жаль брата, как бы не складывались наши отношения, но мы не чужие друг другу люди и такого не пожалеешь даже злейшему врагу. В душе я сочувствовал брату, но мыслями был там-со своей командой по плаванию.

Меня искали, обрывали телефон, ставили ультиматумы, угрожали, упрашивали. Мой тренер несколько раз приезжал к нам домой, пытаясь достучаться до отца и отпустить меня на сборы, рассказывая тому, каких трудов мне стоило оказаться в сборной команде, но каждый раз встречался с отрешенным взглядом отца и неконтролируемыми истериками матери.

Меня ломало и выкручивало, когда вместо тренировок я проводил время под дверью реанимации. Пару раз срывался, встречая гневный поток ругательств, потому что вместо того, чтобы горевать со всеми, я думал, как скорее покинуть дом и приступить к тренировкам.

Я пропускал тренировки, терял форму, время и терпение. Мой психологический настрой начал сбоить, раздирая изнутри, порождая безумства и помутнение рассудка. Когда брат впал в кому, я начал молиться, просил Бога и всех святых, чтобы он скорее поправился и отпустил меня к мечте, так неумолимо утекающей от меня. В тот момент я желал его выздоровления, кажется, больше него самого, одержимо дежурил в реанимации, боясь пропустить малейшие изменения.

Но чуда не произошло. Меня больше не искали и не звонили…меня просто исключили из состава участников Олимпийских игр…

Думаю, боль, которую испытывает человек в сознании при ампутации какой-либо конечности, схожа с той, которую я испытал в тот момент, когда тренер сказал: «Прости, сынок, но ты больше не в команде. Мне жаль». Шок, на грани безумства, непринятие, неверие, обида, страх, злость, гнев, собственное бессилие…Кажется, в тот вечер я плакал, выл, как израненный зверь, сотрясаясь лихорадкой, чувством никчемности и нежеланием дальше жить…Больше не в команде….БОЛЬШЕ НЕ В КОМАНДЕ….Эти слова еще долго звучали в моей голове, пока не пришлось их вытравить ненавистью к себе, брату, отцу и всему несправедливому миру.