Я присмотрелась — и сердце ушло в пятки.
Это была она.
Та самая златовласка, что ещё недавно улыбалась лорду Басили на ринге, как ангел перед изгнанием. Та, что носила волосы до пят — и теперь не имела ни одного. Её остригли. Не для болезни. Не для моды. Для урока. Для наказания. Где-то волосы торчали, как колючки на раненом ёжике, где-то виднелись уродливые проплешины, будто кожа головы сама кричала от боли. Кровь на губе — не от падения. От удара. Платье разорвано у плеча — не случайно, а назидательно. Щека красная. Не от ветра. От ладони, что в тихом, оттого и страшном гневе, припечатала её напоследок.
Глаза у неё были пустые. Не от усталости. От понимания: всё кончено. Не будет больше красивых платьев, духов, пудр, роз. Не будет выставок и карет. Теперь её ждут грязь и скитания — потому что она не оправдала возложенных надежд. Не сумела вырвать победу. Оказалась недостаточно хороша. В понимании практичной мадам Пим, не желающей кормить лишние рты, это был приговор. Её имя теперь покрыто позором. Все знали — это было жульничество. И теперь она расплачивалась — за некачественный клей, за неумелые руки, за спешку, за чужие амбиции. Сказка кончилась. Принцесса может быть свободна.
Кое-как она поднялась. Пошла. Под дождём. Босиком. Между палатками — как между надгробий. Как будто не знала — куда. Она и не знала. Как будто не верила — что есть «куда». Как будто уже не была ребёнком — а стала тенью той, кем была ещё несколько часов назад.
— Это… что? — прошептал Марон, и в его голосе не было вопроса. Там был ужас. Ярость. Понимание — что мир, который он считал «несправедливым», на самом деле — живодёрня, где девочки — расходный материал, а красота имеет срок годности.
Я вздохнула. Глубоко. С болью, которая не кричит — она сидит внутри, как старый шрам, который ноет перед дождём.
— А это — перед бестами, — сказала я, глядя, как ребёнок бредёт, как тень, как призрак своей прежней улыбки. Она споткнулась, но не упала. Слёзы катились по её щекам, застилая глаза. Теперь она была не нужна. Все мечты, планы, надежды — остались там, в чистенькой палатке, а её место приберегли для другой — которая, быть может, окажется куда более перспективной.
— Если проиграла — не нужна. Если не принесла цацку — мусор. Если не оправдала вложений — вон отсюда. Особенно — если волосы были не настоящие. А мадам Пим решила, что проще — остричь и выгнать, чем кормить лишний рот. Бедняжка… никто. Без фамилии. Без покровителя. Без будущего.
Я прикидывала в уме. Включился калькулятор.
Хватит ли у меня средств — на ещё одну? Смогу ли я — взять её? Смогу ли — накормить? Одеть? Вылечить? Вернуть ей улыбку? Или — хотя бы — дать крышу?
Конечно, если очень постараться — можно. Место найду. С едой — выкручусь. Тяжело будет. Но — выкручусь. Потому что дети — не товар. А я — не торговка.
И тут — я увидела его.
Лорд Басили стоял в конце аллеи. Отдыхал перед бестами. Давал указания лакеям — как будто речь шла о шоу, а не о судьбах. Ну ещё бы! Бесты должны выглядеть как спектакль! Все женихи слетятся, чтобы увидеть — кто станет первой красавицей выставки!
Девочка увидела его. Я видела по её лицу — как маленькое сердце сжалось от боли и страха. Но в этом смятении — промелькнула искра надежды. Она побежала. Не оглядываясь. Не думая, как выглядит. Порывисто. Неуклюже. Отчаянно. Как раненый зверёк, который, несмотря на раны, не может остановиться — потому что знает: это — последний шанс.