*
Часто я задумываюсь о том, что есть время.
Я прожил всю жизнь, пытаясь постичь, так или иначе, его свойства. Понять, как быстро удаляется свет от звёзд, и какие временные принципы сопровождают вращение планет на небосклоне, и может ли какой-то предмет существовать вне времени, и как создать совершенные астрономические часы…
Понимание времени — один из ключей, открывающих тайны бытия.
Но нельзя при этом не признать, что особенно неожиданно оказывается взглянуть на время сквозь призму множества жизней — и увидеть, что оно отнюдь не столь линейно, как принято думать.
Сейчас, когда я смотрю в глаза множеству своих жизней, мне начинает казаться, что время — это спираль, сплетённая из бесконечного множества нитей вероятностей и перерождений. Пружина, которой свойственно сжиматься медленно, с усилием, и распрямляться стремительно, неумолимо. А ещё некоторые витки могут проходить столь близко друг к другу, что почти соприкасаются… А быть может, даже и не почти.
Интересно, став ангельским созданием, носителем вселенской мудрости, узнаю ли я, каково время на самом деле? Смогу ли взглянуть на него со стороны, понять, возможно ли путешествовать по виткам спирали — и каков на самом деле её конец?.. Если конец спирали не является также самым её началом — что было бы, разумеется, потрясающим и одновременно почти что ожидаемым открытием…
Сейчас, впрочем, время кажется мне не совсем спиралью, но скорее колесом — одним из тех самых Начал, медленно перемалывающих меня в своих жерновах. Мне кажется, что я горю в невидимом огне, белоснежном, подлинно очищающем… Хотя почему — невидимом? Я ловлю отблески этого огня в отражениях, вижу краем глаза… Я знаю теперь доподлинно, как больно, и сладко, и упоительно это — гореть.
Именно там, где стою сейчас я, проходит та самая черта между духовным и человеческим, к которой стоит стремиться вопреки всем нелепостям трактовки, что вечным ядом отравляет слово Божье в человеческих устах.
Господь дал нам Слова об этом огне, ибо он, пожирая нашу сущность, выпускал нас наружу возрождёнными, изменившимися, преобразившимися, чтобы он шёл вслед за нами в наитемнейший час и был светом, открывающим знания о мире и себе. Там, за этим огнём, лежит умение возрождаться из пепла.
Там, за этим огнём, лежит наша личная вечность.
Этот огонь — то, что объединяет многие воплощения меня. Я был языческими жрицами, что верили в разных богов, и шаманом, что преклонялся духу-оленю, и колдуном, который не верил ни в кого, кроме себя и своего демона, и астрологом при дворе халифа… Этот список можно долго продолжать, но есть нечто, объединяющее эти мои воплощения: рано или поздно, когда пройдены сложнейшие дороги, когда все правила нарушены, когда перейдена грань невозможного, когда испита до дна чаша боли и горечи, когда разум дрожит на грани осознания и прозрения, когда тьма так густа, что кажется непроглядной, когда отдано всё и даже больше, когда смелость взглянуть в глаза своей правде найдена… тогда приходит Он.
Огонь.
Я горю, прямо здесь и сейчас, и я несказанно, потрясающе лёгок, счастлив и свободен. Я не боюсь смерти, потому что для меня, способного видеть великое множество жизней и спиралей, её нет; я не боюсь боли, потому что уже пылаю, и мне сладка эта боль; я не боюсь тлена, потому что дух, способный выжить в этом пламени, чужд человеческих слабостей…
И даже огня человеческого, жестокой насмешки над божественным, очередной ошибки трактования Божественных Слов, я не боюсь тоже.
Как и осквернённого ангела, этот огонь заблуждений воплощающего.
Потому всё, что мне остаётся — встать и улыбнуться со светской приветливостью, что была и останется гордостью обречённых.
— Варифиэль, старый друг… Приятно спустя столько воплощений встретить вас вновь, — я отмерил своему голосу ровно столько иронии, сколько счёл уместным.
И с улыбкой протянул руки навстречу своей смерти.
-
У карающего ангела крылья, глаза и сердце сделаны из отборнейшей стали. Он весь — механизм, готовый на всё в своём служении Свету. Он так же точен и безжалостен, как часы за окном, так же предсказуем, как движение планет.
Если ты понимаешь принцип, то понимаешь всё.
Из крови грешников, которую он пролил, можно было бы сложить море, куда уж там его излюбленным кровавым рекам; из стен, которые он обрушил на головы неверных, можно было бы построить сотни городов; грешников, которых он убил, можно сравнить по количеству с полчищами саранчи.
Варифиэль считал себя самым подлинным и самым честным из ангелов.
Я считаю его доказательством того, что в небесных сферах нечто безнадёжно разладилось.
Теперь я помню все наши встречи, начиная с Вавилона, где он был ещё человеком. Теперь мне очевидно, что наши судьбы — моя, Шакса и железного ангела — сплетены столь тесно, что не распутать.
Иногда я спрашиваю себя: почему Верифиэль так сильно ненавидит Шаакси? Ведь, что иронично, даже несмотря на столетия вражды, мой излюбленный гений воздуха отзывается о Верифиэле скорее сочувственно-пренебрежительно, чем ненавидяще…
Впрочем, в этом, наверное, всё и дело. Что есть ненависть, если не признание в беспомощности?
Верифиэль ненавидит Шаакси, потому что, даже получив свои ангельские крылья, даже омыв свой путь реками крови, он никогда не сможет стать таким, как Шаакси. И он это чувствует.
Теперь, с высоты множества жизней, я могу точно сказать, что это обычное дело. Это ненависть сродни той, что бездарность испытывает к гению, слепец к зрячему, бескрылый к крылатому. Это желание уничтожить, растоптать, раздавить, это жажда грязи испачкать чистое, это стремление заглушить голос в себе, который шепчет неустанно, в темноте ночи, в отражениях, в тенях…
Верифиэль так ненавидит Шаакси, потому что, сколько бы грязи ни налипло на демона и какой бы ореол чистоты ни окружал ангела, от Истины не спрятаться. Хотя бы наедине с самим собой. Мой демон не чист, конечно — демон остаётся демоном. Но он подлинный, а Варифиэль всего лишь фальшивка.
И именно это лежало и будет лежать в фундаменте самой сильной ненависти на свете. Мало что так же ненавистно для фальшивки, как подлинность.
Но, к сожалению, нити, что связали нас троих в единое целое, намного крепче простой ненависти, и я отдаю себе в этом отчёт. Это то, что на востоке принято называть нитями судьбы; это то, что в паутине вероятностей именуют предназначением. Наши судьбы переплетены так тесно, что этот узел не развязать — его можно только разрубить.
Я ясно вижу это теперь.
— Здравствуй, колдун, — усмехнулся железный ангел. — Пришёл твой черёд заплатить за игры с нечистой силой.
— Каждому воздастся по вере его, о вестник, — ответил я спокойно.
Мои дневники были частично сожжены, частично отправлены единомышленникам; малыш Гектор получил свои инструкции и спрятался так, что железному ангелу до него не добраться; голуби разлетелись во все стороны; инструкции ученикам розданы; все приготовления, которые позволят моей будущей ангельской сущности вспомнить всё, сделаны.
Ничто не стоит между мной и человеческим огнём, в котором мне суждено сгинуть.
Ничто не заставит меня испугаться воплощения этого огня.
— А ведь и правда совсем не боишься, вот что удивительно… Я видел много твоих воплощений, — сказал Варифиэль, — но их объединяет одно: ты совершенно безумен.
Я не удержался от ироничной улыбки.
— С полной ответственностью могу вернуть тебе этот комплимент, о вестник. Убеждён, это можно сказать о нас обоих.
Верифиэль рассмеялся.
Теперь он смотрел на меня почти что одобрительно, как на надоедливую букашку с красивыми крылышками.
— Знаешь, — сказал он, — а ведь из тебя бы мог получиться праведный и чистый человек. Но знаешь, в чём твоя проблема?
— В том, что я дружу с демоном?
— Это следствие. Проблема в том, что ты задаёшь слишком много вопросов. Ты слишком умён и стремишься познать мир, а это всегда ведёт к ереси.
— Тебе виднее, карающий.
— Ха. Зачем ты так стремишься к звёздам, колдун? Людям не достать до звёзд, история башни доказала это. Так зачем?
Конечно, ты не понимаешь.
Таким, как ты, никогда не понять.
— Кем мы будем, когда перестанем стремиться к звёздам, о вестник?
— Идеальными людьми, лишёнными слабостей.
— Я верю в иное.
— И что, твоя вера стоит смерти?
— Эта моя вера стоит всего.
Ангел усмехнулся почти что дружелюбно; пламя свечей плясало на его стальных перьях.
— Бедняга, — сказал он, — спустя столько перерождений ты ещё не понял… Знаешь, там, на площади, тебя ждут люди. Множество людей, мечтающих увидеть, как правильно готовить запеченных еретиков на дровах. Им не нужен свет звёзд. И никогда не будет нужен, вот в чём штука. Им достаточно греться у пламени костра, в котором можно кого-то сжечь. Причём не важно, кого именно — главное формальный повод. И это, друг мой, единственная правда о человечестве. Предположи — и не ошибёшься.
— Это правда, несомненно. Но — не единственная. Да и не поздно ли говорить об этом теперь?
Он хохотнул.
— Пожалуй, поздно. Но это обычное дело: когда мы стоим с тобой лицом к лицу, время всегда одно — поздно. И не нужно никаких этих дурацких механизмов, чтобы об этом знать.
Что же, с этим невозможно спорить.
— Возможно, эта тенденция изменится, — я заглянул Верифиэлю в глаза. — Видишь ли, я решил принять твоё предложение.
Вот теперь он был подлинно изумлён.
— Мы сейчас говорим об одном и том же? — уточнил железный ангел.
— Если подразумевается, что моя душа будет отныне принадлежать тебе и служить в качестве карающего ангела, то мой ответ — да… Если ты, конечно, выполнишь одно условие.
— Я весь — вниманье.
— Ты оставишь в покое Шаакси.
Верифиэль пару мгновений молчал, а после — расхохотался.
— Здесь, сейчас, ты всё ещё просишь меня за него?
— Я знаю про големов. Я знаю, что город стал ловушкой. Я знаю, что твои верные псы…
— Божьи люди, ты имеешь в виду.
— …твои верные псы готовы загнать любого, будь он демоном или колдуном. Ты перебил Шааксу хребет своим крылом. И ты делаешь всё, чтобы его уничтожить… И я говорю тебе: возьми меня и оставь в покое его. Не ищи встречи сам, не старайся уничтожить, если судьба сама вас не столкнёт лицом к лицу. Ты сам знаешь, что, пока ты владеешь моей душой, это в любом случае будет твоей победой.
Верифиэль задумчиво склонил голову набок.
— А что же, ты и правда веришь, что твоя душонка пройдёт испытание небесами и сумеет стать ангелом? Брось, ты сгоришь в небесном пламени за свои грехи!
Я подавил улыбку, чувствуя, как гложет упомянутое небесное пламя мои кости.
— Так или иначе, ты ничего не теряешь. Либо я погибну, либо стану одним из твоих подчинённых. Причин сомневаться нет: ты остаёшься в выигрыше при любом раскладе.
Почти при любом, да славится пресветлый Сариэль.
Но это уже совсем другая история.
Железный ангел глубоко задумался. По лицу его было совершенно очевидно, что он сомневается, подозревая ловушку, но соблазн велик.
О да, коль уж в этой игре мне отведена роль Змия, я позаботился, чтобы яблоко было как можно соблазнительнее на вид.
— Ладно, — сказал в конечном итоге Верифиэль, — будь же по воле твоей, друг мой.
— Ты принимаешь условия и клянёшься исполнять всеми неназываемыми Именами?
Он слегка скривился, но яблоко было уже надкушено.
— Принимаю. Клянусь.
Ангельские письмена проскользили по его перьям калёным алым: не нарушить, ни преступить.
Я позволил себе на миг прикрыть глаза: получилось.
Этот плод оказался соблазнительным в достаточной мере.
— Что же, значит, быть посему. А теперь идём, мой друг тысячелетней давности: тебя определённо заждались.
Я всё же позволил себе улыбку.
— Нам не следует заставлять добрых людей ждать.
— Прошу.
— Благодарю.
Раскланявшись с железным ангелом, я вышел навстречу ожидающей меня судьбе.