Будешь моей (СИ)

Глава 16. Тина

В окне забрезжил рассвет. С улицы потянуло лесной влагой, туманом с реки, смесью полевых цветов, трав, и клевером. Особенно клевером.

Скоро появятся первые звуки домашнего скота, запоёт утреннюю песню петух, призывно начнут звать коровы из хлева, заблеют на всю округу козы, послышится гогот гусей, перекряктывание уток, квокот куриц…

Я обвела взглядом небольшую комнату в тусклом утреннем освещении. Письменный стол, под ним две тумбы с мелочевкой и книгами, в углу платяной шкаф, сейчас полупустой, красный угол с иконами.

Нужно было вставать, вливаться в жизнь семьи, брать на себя обязанности по быту. Прежде же всего — помолиться.

Рука дёрнулась в отработанном жесте, но вместе молитвы я подтянула колени к подбородку, закуталась в одеяло, пахнущее самой настоящей свежестью, такая только от сушки на чистом воздухе появляется, и уставилась в стену.

Хотелось забиться в самый тёмный угол, скулить, реветь, отчаянно выть, протестовать, что есть мочи, но вместо этого я молчаливо покачивалась из стороны в сторону, зажмурив глаза.

Не вижу, значит, нет.

Когда-то, очень-очень давно, мы жили с мамой районном центре. В небольшой квартирке с деревянными, крашеными полами и окнами на проезжую часть. По сравнению с городком, где я училась — совсем небольшой населённый пункт, но там было несколько школ, детские сады, спортивные площадки, иногда приезжали артисты. Последнее я помнила наверняка — мама работала в доме культуры.

Мама была молодая, красивая и очень весёлая. Часто смеялась, шутила, обнимала, целовала свою сладкую ягодку — меня. А ещё был папа, тоже молодой, красивый и весёлый. Он не жил с нами, тогда я не понимала почему, но часто приезжал, оставался с нами, водил меня в парк на аттракционы и огромные, до самого неба, батуты.

Однажды мы переехали в село. Я тогда уже ходила в школу и совсем не хотела уезжать от подружек, с которыми было весело играть, и от первой учительницы, естественно, самой доброй и красивой.

Папа пообещал, что купит нам красивый дом, с балкончиком на втором этаже, как я мечтала. Как у самой настоящей принцессы, чтобы никто-никто не сомневался, что я и есть принцесса.

Дом у нас действительно появился, сочно-синий, с резными белыми наличниками, палисадником, украшенным разноцветными цветами. И конечно крохотным балкончиком на втором этаже, где была единственная комната — моя.

Маму приняли заведующей Домом культуры. Меня зачислили в школу.

В селе всё отличалось от того, к чему я привыкла. Особенно дети, некоторые из которых держались особняком, отказывались со мной дружить, даже разговаривать. Некоторые толкали втихаря, пихали, щипали, норовили обидеть.

Другие были тихими, совсем незаметными, говорили полушёпотом, на переменах стояли у стен, в общих играх участия не принимали.

Были и обычные девочки и мальчики, такие, как я привыкла. С ними-то я и подружилась, как мне казалось.

Не сразу, но всё-таки я заметила, что отношение ко мне отличается от отношения к остальным детям. На меня смотрели косо, иногда показывали пальцем, шептались, закатывали глаза. Называли «эта» и «его».

С одним из одноклассников, с дурацким именем Фокий, мы часто дрались. Вернее, он лез ко мне с кулаками, подставлял подножки, толкал, кусал, я защищалась, как умела. Мама ходила к директору школы, та лишь разводила руками, говорила: «Что вы хотите? Это дети! И потом, в такой ситуации…»

В какой именно ситуации, я поняла позже, как и то, что Фокий — мой брат по отцу.

А мама — любовница отца, которую он привёз в село, купил дом на глазах всего народа и несколько раз в неделю, не таясь, оставался ночевать…

Я разобралась, что мой любимый папа, всегда весёлый и самый-самый добрый, на самом деле жил с другой женщиной, другими детьми, и разводиться, уходить из семьи, не собирался.

Мама — любимая женщина, я — самая любимая принцесса, а там — семья.

Нехитрая драма, которая протекала на глазах всего села и окружающих деревень.

Став старше я начала протестовать, требовать от мамы, чтобы мы уехали. Немедленно, сейчас же. Я ужасно устала от того, что на меня показывали пальцем. Не могла быть больше «этой» и «его». Незаконнорождённой дочерью уважаемого всеми человека, государственного инспектора по защите и охране леса Кушнарёва Луки Тихоновича, местного лесничего.

Устала от шёпота за спиной. От того, что папа появлялся несколько раз в неделю, приезжал, как к себе домой. На пороге, никого не стесняясь, целовал маму, расспрашивал про мои дела. Не обижал ли кто, особенно Фокий.

Фокий обижал, только я упорно молчала. Я бы тоже на его месте обижала, потому что это несправедливо, неправильно, когда у твоего родного отца, мужа законной жены, под боком живёт любовница и ребёнок. И все, буквально каждая собака, об этом знают!

Иногда я слышала приглушённый, счастливый смех родителей из комнаты мамы, тогда всё в душе переворачивалось от противоречивых, раздирающих меня на сотни жалящих осколков чувств.

Выходило, что мама счастлива с папой, а он с ней. Иначе бы они не смеялись, не смотрели настолько влюблёнными глазами друг на друга, не шептались, как голубки, не ворковали…

Тогда почему они не вместе? Почему?!

Почему у его жены рождались дети? Значит папа и с женой… Понимать подобное ребёнку было больно, страшно, до дрожи противно. Я слов не знала для обозначения сего действа, но что это происходило, знала наверняка.

Разве могло подобное выстроиться в логическую цепочку в голове маленькой девочки? Я и сейчас, в двадцать, не могла понять маму, отца, его жену.

Всё внутри меня, каждая молекула протестовала, отвергала, возмущалась так, что казалось, душу сотрясало с магнитудой в девять баллов!

Потом мама забеременела моей сестрой. В том возрасте я уже знала, что существует аборт, и просила, умоляла, требовала избавиться от беременности. Сбежала в тайгу в знак протеста, думала, мама испугается, поймёт, примет мои доводы.

Или, что погибну, и тогда мне станет всё равно, даже если на могильном кресте вместо имени напишут «эта» и «его».

Нашёл меня папа, как мне казалось, через много суток, на самом деле через пару часов. Зарёванную, испуганную, с поцарапанными коленками, ладонями, ободранным ветками лицом, нещадно покусанную мошкарой.

Он нёс меня на руках, крепко обнимал, прижимал к себе, посекундно целовал, уговаривал не поступать так больше, не убегать. Заверял, что страшно любит меня — свою самую настоящую принцессу, мою маму и ещё не рождённую сестричку.

Дома плакала мама. Говорила, что однажды я вырасту и пойму её и папу.

Всё-всё-всё пойму, обязательно пойму.

Выросла… И нет, не поняла.

Мама погибла в автоаварии. Недорогую, крепкую иномарку подарил папа, чем вызвал очередную волну сплетен и синяки на моём теле от рук Фокия. Не справилась с управлением в дождь, врезалась в еле плетущийся трактор. Через несколько дней умерла в реанимации, не приходя в создание.

Моей сестре Ангелине, Геле, как её называла мама, только исполнилось два года, мне не было двенадцати.

Нас забрали в центр временного содержания для детей-сирот. Геля, естественно, ничего не понимала, поминутно просилась к маме, сводя меня с ума. Я же ревела безостановочно, пыталась морально подготовиться к детскому дому…

Если в принципе возможно подготовиться к такому. Хоть как-то принять, что отныне ты — сирота на попечении государства.

У мамы были живы родители. Я знала, как их зовут, где живут, но никогда не видела их. Надежды на то, что бабушка с дедушкой заберут нас с Гелей, не было.

Значит, впереди казённое заведение.

Через три дня нас с Гелей действительно забрали, но не в детский дом, а в дом нашего отца, в его семью. Сделать это оказалось легко, у нас обеих в свидетельстве о рождении, в графе «отец» значился вполне конкретный человек — Кушнарёв Лука Тихонович.

Отныне мы должны были жить с ним, его женой Кушнарёвой Антониной Борисовной.

И его пятью детьми.

Нас привезли в дом, стоявший на берегу реки в одиночестве, в семнадцати километрах от нашего села.

Вокруг непроходимая тайга, цветастые луга, речная прохлада, двор с бесконечными сараями, огород, которому края не видно.

— Пойдём, покажу тебе комнату, — глухо произнесла Антонина Борисовна, положив мне на плечо тяжёлую мозолистую руку. — Можешь тётей Тоней звать меня, — сказала, пока мы поднимались по деревянной лестнице на второй этаж. — Вот, — открыла дверь, оставила меня на пороге моего нового жилища.

Комната метров десять, не больше. С одним окном, занавешенным простыми шторами, длиной до подоконника. Бумажные обои, деревянная мебель, иконы в правом углу. Много икон. Позже я узнала, что это называется «красный угол», и такой есть в каждой комнате.

— Геля с девочками будет спать, заодно и присмотрят, — услышала я за спиной голос Антонины Борисовны.

Села на краешек аккуратно заправленной кровати. Сжалась, не в силах принять новую реальность. Обхватила себя руками, представляя, что это мама меня обнимает, она гладит по рукам, плечам, напевает весёлую колыбельную.

Уж такая была мама, что даже колыбельные, совсем грустные, заунывные песни в её устах звучали весело.

— Чего расселась?! — Услышала я звонкий, девчачий голос. — Не знаешь разве, что днём на кроватях не сидят? Пошли, у курей убрать надо.

Я смотрела на девочку лет девяти, понимала, что она — моя сестра, пусть мы совсем не похожи. Высокая, худая, костлявая можно сказать, с длинной косой, в простом платье по колено и в косынке.

Такая… как в чёрно-белом кино про колхозы и советскую власть. Я видела несколько раз по телевизору.

— Пошли, а то от мамки влетит, — запричитала девочка, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. — Меня Саша зовут, Александра. Ты Тина, я знаю. Я тебя в школе видела и в магазине один раз, когда с папой приехала, ты шоколад покупала… — вздохнула Саша. — Нам только по праздникам сладкое можно, сдерживать себя надо. Гортанобесие — грех.

В тот день я многое узнала: во сколько коз нужно загонять в сарай, как чистить курятник, чем кормят гусей и уток, как удобней сидеть, когда пропалываешь грядку, как отличить тоненький росток полезного растения от сорняка.

Все пятеро детей молчаливо и усердно работали, делая вид, что наше с Гелей присутствие — нормально. Косились, перешёптывались, кривили губы, когда у меня падала из рук тяпка или лопата, на небольшой топорик я и вовсе смотрела с откровенным страхом, но мгновенно брали себя в руки. Прятали эмоции за семью замками.

Время от времени появлялась Антонина Борисовна, обводила нас тяжёлым взглядом. Все мгновенно переключали внимание с меня на работу, будто забывали о моём присутствии и вопиющей безрукости.

И всё равно я каждой клеточкой чувствовала взгляды: любопытные, недовольные, обиженные, откровенно ненавидящие — Фокия.

Недели, может месяцы — память милостиво позволила забыть детали тех дней, — я провела между слезами и усердным трудом, пытаясь вписаться в новую жизнь, хотя бы понять её.

До этого времени я лишь знала, что папа — старообрядец. Знала, какого именно толка и согласия. Знала, что его семья живёт особняком не только от мирских, таких как мама или заведующая почтой, но и от других старообрядцев, проживающих в селе.

Детьми мы знали, кто кому принадлежит, к какому согласию относится. Поповец или нет. В какую церковь ходит.

У беспоповцев была молельная изба на окраине села, у поповцев небольшая церквушка, построенная по старообрядческим канонам. У привычных православных — храм через дорогу от старообрядческого.

Знала, но всерьёз никогда не задумывалась. Я жила самой обыкновенной жизнью, мирской, как я позже узнала.

У нас дома стоял телевизор, я ходила в театральную студию, которой руководила мама. Сидела в интернете, смотрела сериалы, увлекалась аниме, пыталась рисовать в стиле манга. Один раз влюбилась в корейскую поп-звезду, но быстро забыла, что собиралась уехать в Корею и выйти за него замуж. Увлеклась очередной дорамой.

Сейчас же я оказалась в доме, где не было телевизора. Единственный компьютер в комнате отца был под строгим запретом для всех членов семьи, кроме главы. Словосочетание «глава семьи» я тоже услышала впервые.

Привычный смартфон был только у отца, потому что необходим для работы. У старшего брата Василия — ему исполнилось четырнадцать — был кнопочный телефон, который позволялось брать в школу, на случай, если с кем-то из детей произойдёт неприятность или срочно понадобится помощь отца. Дома телефон отдавался на хранение матери. Брать аппарат в руки было строго-настрого запрещено.

У меня не стало телефона, ноутбука, в одночасье не осталось друзей. В первое время они подходили ко мне, сочувствовали, говорили слова поддержки. Подружки давали посмотреть новую серию дорамы, шёпотом напевали очередной хит любимой группы, но постепенно общение сошло на нет.

Они начали сторониться меня, я по инерции их… Мне было бесконечно стыдно за свой новый облик — простое платье и обязательная косынка, которую я норовила стащить. Фокий тут же напяливал, специально с силой вцепившись в волосы, так, что выдирал клоки, иногда на этих местах проступала сукровица.

После школы меня, как и остальных детей отца, ждала работа по дому, молитвы, ранний отбой и такой же ранний подъём.

Не могу сказать, что ко мне и Геле относились строже, чаще наказывали или больше других заставляли трудиться. Со всеми были одинаково строги. Всем влетало за провинности, всем одинаково давали сладости по праздникам. Ругали и поощряли поровну, строго по заслугам, но единственное, что я хотела всем сердцем — убежать из этого места.

Уверена, если бы я сумела поверить в бога, я бы сутками простаивала в молитвах и била земные поклоны, чтобы моя мечта сбылась. Чтобы бог услышал и помог, но я не верила и не могла верить.

Как поверить в того, кто сначала позволил появиться на свет двум незаконнорожденным детям у своего ревностного последователя, а потом забрал маму у этих детей?

У меня не получалось, несмотря на обязательные молитвы несколько раз в день.

Отец больше не называл меня своей любимой принцессой, не улыбался мне, не шутил со мной, не целовал. Иногда заходил в комнату, думая, что я сплю, и долго смотрел, источая отчаянную тоску, от которой моё сердце заходилось от жалости к нему, к маме, к себе, Геле, даже к Антонине Борисовне, которую начала называть тётя Тоня, а сестрёнка и вовсе мамой Тоней.

Мир, сложный и несправедливый, никак не поддавался пониманию.

Если отец любил маму, почему не развёлся с тётей Тоней? Если тётя Тоня не любила отца, почему жила с ним, а если любила — как позволила столько лет обманывать себя на глазах односельчан?

Почему, наконец, приняла нас с Гелей?.. Не жалела, но и не хулила. Правда, порой казалось, что она никого не любила. Или выразить свою любовь не умела?

А может, все мысли её были заняты насущным: огромным хозяйством, удушающим бытом, семерыми детьми, мужем, которого необходимо уважить.

До этого вблизи я видела только одну модель поведения женщины — маму. Всегда лёгкую, как мотылёк, беспечную, весёлую, словно горя в мире не существовало. Никогда и нигде.

Она не проводила в огороде часы, сажала лишь цветы «для радости», зачитывалась книгами, цитировала стихи, танцевала у зеркала, громко смеялась, пекла пироги «для настроения», иногда не готовила, говорила, что в сосисках содержится соя — продукт богатый микро- и макронутриентами.

Что такое микро- и макронутриенты я не знала, зато отлично понимала, что радость важнее обеда из трёх блюд.

Для тёти Тони имел значения обед, а радости в ней не было вовсе.