Будешь моей (СИ)

Глава 2. Тина

Никогда прежде я не бывала в больницах. Вернее была, и не один раз, на практике, с сестрёнкой, когда та пневмонией болела, к маме приезжала, но в качестве пациентки очутилась в первый раз.

Не так и плохо оказалось. Палата просторная, с двумя большими окнами с жалюзи, стены в жизнерадостный персиковый цвет выкрашены, четыре удобные медицинские кровати, пациентов, включая меня, всего двое. Врачи внимательные, вежливые, участливые, медсёстры ласковые, все улыбаются, жалеют, сочувствуют, еда в столовой — и то сносная. В супе попадалось мясо, в каше масло, компот и вовсе был вкуснейший. Не посещали бы меня сто раз на дню, посчитала бы санаторием.

Но меня посещали, постоянно, увеличивая усталость и нервное напряжение в геометрической прогрессии, вынуждая вздрагивать от каждого открытия двери.

Сначала пришёл дознаватель — молодой мужчина, въедливый как червь. Долго расспрашивал кто я, откуда, где родилась, с кем жила, на кого училась, почему, как очутилась там, где очутилась. Что видела, слышала, чем нюхала, что именно, с какой частотой дышала, с какой целью.

Не успела отдышаться, как явился ещё один, на этот раз женщина. Снова пришлось рассказывать, кто я, откуда, где родилась, зачем, и что по этому поводу думаю.

Чуть позже появился следователь, дотошно расспрашивал, что именно происходило в те злосчастные минуты, которые я находилась в раздевалке захваченного детского сада. Что помню о нападавших, детально, посекундно. Как проходил штурм, кто где стоял, куда бежал, как дышал, что в это время делала я…

Складывалось впечатление, что я не свидетельница, не потерпевшая, даже не соучастница преступления, а зачинщица. Вся моя жизнь была положена на то, чтобы оказать содействие мудаку, захватившему детей в заложники. Мало того — именно с этой целью я появилась на свет. Ай да я, ай да сукин сын, вернее дочь!

Я окончательно запуталась в именах, званиях, должностях приходивших. Начала подозревать, что да, я виновата. Во всём! Начиная с самого факта моего рождения, заканчивая тоном, которым разговаривала со следователем.

После обеда появилась психолог МЧС в сопровождении клинического психолога больницы — так они представились. Долго и нудно разговаривали со мной «за жизнь». О детстве, планах, личной жизни, будущей профессии, о том, почему я люблю мороженое, какие цветы нравятся. Мне же хотелось послать всех подальше с этими расспросами, завернуться в одеяло, уткнуться в стену, закрыть глаза, уснуть, а проснуться дома, и чтобы ничего этого не было. Вообще не случалось никогда в жизни.

В завершение ненормальная девица, представившаяся корреспондентом местного телеканала, суя мне в лицо камерой, начала расспрашивать про мой «подвиг». Что я чувствовала в этот момент, о чём думала…

А я ничего не чувствовала, ни о чём не думала, кроме всепоглощающего страха. Какого-то животного леденящего ужаса, такого, что вспоминать больно на физическом уровне.

Когда выяснилось, что кому-то нужно идти в захваченный детский садик, никому и в голову не пришло, что им окажется практикантка, не получившая диплом. Оставалась пара месяцев, после окончания колледжа меня обещали взять на работу, на подстанции был катастрофический кадровый голод, но пока я не была специалистом. Принимать никаких решений права не имела, оказывать полноценную помощь тем более.

Подавать шприцы с набранным лекарством, каким — решает врач, таблетки, опять же, по указанию врача, накладывать датчики кардиографа, иногда подержать ватку, придержать бинт, редко-редко наложить повязку, внимать, слушать — вот мои обязанности.

Рвались многие, почти все, но захватившим мудакам понадобилась женщина. Единственная женщина из трёх бригад категорически отказалась, сославшись на маленьких детей, ждущих дома. Имела право… её и осуждать никто не стал. Я точно не смела, неизвестно, как я бы себя повела, имея своих детей.

Помню, как вызвалась, под громкое цоканье Михалыча — нашего водителя. Старший пытался отговорить, говорил, что сейчас приедет та, которая пойдёт. Кинули клич, вызвалась фельдшер с опытом в боевых действиях. Уже едет, застряла в пробке.

Только в это время суток пробка могла на несколько часов затянуться, человеку же необходима помощь сейчас, немедленно, тем более беременной женщине!

Помню, как долго и обстоятельно говорил со мной мужчина в чёрной форме, здоровенный и пугающий отчего-то. Всё, что я видела — прозрачно-голубые глаза и светлые нахмуренные брови. Помнила последний его жест перед тем, как пойти — он провёл огромной ладонью по волосам, погладил, тяжело выдохнув, будто сам себя душил.

Меня запустили, толкнули в сторону раздевалки, обычной, как почти во всех детских садах. С рядами маленьких шкафчиков и скамейками по центру. У батареи вдоль окна сидела женщина, прикрывая одной рукой живот, вторая безвольно болталась, багровея от крови. Та, запёкшаяся, выписывала узоры на бледной кисти и линолеуме цвета дерева.

Живот… большой живот ходил ходуном, словно младенец собирался не просто выйти на свет прямо сейчас, а сделать это напрямик, разрывая чрево.

— Какой у вас срок? — спросила я, обрабатывая рану трясущимися руками. — Как вас зовут?

— Семь месяцев, — бледными губами ответила женщина. — Елизавета, Лиза…

Об огнестрельных ранениях я знала только то, что нам рассказывали и показывали на картинках, в реальности не приходилось встречать. До одури боялась сделать что-нибудь неправильно, перепутать, испортить. Я ведь даже не врач, меня не должно было здесь быть, а передо мной раненная беременная…

От чего сильней паниковала, понять было сложно. Одинаково пугало то, что в положении, то, что огнестрельное, и то, что не специалист.

«И кто бы сейчас помог этой несчастной?» — молча уговаривала я себя, стиснув зубы, старательно изображая уверенность в собственных знаниях и умениях.

Я не десантник, но прямо здесь и сейчас девиз «Кто, если не мы?» пришёлся бы как нельзя кстати. Кроме меня некому.

— Что тут? Скоро? — заорал один из захватчиков, размахивая двустволкой. — А?! Пошевеливайся!

Долетел запах перегара, смешанного со свежими спиртовыми парами. Он только что глотнул водки, точно сделал это не первый раз за день.

— Макс, давай потише, успокойся, — засуетился второй.

Безоружный, невысокий, вертлявый как угорь, с бегающим тёмным взглядом из-под низких надбровных дуг под высоким лбом.

— Пристрелю обоих! — завопил Макс, наведя на нас с Лизой ружьё, впивая тёмно-серые глаза на узком, ничем не примечательном лице, такого на улице встретишь — не запомнишь.

Внутри похолодело, стало не просто страшно или жутко, слово подобрать не смогу тому чувству, что затапливало меня тогда, пока вдруг не услышала отчётливое и звонкое:

— Ой, ой! Я, кажется, рожаю. Ой, ой, а-а-а-ай, — пронеслось протяжное, заставив меня окончательно заледенеть.

Роды… я не была готова принимать роды. Любой скоряк скажет, что лучше шестерым бомжам оказать помощь, чем принять одни роды. На роды всегда неслись так, словно пятки жгло. Старались изо всех сил доставить в роддом, передать акушерам с рук на руки. Как угодно, хоть взлететь, лишь бы не принимать в машине.

В бригаде минимум двое медиков, а я была совсем одна, не считая роженицы, пьяного мудака с ружьём, его приятеля, который скакал вокруг, как Табаки*, скаля пасть и брызгая слюнями.

— Женщине необходимо в роддом! — выпалила я. — Отпустите женщину! — уставилась на Макса, рассудив, что если он с ружьём, то главный.

— Бегу и тапочки теряю, — окрысился тот.

Направил ружьё прямо на беременный живот, отчего Лиза застонала громче, отчаянней, заставляя меня покрыться холодным потом, нервно вдохнуть, судорожно соображая, что делать, как поступить. Ведь должен быть выход, должен!

— Послушайте, отпустите женщину, пожалуйста! Вы же не хотите, чтобы она родила прямо здесь, сейчас?!

— Да насрать! — было мне ответом от Макса, чтоб ему провалиться, извергу! — Нам терять нечего, да, Серёг?

— Не знаю… — тот, что похож на Табаки, как оказалось Серёга, с сомнением смотрел на громко стонущую Лизу, явно выражая солидарность со мной.

— Отпустите. Я останусь вместо неё! — выпалила я, не соображая, что говорю. — У меня отец — крупный чиновник, со мной все ваши условия выполнят, вот увидите. Отец до самого губернатора дойдёт, если надо будет, дойдёт до президента!

— Чёт не похожа ты на дочь чиновника, — усмехнулся Макс. — Чего бы дочь губернаторской шестёрки на скорой работала?

— Волонтёрство — популярная тема, даёт плюшки при продвижении по социальной лестнице. Баллы активности легче зарабатываются, проще место тёплое получить. Чем больше баллов — тем лучше место. Молодёжная политика области, не слышали? Очень удобно, но места ограничены, между своими поделены, сами понимаете, — несла я откровенную ахинею, смешав в кучу социальные программы, о которых что-то слышала, с теми, что придумала на ходу.

Продолжала убеждать в том, что дочка огромной шишки, не зная ни одного мало-мальски захудалого депутата. Не приходилось встречать даже муниципалов, что говорить о крупных чиновниках. Начиная с какого ранга чиновник может считаться «крупным», и то не ведала.

Тогда я что угодно соврала бы, любую сказку придумала, про какие угодно баллы рассказала, лишь бы не принимать роды.

Одной! Преждевременные! Нет, нет, нет, лучше под прицелом пьяного урода остаться, чем роды…

Какие конкретно аргументы моей пламенной речи на грани истерики их убедили, я не знала, в итоге женщину отпустили, всучив ей ребёнка, примерно трёх лет. Пришлось довести их до дверей, чувствуя между лопаток леденящий холод ствола.

Лишь глянув на улицу, на яркое весеннее солнце, голубой, как никогда, небосвод, набухающие почки деревьев, сочно-зелёную траву на газоне рядом с крыльцом, поняла, что именно я наделала. Это мог быть мой последний взгляд на этот мир…

Остро почувствовала, что не увижу, как из этих липких почек распускаются свежие листья, как набираются соков за лето, как желтеют осенью, украшая городской пейзаж… что могу погибнуть.

Умереть, толком не начав жить. Ничего не увидев, не поняв, не почувствовав… Господи, как же обидно, до слёз… до спёртого в груди в тугой комок дыхания. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Меня заволокли обратно в раздевалку, швырнули в угол, требуя позвонить отцу с требованием миллиона долларов наличными, словно в тупом боевике. Набрала первый попавшийся номер, молясь, чтобы никто не взял трубку.

В это же мгновение выбежал мальчишка лет пяти, видимо взрослые не сумели удержать. Светленький, взлохмаченный, в трикотажном костюмчике с широкими шортами, как у баскетболиста.

Захватчики двинулись в сторону, откуда прибежал малыш, выкрикивая угрозы всех положить, хватит сюсюкаться, надоели. В панике я не придумала ничего лучше, как запихать парнишку в угол между стеной и шкафчиком, будто это могло спасти его… как-то спрятать, уберечь.

Смутно, в хаотичном порядке, который никак не получалось восстановить, помнила шум, грохот, мужские крики, короткие переговоры, детский и женский визг. Оглушающие выстрелы двустволки, прозвучавшие пугающей канонадой, глухие звуки, словно стреляли сквозь пуховую подушку. Острую боль в руке, предварительно же жар, будто калёным железом прожгло.

Казалось, я оглохла, ослепла, перестала осязать…

Ещё помнила карие глаза напротив и глухой мужской голос, говорящий вкрадчиво, словно кот, уговаривающий съесть сметану:

— Дай руку. Поднимайся…

Позже оказалось, что пуля двустволки рикошетом от стены отлетела в моё плечо ниже сустава. Ранение касательное, лёгкое, в левую руку — одним словом, до свадьбы заживёт.

Чудом не ранило мальчика, страшно представить, что могло бы произойти… Хорошо, что моя рука встала на пути к ребёнку, с его-то крошечным тельцем. Там, где меня лишь задело, малыша могло…

Впрочем, об этом думать страшнее, чем о преждевременных родах, которые пришлось бы принимать, не начни я отчаянно врать, выворачиваясь, как уж на сковороде.

Что из этого я могла рассказать пронырливой корреспондентке? Про какой «подвиг»? Как испугалась до смерти, наговорила с три короба и всё от страха забыла?

— Скажите, что вы чувствовали? — не отставала девица, тыкая в меня крошечным микрофоном.

Я же смотрела на неё, как баран на новые ворота, пыталась собраться с мыслями и хотела только одного, чтобы меня оставили в покое. Сколько можно? У меня болела рука, действительно болела, сильно. Болела голова, живот болел, всё болело. Я реветь хотела, а не про «подвиги» рассказывать…

«Так бы поступил любой на моём месте»? Не поступил бы, потому что не любой испугается родов настолько, что подставится под пули.

— Это ещё что такое?! — громыхнул голос у дверей.

Санитарка закатила ведро в палату, упёрла пухлую руку в крутой бок, обхватила другой швабру и уставилась на гостью, предварительно оценивающе глянув на меня.

— Что за проходной двор, я спрашиваю?! Ступайте отседова подобру-поздорову, покаместь заведующего не кликнула! Ходят всякие, антисанитарию разводят! Идите, идите, нечего здеся!

Корреспондентке с оператором пришлось ретироваться. Открыть рот, отстоять свою позицию санитарка не позволила. Я упала на подушку в бессилии, слушая незлобное, успокаивающее ворчание. Ладно, следственные органы ходят, как к себе домой, ничего не поделаешь, власть — есть власть, имеют право, да и то, совесть бы поимели, изверги, человек только-только с операционного стола. А таких вот проныр гнать в шею надо и не стесняться.

Подвиг подвигом, может грамоту вручат или медаль, наверху виднее, но покой необходим после такого-то стресса.

— Всех взашей гони, деточка, не стесняйся, не думай даже, — назидательно проговорила напоследок санитарка, закрывая за собой дверь, оставив в палате запах дезинфицирующего средства.

Покоя не случилось. В дверях появился парень, обвёл пустую палату карим взглядом. Соседка, уставшая от шума, предпочла ретироваться во время визита корреспондентки.

— Тина? Силантьева? — спросил он, будто сомневался в том, что видел.

Я приподнялась с подушки, села, тяжело вздохнула, оглядывая исподлобья пришедшего. Спортивная фигура с широкими плечами, рост не меньше ста восьмидесяти, может и выше, но не намного.

Светлая, однотонная футболка обхватывала накачанные руки, несмотря на раннюю весну — со следами свежего загара. Тёмно-серые штаны-карго с эластичным поясом, демократичные кроссовки New Balance 574, на которые старательно натянуты голубые бахилы. В одной руке снятая толстовка, в другой полупрозрачный пакет с продуктовым набором. Фрукты, шоколад, творог, колбаса какая-то, сыр в производственной упаковке…

Я уставилась в лицо спрашивающего. Взлохмаченные волосы, стрижка актуальная, но явно живущая своей жизнь, отсутствие модной сейчас бороды, лишь лёгкая небритость, и что-то такое… едва уловимое в образе, аура вокруг, говорили, что он имеет отношение к силовым структурам.

Следователь, опер, прокурор… я толком не разбиралась в служебной иерархии, в должностях, званиях и их обязанностях. Пакет с продуктами, одежда, общий расслабленный вид указывали на обратное — если следователь или опер, то на выходных или в отпуске. Странное место выбрал товарищ для отдыха…

— Силантьева, — кивнула я, смотря на пришедшего.

В характеристике «парень» я ошиблась, передо мной стоял мужчина. Старше моих двадцати на шесть-восемь лет минимум. Крошечные морщинки в уголках карих глаз говорили о том, что их обладатель часто смеётся. Чётко очерченные губы, широкие скулы, квадратный подбородок, такой называют волевым.

От академической красоты далёк, от нынешних стандартов тоже. В рекламе селективного парфюма такого не увидишь, не красавец с голливудской улыбкой и совершенно пустым, пусть и выразительным взглядом.

И всё же что-то… притягивающее, примагничивающее бросалось в глаза, откровенно смущало, вводило в ступор. Мысли глупые в голову лезли, мутило от этого, вынуждая сердце рвано дёрнуться, будто в преддверии чего-то знакового.

Глупости! Действие усталости, пережитого стресса, лекарств. Какая разница, как часто смеётся пришедший, пусть задаёт очередные вопросы и проваливает.

* Табаки — шакал, персонаж из сборника рассказов «Книга джунглей» Редьярда Киплинга, неизменный прихвостень тигра Шер-Хана.