Будешь моей (СИ)

Глава 18. Тина

С утра я торчала на кухне, сильно устала. За время, проведённое в колледже, забыла, как это — готовить на целую ораву.

Тётя Тоня отправилась в огород с раннего утра, не появлялась в поле зрения, чему я радовалась. Геля кружила вокруг, не выпуская из вида, не отходя ни на шаг.

— Правду папа сказала, что ты теперь с нами останешься? — допытывалась она, заглядывая с надеждой в глазах.

— Правда, — кивнула я, ободряюще улыбаясь.

Геля засияла, запрыгала от радости на одной ноге. Снова переспросила, чтобы убедиться наверняка, поверить собственным ушам.

— Саша замуж осенью выйдет, мама Тоня сказала, я в комнату её переехать смогу! — похвасталась сестра.

Снова улыбнулась нехитрой Гелиной радости. Собственное личное пространство в многодетной семье — настоящая роскошь, зачастую совершенно недоступная, как и единоличная родительская любовь.

Всё приходится делить, начиная с квадратные метров жилой площади, заканчивая вниманием.

Мне отец сразу выделил отдельную комнату, видимо, понимал, что постоянно находиться в компании сестёр будет сложно. Остальные жили вместе, приглядывали за младшими. Старшие отселялись на короткий промежуток до самостоятельной жизни, и то не всегда.

Саше только-только исполнилось восемнадцать. После Успенского поста она выходила замуж, уходила в другую семью.

Со своим будущим мужем они познакомилась здесь, в родительском доме. Из соседнего села к тёте Тоне приехала приятельница, по своим, женским надобностям. Привёз её сын на стареньком УАЗике. Ефим только-только окончил колледж в соседнем районе. Вернулся под родительский кров, задумался о собственном жилье, о создании семьи.

«Время пришло», — сказал отец.

Ефиму приглянулась восемнадцатилетняя Саша. Саше понравился Ефим. Сосватали быстро — семьи наши одного толка и согласия, — неделю молодые знакомы не были.

Свадьбу решили играть после Успенского поста. Летом не с руки, дел невпроворот и между постами уложиться сложновато.

Осень — лучшее время.

Саша ходила счастливая. Поминутно поглядывала на дорогу, не появится ли знакомый УАЗик. Наедине молодым не позволяли оставаться, всегда кто-то, будто случайно, приглядывал. Речи о том, чтобы выбраться куда-то вдвоём, хоть в ближайшее село в магазин, идти не могло. Однако, общению не препятствовали. Хоть целый день проведи здесь Ефим, помогая по хозяйству, играя в гляделки с невестой. Дни такие были редкостью, у жениха своих забот полон рот.

Лето — год кормит, а ему предстояло заботиться о молодой жене, бог даст, и пополнении.

— Ангелинка, воды подай! — крикнул в дверях Фокий, обмахиваясь влажным полотенцем.

Колол дрова, запыхался.

В село провели газ, некоторые дома подключились к благам цивилизации, некоторые проигнорировали, решив топить по старинке — дровами, или оставить отопление от электричества, пеллетов, дизельное — много вариантов. Нам же газовое снабжение и не обещали.

Семнадцать километров от населённого пункта, вокруг ни одного дома. Хорошо, что свет проведён. В последние годы от солнечных батарей, установленных на окраине села.

Так и жили: в комнатах иконы, русская печь, в которой томятся постные щи с грибами — шёл Петров пост. Во дворе дизельгенератор, в сарае обязательный запас топлива. Рачительный хозяин на чудеса цивилизации надеется, а сам не плошает.

Вездеход у высокого частокола, рядом видавший виды, ещё крепкий японский внедорожник. В конце огорода, там, где за штакетником виден расшитый цветами луг, ульи. Округа полна звуками домашней живности, гомоном птиц, вперемешку с плеском реки о деревянные мостки.

Геля недовольно поджала губы, опустила виновато взгляд. Налила воды в кружку, вынесла старшему брату, который всё это время недовольно смотрел на нас.

Ужасно хотелось высказать всё, что я думаю о нём самом и его драгоценном мнении. На меня смотри сколько хочется, как угодно криво. Хуже, чем сейчас, мне уже не станет.

Гелю зачем колючими взглядами охаживать? Она не помнит, что чужая в этом доме. Знать — знает, но не помнит, не осознаёт. Не виновата ни в чём, как и я не виновата.

Виновник ситуации здесь один — наш отец, но на него Фокий с такой неприязнью не глядел. То ли боялся, то ли поддерживал, как мужчина мужчину, мы же всего лишь женщины. Существа нечистые, греховные по сути своей.

Но я молчала, упорно придерживалась нейтралитета, который установился в последние мои приезды.

Фокий игнорировал меня, я его. Мы словно не видели друг друга, не замечали, что в нашем случае однозначное благо.

Худой мир всегда лучше доброй ссоры.

Отвернулась к окну, принялась замешивать тесто на постные лепёшки. Глянула сквозь стекла на край двора, растущую поленницу под огромным навесом, отдельно стоящую баню, глядящую окнами на тайгу.

Прошёл Фокий, скинул резким движением рубаху, аккуратно отложил в сторону, схватился за колун, поведя плечами.

Я сразу дёрнула занавеску, чтобы не смотреть, главное, чтобы Геля не видела обнажённого тела. Не просто так брат оделся, прежде чем подойти.

Не принято, нельзя, под запретом.

Краем глаза зацепилась за кривой шрам через всю спину. Невольно вспомнила, когда появился след от кнута на теле брата.

В день первой годовщины смерти мамы.

Отец отвёз нас на кладбище, положил огромный букет цветов на могилу, тогда ещё без памятника. Я помнила, что это любимые мамины цветы — гортензии. Яркие, разноцветные шапки, привлекающие внимание, как сама мама.

Вернулись вечером. Я заплаканная, сдерживать себя, как бы ни силилась ради ничего не понимающей Гели, не получалось. Отец в хмуром настроении, таком, что хотелось скрыться с глаз долой. Не впитывать больше горечь, отчаяние, глухую злость, которые он источал, словно ядовитый газ, отравляя всё вокруг.

Убегать было нельзя. Время молитвы, а после ужина.

На Фокие не было лица. Он смотрел на меня с большей ненавистью, чем обычно. Рядом горестно вздыхала Саша, гладила детской ладошкой Гелю, делилась вкусными кусочками со своей тарелки, хоть давали всем поровну, по потребностям, не выделяли никого. Геля любила морковь, сердобольная Саша выковыривала нехитрое угощение из своей порции рагу и щедро угощала.

Тётя Тоня молчала, погружённая в свои мысли. Может, она думала о любовнице мужа, вспоминала причинённые ей обиды. Может, планировала, чем завтра кормить семью.

У меня никогда не получалось понимать тётю Тоню.

Отец смотрел в одну точку. Казалось, завопит диким зверем, перепугав округу страшным воем.

После ужина встали из-за стола. По инерции я отправилась к раковине, мыть посуду, тётя Тоня остановила, показав взглядом, чтобы поднималась наверх, забрав с собой сестру. Вслед за мной пошли все, включая старшего Василия.

Обязательная молитва, беспрекословное послушание, строгая дисциплина, труд — столпы, на которых держался наш мир.

В какой-то момент я столкнулась с Фокием на лестнице. Не успела рассчитать, разойтись, как делала это всегда, скорее интуитивно, чем опасаясь всерьёз. К толчкам, тычкам, затрещинам я привыкла, больших обид не ждала.

Фокий развернулся, резко двинулся на меня, наступая тощим, долговязым существом. Испугавшись неизвестно чего — точно знала, что серьёзного зла он не причинит, поборет одержимость бесом гнева, — я толкнула в худую грудную клетку, почувствовав под пальцами острые рёбра под лёгкой рубашкой. В ответ он толкнул меня, по-мальчишески не рассчитав силы.

Нам было по тринадцать лет, злого умысла ни у него, ни у меня быть не могло. Лишь неосознанная злость, страх, неприятие друг друга и ситуации, в которой мы, дети, оказались самыми бесправными участниками.

Покатившись кубарем вниз, я зацепила рукой подол Саши, та полетела следом, считая спиной ступени.

Почти сразу нас поймал отец, неизвестно каким чудом сумев пересечь кухню, широкий коридор, взлететь на лестницу.

Убедился, что мы целы, очевидных повреждений нет, схватил Фокия за тощую шею и молча, стиснув зубы, поволок в сени, где помимо лавок с вёдрами колодезной воды, висела верхняя одежды и, вдоль стен, необходимая в хозяйстве утварь.

Под отчаянный мальчишеский крик, замерший в гробовой тишине — казалось, даже скотина в сарае притихла, куры, и те замолкли — отец дважды прошёлся кнутом по спине Фокия, разорвав рубаху первым же ударом.

Третий остановила я. Повисла камнем на постоянно загорелой, крепкой руке отца, вопя, что было мочи, чтобы не смел, не смел, не смел… Не смел!

Позже у Саши диагностировали компрессионный перелом позвоночника, чему она откровенно радовалась. Искренне сочувствовала мне, ведь на мою долю пришёлся жалкий ушиб мягкого места и вывих лодыжки.

Саша не ходила в школу несколько месяцев и была освобождена от домашнего труда.

«Знай себе лежи, книжки читай, да уроки делай», — счастливо хвасталась она.

Тот учебный год Саша закончила с одними пятёрками. А я научилась обрабатывать рваные раны…

— Бог в помощь, хозяюшка, — на пороге кухни появился Митрофан.

Сдержанно кивнул Геле, которая мышкой выскочила из помещения, недовольно зыркнув в сторону гостя.

— Спаси Христос, — ответила я, отводя взгляд от «жениха».

Никто не заикался о предстоящем сватовстве. Не произносили вслух намерений Митрофана, не говорили о моём заочном согласии. Подвесили тему брака в невесомости, при этом будто бы все всё решили, в том числе жених с невестой. Немного — и начнём готовиться к свадьбе после Успенского поста.

Осень — лучшее время.

Митрофан был нашего нашего согласия, жил в селе, недалеко от нашей церкви, которую исправно посещал.

Зарабатывал строительством, собрав бригаду из местных мужиков. В основном из староверов поповцев, как он сам.

Дом у него был двухэтажный, кирпичный, глядевший на улицу и ухоженный огород большими окнами. Рядом с забором стоял новенький внедорожник, отечественный, проверенный нашим бездорожьем, и рабочий грузовик. В гараже стояли лодка с мощным мотором, снегоход и квадроцикл.

Внешность имел не отталкивающую. Напротив, вполне привлекательную. Густые, слегка вьющиеся, светло-русые волосы, синие глаза в обрамлении пушистых, выгоревших на солнце ресниц, ухоженная борода, край которой аккуратно выбрит. Несмотря на физическую работу, мозолистые руки всегда чистые. Пахло от него приятно, мылом, лосьоном со свежим запахом, иногда свежеструганным деревом.

Выше меня, хоть и не намного, широкоплечий, с сильными руками и крепкими ногами. Видно, что сильный, привыкший к физическому труду сызмальства.

Всегда одет в чистое, свежее, выглаженное.

Вечерами читал книги, мог рассказать о многом, от истории или архитектуры, до рыбалки и охоты. Телевизор не смотрел, но, по слухам, детям своим в просмотре некоторых мультфильмов и передач о животных не отказывал.

Вежливый, спокойный, богобоязненный. В буйном нраве, употреблении алкоголя и прочих грехах не замечен. Жене покойной не изменял. Вообще, имя его не звучало в паре с любым женским.

Рано женился, овдовел, год носил траур, на женщин открыто не смотрел. Может и был за душой грех, за пределами села и общины, никто не святой, но никому о том неведомо.

Жить с таким, да радоваться.

А мне тошно становилось при одной мысли, что этот, в общем-то приятный мужчина, не сказавший мне слова плохого, мой будущий муж.

Всё в нём отталкивало, всё бесило, нервировало. Заставляло сжиматься внутри, отчаянно протестовать.

В голове всплывал совсем другой образ, который я должна была забыть. Вычеркнуть из памяти. Выжечь из собственного сердца. Вырвать с мясом и кровью.

Высокий, со спортивным, гибким, сильным телом. Тёмно-русый, с вечно торчащими в творческом беспорядке волосами. С хитрым прищуром карих глаз под чёрными ресницами и широкой, обаятельной улыбкой, по шкале от одного до десяти — на всю тысячу.

Совсем не спокойный, не степенный. Скорее уж буйный, если что-то шло не по его плану, хотению и велению. Тмпераментный, прямолинейный, взрывной, с душой такой же широкой, как улыбка. И точно не богобоязненный.

А ещё насквозь лживый, лицемерный, пропитанный сомнительной моралью. С двойным дном.

Встречался со мной, когда у самого девушка беременная.

Да, он ничего не обещал мне, в любви не признавался, в верности не клялся, но Яне ведь признавался, клялся, обещал. Иначе бы она не носила под сердцем его ребёнка…

От понимания собственной наивности, глупости, доверчивости, от того, что я настолько легко поверила в то, что мне даже не озвучивали, становилось по-настоящему тошно.

Мучительно больно, будто меня заживо сжигали, подбрасывая в огонь поленья-воспоминания.

Вот я подлетаю к Олегу после полёта на самолёте. Он подхватывает и целует меня. Впервые.

Вот мы сидим в кафе, он скармливает мне суши своими палочками, подносит фужер с шампанским к моим губам и заказывает кальян, не принимая возражений.

Вот мы танцуем недалеко от беседки под Масаna. От озёрной прохлады меня спасают тёплые мужские объятия.

Вот в утреннем мареве, просачивающимся сквозь плотно зашторенные окна, слышу полушутливые, полусерьёзные слова: «Предупреждать нужно о девственности, Маська. Я, честное слово, подумать не мог… Не учил тебя папа говорить о таком?»

Знал бы он, чему меня учил папа…

Митрофан ещё этот!

Отбросила мысли об Олеге. Затолкнула подальше эмоции, на самое-самое дно души, туда, где непроглядная мгла.

Окинула взглядом кухню в поисках нужной крупы для каши. Безумно хотелось мяса, рыбы, эклеров с кремом хотелось, но впереди ещё несколько дней поста, значит, «щи да каша пища наша».

Постные.

Зашла в кладовку, нашла нужный пятикилограммовый мешок на верхней полке, оглянулась в поисках приставной лестницы. Не нашла.

— Помочь? — услышала за спиной Митрофана, вздрогнула.

— Помоги... те, — пискнула в ответ.

Он подошёл вплотную, чуть присел, опуская взгляд на мои оголённые ноги — подол юбки доходил до середины икр. Подхватил под колени, подбросил выше, прижимая через ткань, поднёс к нужному стеллажу.

Я рванула на себя мешок, завозилась, ожидая, что Митрофан опустит меня, но он продолжал держать.

Обхватил одной рукой бёдра через слой тонкой вискозы. Вторую держал на моей икре, водил большим пальцем по коже, движением говорящим, что за обликом вежливого, богобоязненного человека кроется мужчина из плоти и крови со своими желаниями и страстями.

Мужчина, которого я не хотела всеми фибрами души, во всех смыслах, но которого должна научиться любить.

Господи, сотвори чудо! Если именно этот человек моя судьба, если мне суждено выйти за него, жить с ним, рожать детей, сделай глаза его карими, улыбку беспардонно обезоруживающей, влюбляющей в себя с первого взгляда и навсегда.

Не так много я прошу… Всего лишь Олега во плоти!

— Отпусти… те, — прохрипела я.

Митрофан, наконец, опустил меня. Предварительно перевернул к себе лицом, провёл широкой ладонью по моей спине до поясницы, ниже не стал.

Убрал руки, отошёл на пару шагов, спешно отвернулся, разглядывая полки, заставленные продуктами.

Я сразу выскочила из кладовой.

Предпочла бы убежать не только из тесного помещения, но и из отцовского дома. Навсегда. На веки вечные. Но всё, что могла — перевести дыхание и начать готовить кашу.

Сквозь чуть разошедшиеся шторы наблюдала, как на заднем дворе продолжал колоть дрова Фокий. Вскоре к нему присоединился Василий, приехавший к родителям вместе с женой на сносях и сынишкой, которому и полутора лет не исполнилось.

В стороне стоял отец, степенно беседуя с Митрофаном. Пулей пронеслась в сторону огорода Саша, бросив тоскующий взгляд на дорогу. Ефим не приезжал уже несколько дней, телефона же у сестры не было. Не положено.

Просеменила невестка, держась за поясницу, пытаясь угнаться за розовощёким, шустрым карапузом, норовящим с весёлым смехом добраться до отца с колуном в руках.

Несколько раз приезжали какие-то люди, здоровались с отцом, о чём-то разговаривали.

Уехал Митрофан, кинув беглый взгляд на окно, за занавеской которого пряталась я.

Я же продолжала готовить, держа в уме, что нужно покормить скотину, коров подоить, в стойло заглянуть, лошадей всего две, но уход требовали. Посмотреть, что с лапой нашего волкособа Найда — поначалу, прибившийся щенком, он был Найдой, пока тётя Тоня не заглянул псу под хвост. Кличку менять не стали, Найд, значит, Найд.

Сходить в огород к тёте Тоне, ушла и пропала, наверняка необходима помощь.

И всё-таки поговорить с Митрофаном…

Осень — лучшее время для свадьбы.