Что тебе я сделала? (СИ)

Глава 26

— Ты серьезно? — спрашивает Марк неподдающимся определению тоном.

Отрезвление приходит в ту же секунду. Как в моей голове вообще созрела мысль о подобном?

— Прости, — восклицаю я, спохватившись, — прости! — Мне конечно нечего там делать. Представляю, что сказали бы твои родители…

Марк резко дергает головой.

— Не будет никого.

— Как? — удивляюсь я быстрее, чем успеваю прикусить язык и усмирить неуместное любопытство.

Ответ Марка кажется мне очень странным. Разве люди в полноценных семьях ходят на кладбища в одиночку? Весь мой опыт говорит об обратном.

Иногда я посещала могилу бабушки в церковные праздники — и народ бродил между оградками шумными семействами в составе трех поколений, одиночки же вроде меня были скорее исключением из правила, чем равноценной по численности группой.

— Папа умер, — сообщает Марк ровно. — Мать… Она не может. Я еду один.

— М-мне очень жаль. — Мой голос полон безосновательной вины, столь очевидное присутствие которой делает меня особенно жалкой.

Марк морщится, словно уловив исходящие от меня волны самобичевания. Оно, разумеется, здесь неуместно.

— Если ты действительно хочешь поехать со мной, то поехали. Ничего против не имею.

Разобрать, что стоит за его обезличенным тоном, крайне сложно. Я не уверена, согласен ли Марк потому что действительно не возражает или потому что не желает ранить меня отказом. Как не уверена и в том, имею ли право приближаться к могиле Миши даже на шаг.

Или, быть может, мой долг состоит как раз в этом?

Навещают ли выжившие в авиакатастрофах могилы своих погибших соседей по салону самолета? Чувствуют ли они себя виноватыми в своим случайном везении?

Я не знаю. И опираюсь исключительно на собственные внутренние переживания, когда наконец осмеливаюсь сделать выбор.

Я знаю, что никогда не смогу забыть о том, что где-то на неведомом мне кладбище покоится маленький мальчик, чья смерть связала нас с ним навсегда. Я знаю, что мне важно его навестить. Хотя бы единожды. И мысленно сказать, что мне очень-очень жаль.

— Поехали, — говорю я твердо, больше не испытывая сомнений.

И, кажется, едва мой ответ режет воздух, глаза Марка становятся чуть ярче.

— Стой, — окликает он, едва я устремляюсь в коридор. — Тебе нужно одеться теплее.

Мне не сразу удается совладать с внезапно подступившим к горлу комом и развернуться к Марку лицом. Наверное, он верно считывает мою мимику, потому что возражает прежде, чем я успеваю сказать хотя бы слово:

— Кладбище в области, в лесном массиве. Там будет сыро и холодно. Надень нормальный свитер и перчатки возьми тоже.

— Но… — растерявшись, я никак не придумаю, что сказать.

Наиболее обиженная, оскорбленная местью Марка часть меня рвется в бой и скандал. Еще одна — просто не знает, как реагировать на… беспокойство, заботу ли в какой-либо форме. Наиболее рациональная же часть вынуждена признать, что Марк прав: не далее как полчаса назад я сама думала о наряде потеплее.

Мне остается только кивнуть и полезть в нижний ящик покосившегося шкафа. Переодеваться в шикарный кашемировый свитер — свидетельство былой роскошной жизни, — я ухожу в ванную и целых тридцать секунд, в которые стягиваю с тела тугую у горла водолазку, волнуюсь так, будто Марк умеет видеть сквозь стены.

Свитер мягким облаком окутывает мое, как выясняется, подрагивающее после прогулки на холодном ветру тело. Мышцы, чье напряжение я даже не замечала, немного расслабляются, к щекам приливает кровь. Дышать глубоко и ровно становится чуточку легче, но лишь на несколько секунд.

— Я сделал чай, — сообщает Марк непринужденно, когда по возвращении в гостиную мой взгляд наталкивается на его, ждущий и будто беспокойный. — Ехать всего минут сорок, но я прикинул, что ты вряд ли нормально ела, учитывая, что кофейни Яра открываются в семь.

— Это от него ты узнал, во сколько я вернусь домой? — Посещает меня догадка.

Скосив взгляд в сторону, Марк кивает. А я ощущаю, как прежде теплые щеки начинают гореть огнем. Перед Ярославом ужасно неловко.

Даже думать страшно, что ему мог рассказать Марк, прежде чем владелец целой сети решил бы залезть в график смен. Надеюсь, Ярослав хотя бы знал, где его искать и не спрашивал нашу управляющую.

— Извини, — раздается рядом, когда я, похоже, продолжаю молчать слишком долго. В пару шагов преодолев существующую между нами дистанцию, Марк останавливается рядом с моим левым плечом. — Я не должен был вторгаться в твою жизнь вот так, но… Владельцы квартиры твоей бабушки долго не соглашались на сделку, и я… В общем, я не мог ждать еще дольше.

Кивнув, я принимаю его ответ, хотя совершенно не понимаю, что Марк имеет в виду под «не мог ждать еще дольше». Он не поясняет, а я не задаю вопросов.

В скованном молчании мы выпиваем успевший стать из горячего теплым чай с нашедшимся на столе овсяным печеньем. После я подсыпаю Бусинке корма и следом проверяю оба окна на предмет закрытых замков. Марк дожидается меня в коридоре, где вскоре мы вновь переживаем пару удушающих минут в тесноте порога, прежде чем наконец выбраться на улицу.

— В среду съездим к нотариусу, — сообщает Марк, когда его машина трогается с места.

— Хорошо.

В следующие тридцать восемь минут никто из нас не произносит ни слова. Если Марк и хочет сказать что-то еще, то не решается. Как и я сама.

Пробок на этом участке трассы нет, и растущий по обе стороны лес проносится за окном сплошной серо-желтой полосой с редкими всполохами чудом уцелевших багряно-красных костров. Зарядивший вскоре дождь в сопровождении монотонно двигающихся по лобовому стеклу дворников вгоняет меня в странное состояние, близкое к гипнотическому сну.

Далеко не сразу я замечаю, что мы давно свернули с основной дороги. Сонный паралич сменяется ознобом.

Подобравшись в кресле, я до болезненного онемения стискиваю между колен сложенные в замок руки. Предельно разогнанная затрепыхавшимся в груди сердцем кровь бежит по телу конвульсивными волнами, вытесняя холод страха жаром паники. Каждый новый вдох дается мне труднее. Последние пять минут нашего с Марком пути по неровной грунтовой дороге я почти не вижу из-за застлавшей зрение мутной пелены.

Наконец, сухой, вычищенный от эмоций голос разрушает прожившую три четверти часа тишину:

— Мы на месте.

— Ид-дем. — Я чувствую потребность сказать хоть что-нибудь в ответ, но будто парализованные губы едва справляются с единственным словом. Кажется, что оно одно забрало все мои немногочисленные силы.

Марк отрывисто кивает и берется за ручку водительской двери. Я следую за ним и на слабых ногах выбираюсь из машины на улицу.

Холодный и влажный ветер бьет в лицо свежестью, которой давно нет в городах, и на миг дышать ставится легче. Запрокинув голову, несколько секунд я неподвижно смотрю на темное-серое, затянутое беспросветными тучами небо в надежде вернуть себе ясный образ мыслей.

Где-то совсем рядом вдруг взрывается пронзительно-громким карканьем ворон. Вздрогнув, я принимаюсь озираться по сторонам, но не успеваю приметить ни одной черной птицы. Мощные кроны обедневших к зиме берез раскачиваются на усилившемся ветру, гипнотизируя и создавая рябь перед глазами. Пышные ели, мрачные и таинственные, молчат, возвышаясь позади.

Шорох заскрежетавшего под подошвой мужских ботинок гравия слышится все отчетливее. Марк останавливается рядом, за нашими спинами щелкают замки автомобильных дверей.

— Готова?

Не рискуя заговорить, я молча киваю и сглатываю вязкую слюну. Горло щекочет тошнота.

Выступив немного вперед, Марк уверенным шагом отправляется в сторону уже показавшихся на горизонте разномастных памятников и крестов. Покрытая черным пальто спина пряма и каменна, четкий профиль лица напряжен до пустоты. Словно Марк закрыл собственную душу на тысячу замков.

Я с ужасом ловлю себя на мысли, что именно сейчас легко узнаю в нем Марка из дня его измены: жестокого, бесчувственного, мертвого внутри. Меня снова пробивает озноб.

Свитер и застегнутая до горла куртка больше не греют. Обхватив себя руками и опустив голову, я иду за Марком как привязанная. Наверное, он и правда незримой силой ведет меня вперед.

Только ступив за ворота кладбища, я рискую впервые за эти пару часов по-настоящему прислушаться к себе с намерением оценить степень собственных переживаний, но на том конце — абсолютная тишина. Словно мой разум отсоединил все проведенные к эмоциям контакты. Связи просто нет.

Ни боли, ни грусти, ни вины. Полное омертвение. У меня не получается даже понять, испытываю ли я в связи с этим облегчение или нет.

Идущий впереди Марк замедляет шаг и будто с осторожностью оборачивается назад. Его глаза — снова обеспокоенные и больные — отыскивают мои, и я в миг холодею, еще до того, как он успевает сказать:

— Пришли.

Марк переводит взгляд влево, и мой следует за ним без паузы или раздумий. Что-то неподъемное, навсегда прибивающее к земле обрушивается на мои плечи. Эмоции, еще мгновение назад ощущавшиеся словно сквозь толщу воды, внезапно вонзаются в мою грудь острым огненным мечом. Я не могу сделать вдох. В ушах звенит.

За черной кованной оградой — черный гранитный памятник. Классический прямоугольник чуть ниже среднего женского роста с выгравированной на поверхности фотографией.

Я смотрю в глаза пятилетнему Мише Горину так долго, что трудно не поверить: он смотрит на меня в ответ. Воздух вокруг гудит, как у трансформаторной будки, пространство сужается в один прямоугольный коридор — и за ним не остается ничего.

Мне чудится детский смех. Представляется, какой лукаво-шкодной могла быть улыбка выбегающего из детского садика мальчишки. Слышится милый голос, взбудораженный и преисполненный энтузиазма, рассказывающий о чем-нибудь безумно интересном.

«Чем ты увлекаешься? — остро хочется мне спросить. — Машинками? Поездами? Может, как и я в детстве, ты одержим Древним Египтом? Или залистал до дыр энциклопедии про динозавров?»

Я чувствую, как за ворот куртки затекают заледеневшие на ветру слезы. Как горит огнем грудь. Как внутри меня… разрывает на части от невозможности повернуть время вспять.

«Если бы я знала, то никогда, никогда в жизни не села за руль, — шепчу я, не раскрывая губ, с полным осознанием бессмысленности своих заверений. — Если бы я только знала…»

Мой взгляд вдруг срывается вниз, к двум датам, прописанным через тире, и в глазах снова темнеет. Ко мне приходит еще одно, крайне запоздалое осознание: авария случилась через одиннадцать дней после его дня рождения.

Миша, этот чудесный малыш, чем-то неуловимо похожий на своего старшего брата, задувал свечи на торте и радовался подаркам за каких-то одиннадцать дней до…

Наверное, он уже успел открыть каждый и предвкушал грядущий Новый год. Наверное, он…

— …Альбина! — Голос Марка, кажется, регистрируется моим сознанием не сразу.

Я будто прихожу в себя после комы или очень глубокого, мучительного сна. Темнота, заполонившая глаза, упорно не желает рассеиваться. Тело колотит крупной дрожью. Я пытаюсь произнести что-то в ответ, но, по-моему, удается лишь хрип.

— Аля! — в этот раз громкий, на грани крика голос ударяет по моим вискам колоколом. Я вдруг ощущаю болезненно-крепкую хватку на плечах, а затем Марк меня буквально встряхивает: — Дыши же ты!

Тьма перед глазами вдруг рассеивается, а легкие опаляет огнем. Похоже, я и в самом деле какое-то время не дышала.

Марк нависает надо мной с бледным, явно взволнованным лицом.

— Ты как? — Переполнившая его голос тревога удивляет меня достаточно, чтобы онемение и дрожь в теле наконец отступили.

Сглотнув распирающий горло ком, я предпринимаю осторожную попытку обрести былую опору на подкосившихся ногах. Пристально контролирующий весь процесс Марк не отнимает руки, даже удостоверившись в моей способности стоять ровно. Его ладони, немного ослабив хватку, остаются лежать по обе стороны моих плеч.

— Все нормально, — заверяю я слабо, не прекращая следить за выражением его напряженного лица.

Марк коротко зажмуривается, а затем снова ловит мой взгляд своим — раздосадовано-злым. Зародившийся внутри порыв отодвинуться подальше погибает на корню: внутри кольца крепких мужских рук у меня не получается сдвинуться ни на миллиметр.

— Нормально? — Марк говорит тихо, но возмущенный и яростный тон делает каждое его слово тяжелым и громким. — Ты в обморок навернулась, Аля! И я очень надеюсь, это действительно лишь обморок, а не что-нибудь еще.

— Это просто нервы. Со мной бывает.

Марк резко трясет головой.

— Это не может быть нормальным. Ты давно была у врача? Проверялась еще раз?

— Я… — Вспыхнувший на кончике языка ответ тухнет, как мокрая спичка, едва память подсказывает, что в больнице я была в последний раз задолго до встречи с Марком.

— Ты не проверялась повторно. — Он, конечно, все понимает по моему лицу. Скрыть растерянность сейчас, когда тело до сих пор ватное и будто безвольное, мне просто не по силам. — Это серьезно. Не бывает обмороков без причины. А если сердце…

Не выдержав, я обрываю его речь:

— Не понимаю, отчего тебя вообще должно это волновать. — Получается грубо, но мне очень нужно скорее прекратить этот разговор.

Я не хочу и не могу объяснять Марку, что, может быть, и сделала бы исследования повторно, но после ареста отца по карману мне были один-два анализа крови и не более того. Ходить же в государственную клинику месяцами только чтобы услышать «Девушка, вам лет-то сколько, что вы все болезни у себя ищете?» казалось мне делом бессмысленным.

Я уже была там на диспансеризации чуть больше года назад — и на каждую попытку озвучить жалобу получала или тяжкий вздох, или утомленное «Угу, все нормально у вас». На дальнейшую борьбу с бюрократией моей воли не хватило.

Синие глаза напротив светятся несогласием, однако Марк решает не спорить.

— Поехали отсюда, — то ли предлагает, то ли приказывает он, прежде чем развернуться вместе со мной к выходу.

— Но…

— Что? Ты решила заночевать здесь? Местные обитатели, боюсь, не потерпят конкуренции.

— Мы ведь только приехали, — замечаю я осторожно. — Я испортила твой визит.

— Брось. — Марк легко подталкивает меня вперед, вынуждая двигаться с ним вместе. — Я могу приехать в любой другой день. И ты тоже. Если захочешь.

— Ты не против? — удивляюсь я.

Кажется, позади Марк качает головой.

— Нет, Аля. Если захочешь, я всегда готов с тобой съездить.

— Я могу сама. — Как только эти три слова повисают в воздухе, Марк сжимает мои плечи почти до боли.

У меня загораются стыдом щеки. Предположить, что я имею право приезжать сюда в одиночестве, было явным нарушением невидимых границ. Понятно, отчего эта идея не понравилась Марку.

— Грохнешься тут в обморок и умрешь от обморожения? — беспокоится он совсем о другом. — Не выдумывай.

Споткнувшись, я оборачиваюсь. Марк смотрит вдаль поверх моей головы, и встретиться с ним взглядом не удается. Он чуть ускоряет шаг, и мне, почти забуксовавшей на месте, приходится отвернуться.

Напоследок я успеваю еще раз посмотреть на могилу Миши, взглянуть в озорные детские глаза и затем, едва-едва — на фотографию мужчины средних лет на идентично возвышающемся рядом памятнике. Ноющая боль у сердца становится сильнее.

Когда мы доходим до открытой калитки, Марк приобнимает меня за талию свободной рукой, словно до сих пор опасается повторения моего обморока. Около минуты он возится с замком, и я безвольно стою у него под боком как набитая ватой кукла.

Мне одновременно приятны его прикосновения и… странны. Самим своим существованием. Той уверенностью и обыденностью, с которыми Марк действует, будто между нами это заведено, будто он не обращает ни малейшего внимания на разливающееся по коже в участках соприкосновения наших тел тепло, словно ему не дико идти со мной почти в обнимку.

Наверное, для него подобная физическая близость и правда заурядна. У меня нет никаких доказательств, но что-то в том, как Марк ведет себя, подсказывает, что его детство выдалось отличным от моего крайне не щедрого на физический контакт.

И сейчас, в эту самую минуту, когда мне неловко даже дышать и боязно лишний раз пошевелиться, я начинаю по-настоящему осознавать, насколько я не привычна даже к ничего незначащим полуобъятиям. Растерянное удивление, вызванное сегодняшним поведением Марка, медленно, но верно перерастает в в мучительный дискомфорт.

Я будто съеживаюсь и ничего не могу с собой поделать. Ни малейшего понимания, как реагировать на подобные будто бы косвенные свидетельства заботы, у меня нет.

Ведь это именно она? Марку не все равно, что со мной будет?