Форточница (СИ)

Глава 19. Грустный праздник

На скалодроме после ремонта сделали душ. Он и раньше был, но не работал. И вот, хозяин решил прокачать сервис и обрадовал нас двумя кабинками: для мальчиков и для девочек. Правда, кабинки эти находились через ширму друг от друга, но разве это принципиально? Все же свои.

Находчивый народец в лице Ярика повесил над входом в душевую надпись: «Оставь одежду всяк сюда входящий». Саша оценила шутку, и полоса с надписью так и осталась висеть над входом в душевые.

***

После тренировки ко мне подошёл Дима.

– Наташ? Можно тебя на минутку? – спросил он.

Видно, что волнуется, переминается с ноги на ногу.

– Можно, – постаралась непринуждённо ответить я. – Чего хотел?

– Да спросить… Э-э… Про Таню. Она не хочет общаться из-за моей ноги, да?

– Потому что мозгов ей не хватает, а вовсе не из-за твоей ноги, – вздохнула я.

– Значит, из-за ноги… – грустно констатировал он.

– Таня очень стесняется, что у неё есть ребёнок. Типа глупые молодые мамаши, да ещё и детдомовские, никому не нужны, – сказала я. – Она рассказала тебе про Машу, потому что ты ей понравился. Просто она сама толком в себе не уверена и не знает, чего ей нужно.

– Я же её не осуждал за ребёнка, – ответил Дима.

– Она себя осуждает! Вот и ведёт себя, как дурочка. Так что ты не обижайся на неё.

– Да ладно. Не буду. Я всё понимаю. У меня отец ушёл из семьи, когда это случилось со мной. А с Таней мы знакомы всего ничего.

О чёрт. Снова жертва семейной драмы. Я уже говорила, что у создателя больная фантазия?

А через неделю я снова увидела влюблённую парочку в обнимку. Танин разум восторжествовал. Или чувства… Неважно. Главное, что они с Димой оба выглядели счастливыми. Ну… Хоть у кого-то всё хорошо.

***

Приближался Костин день рождения, двадцать восьмое августа, а заодно и отпуск. Сначала мы планировали отправиться куда-нибудь на юг, но поездку пришлось отменить: у Светланы Георгиевны стало плохо с сердцем, и Костя побоялся надолго оставлять её.

– А ты не хочешь кого-нибудь пригласить на праздник? – предложила я.

– Кого? – без особого энтузиазма уточнил Костя.

– Друзей, например. У тебя же есть друзья?

– Были когда-то, – задумчиво ответил он. – У всех сейчас семьи, дети, а я… Я буду лишним в их компании.

– М-м… Ясно, – не стала я развивать тему. А то снова в голову лезут мысли о Костиной умершей жене.

– Не такой уж это праздник, чтобы его отмечать, – сказал Костя. – Поедем в деревню к маме. Помогу ей выкопать картошку.

– Я не хочу к твоей маме! – вырвалось у меня.

– Тебе нечего бояться. Обещаю, что не оставлю тебя с ней одну.

– Хм… – перспектива ехать к Светлане Изверговне совсем не прельщала.

– Наташ, она заболела. Мама у меня одна, и другой уже не будет. Так что мы с тобой съездим, поможем ей с огородом, а заодно и немного отпразднуем мой день рождения, – решил он.

Пришлось согласиться. Куда деваться?

***

Вечером среды, перед Костиным днём рождения, мы закупались продуктами в нашем местном гипермаркете.

Костя ушёл выбирать мясо на шашлыки, а я стояла у полок с хлебом и раздумывала, какой батон выбрать. Ничего я в них не смыслю и вообще за свою нищенскую юность столько сухарей налопалась, что глаза не глядят на хлеб.

Вдруг за моей спиной прозвучало издевательское:

– О, детдомовская побирушка. Что, на хлеб наш насущный пришла посмотреть? Слюнки, небось, текут?

Маркелов. Тварь.

Этот бархатный голос с язвительными нотками я не забуду никогда.

Стою к нему спиной, смотрю на свежий Дарницкий хлеб, завёрнутый в пакеты…

Скажу вам, что это опрометчиво – оскорблять девушку, которая успела пожить и на улице, и в детдоме. Тут как с уличными котами: яйца целы, рефлексы дикие, характер, драками закалённый.

Моя рука, не спросив у мозга, схватила за хвостик пакет с батоном и ка-а-ак хлестанёт с разворота! И прямо по самодовольному маркеловскому мордасу. Точно в цель!

Пакет, надо сказать, оказался надёжный, крепкий. Да и батон увесистый, хороший. Надо брать. Пожалуй, я пересмотрю своё отношение к хлебу. Съем его как ценный трофей.

Вот было бы эпично, если бы Герман получил леща лещом. Я знатно пожалела, что стояла не в отделе рыбы. Ничего, в следующий раз найду орудие посущественнее хлебушка.

Маркелов от неожиданности раскрыл рот, отступил на шаг, а там…

Я даже не успела ничего понять.

Бугаистый мужик, ставший свидетелем происшествия, развернул моего бывшего одноклассника к себе лицом и тоже втащил ему по физиономии, только уже не хлебом насущным, а мясистым богатырским кулаком.

– Бать, ты чего? – жалобно простонал Маркелов, согнувшись пополам.

«Опа-па, да это же его папочка!» – дошло до меня.

А действительно, похожи: голубые глаза, нос, губы, рост…

– Здесь нельзя драться! – громко возвестила пекарша, но маркеловский папаша так зыркнул на неё, что та мигом юркнула за ширму.

– Я тебя самого сейчас в детдом отправлю, щенок ты поганый! – выругался отец Германа. – А ну извиняйся!

– Извини, – буркнул мне тот, но чисто чтобы от него отвязались.

Я хотела было молча удалиться, но тут пришёл Костя.

– Что опять произошло? – спросил он.

Ответил ему отец Маркелова:

– Да вот, этот сопляк в детдом захотел – жизни настоящей хлебнуть, – и обратился к сыну. – Я из тебя дурь-то выбью! – как бы в подтверждение своих слов он отвесил Герману звонкий подзатыльник. У того аж патлы подпрыгнули на голове.

– Ай! – воскликнул Герман. – Хватит! Ты же меня позоришь!

– Это ты меня позоришь, сопля недоделанная! – прогремел его отец и повернулся ко мне. – А вы, барышня, простите. Видимо, мало я его порол в детстве.

Я посмотрела на Костю молящим взглядом, чтобы он увёл меня отсюда.

Мы ушли, но осадочек остался. Неужели на мне прям написано, что я никому не нужная сирота?

Хотя и Маркелову, если уж так разобраться, не слишком повезло: стоял тут, весь такой жалкий, униженный. Суровый у него батя. Вряд ли с таким поделишься переживаниями.

– Да уж, у тебя талант притягивать к себе приключения, – сказал Костя.

– Угу, – буркнула я в ответ.

А что ещё говорить? Так себе талант, если честно. Удовольствия от него – фиг целых хрен десятых. Зато проблем – как мусора на городской свалке.

Дальше я таскалась по магазину за Костей и не принимала участия в выборе продуктов. Даже какой будет торт и пирожные – всё равно.

***

– Наташа? – обратился ко мне Костя, когда мы уже погрузились в машину. – С тобой всё в порядке? Ты какая-то грустная.

– Да нормальная я, – ответила ему и отвернулась к окну.

– Что он тебе сделал?

– Ничего.

– Наташа? – повторил Костя.

– От дерьма собачьего ничего, кроме гадостей, ждать не приходится. А если ты хочешь поговорить о нём, можешь встретиться с его папочкой, – недовольно высказалась я.

– Невоспитанные люди – это не повод грустить, верно? – Костя взял меня за руку и улыбнулся мне. – А то ты даже на торт не посмотрела. Это на тебя не похоже.

– Всё равно твой день рождения только завтра, и твоя мама спрячет его в холодильник, – ответила я.

– Пирожные можешь съесть прямо сейчас.

– Ну, – задумалась я, – если только одно…

***

Можете ли вы представить себе худший день рождения, чем копание картошки?

Светлана Изверговна пожаловалась, что она совсем еле ноги волочет, а с завтрашнего сентября обещают затяжные дожди, и… Костя с самого утра взялся за лопату.

Нет, ну я всё понимаю: он единственный сын у мамы, но в день-то рождения…

Я надеялась, что мы с Костей выберемся в лес по грибы, погуляем, но ведь нет же: припахали.

Шесть соток картошки. Шесть! Они её продавать, что ли, собираются? Какой вообще смысл столько садить? Не легче ли купить в магазине?

Так как стругать салаты с Костиной мамой мне не хотелось, то я отправилась разделить со своим попечителем горькие шесть соток. Всяко лучше, чем сидеть, потупив глазки, под строгим недовольным взглядом Светланы Изверговны.

Костя, несмотря на мелкий моросящий дождик, разделся до пояса.

– Гуманитарная помощь, – объявила я и начала копать гряду с другого края.

Так, за пахотой, мы провозились до обеда.

***

Пока Костя принимал душ, я спросила у его мамы:

– Светлана Георгиевна, а зачем вам столько картошки?

– Да по привычке садим. Раньше всей семьёй ели, а теперь вот только мы двое остались, – посетовала она. – Косте-то надо уже семью. А мне вот внуков хочется.

– А как вы будете с внуками возиться, если болеете и еле переставляете ноги? – спросила я и тут же поняла, что зря это ляпнула.

– Тебя, приживалку, никто не спрашивал! – загорелась гневом Светлана Изверговна. – Присосалась к нему, как пиявка, и тянешь из него кровь! У тебя-то вся жизнь ещё впереди, а он уже весь седой ходит! Знаешь, как болит материнское сердце, глядя на него? Так что помалкивай и не высовывайся!

«Беги!» – скомандовала филейка, а мозг с ворчуном согласно промолчали.

И я, спешно вставив ноги в тапки, выбежала вон. Плевать, что дождь. Ни сырости, ни холода всё равно не чувствую.

Уже на пороге я услышала, как Костя ругается с матерью. Из-за меня. Нехорошо это.

***

Бежать.

Нет, ясно-понятно, что далеко я не убегу. Во-первых, до города шестьдесят километров. Во-вторых, поймать попутку в этой деревеньке – чуду подобно, да и какая попутка, с моей-то везучестью. В-третьих, Костя же не виноват, что у нас с его мамой полнейший неконтакт, я же не настолько дура, чтобы подставлять его.

Значит, мне нужно просто посидеть где-нибудь в укромном уголке и переварить. Обдумать. Взвесить. Решить. Продолжаю я борьбу за свою любовь или возвращаюсь в детдом?

Костина мама – это не очередная охотница за красивой жизнью. Маму Костя любит. И если сейчас он с ней ругается, то завтра может понять, что я вношу раздор в их отношения. И тогда – прости-прощай, Наташа.

Я по тропинке спустилась к реке. На берегу были выстроены деревянные мостки, на них я и устроилась.

Дождь. Мелкий, холодный, почти осенний. Народу нет. Только стоит на приколе чья-то видавшая виды лодка.

Красиво в деревне. Грустно только, что прихожу я сюда не в любовательном настроении, а в расстроенных чувствах.

Не успела я промокнуть до трусов, как меня нашёл Костя. Я не оборачивалась, просто догадалась, что шаги за спиной – его.

– Я тоже раньше сюда приходил, – сказал он мне. – Здесь порой хорошо думается.

Я кивнула.

– Наташа, пойдём в дом? Промокнешь.

Нет. Не хочется. Я мотнула головой.

Он, вместо уговоров, сел рядом со мной и посадил меня к себе на колени.

– Не сердись на маму, ладно? Она желает мне добра, но как-то странно это выражает.

– Она права. Я лишь отнимаю твоё время и силы. И вообще, ты из-за меня уже со столькими людьми поругался…

– Я знаю, к чему ты клонишь, но нет, – он снова пресёк мою попытку выйти из-под опеки. – Порой мне очень сложно с тобой и постоянно кажется, что я не справляюсь, но ты не вернёшься в детдом. Ты останешься со мной. И если вы всё-таки не найдёте общий язык, я что-нибудь придумаю, обещаю.

Приговорами и уговорами Костя привёл меня обратно в дом и даже нашёл в себе моральные силы пожарить шашлыки под навесом и приветливо общаться попеременно то со мной, то с мамой.

А ночью меня уложили спать в одной комнате со Светланой Изверговной.

То ли я чувствительна к чужой агрессивно настроенной энергетике, то ли кровать с подушкой были адски неудобные, но мне не спалось.

За стенкой я слышала, как ворочается, кряхтит и постанывает Костя. Час, второй…

В конце концов, я не выдержала и пошла проверить, что с ним.

Постучалась к нему для приличия, заглянула:

– Ты чего тут охаешь? – спрашиваю.

– Спину прихватило. Сорвал, кажется, – давя, стоны, признался он.

– Мазь тут есть?

– В маминой комнате, на тумбочке рядом с телевизором. Синий такой тюбик.

Я принесла мазь и включила ночник.

– Ой, – я посмотрела на название и вспомнила случай, который произошёл этой зимой в детдоме. – А, может, лучше другую мазь поискать? Не то у нас парень в детдоме как-то раз украл такую у уборщицы и использовал её вместо смазки, так его с криками в больницу увезли. Я уж не знаю, что он там смазывал, но крику было на весь район.

Костя заржал. Тихо, уткнувшись в подушку, сотрясаясь всем телом и охая.

– Зачем вообще делают такую опасную мазь? – не поняла я его веселья. – Может, ну её? Так пройдёт?

– Нет, кхе-кхе… – он подавился слюной и прокашлялся. – Оставь. Я сам.

– Нет уж! А вдруг ты тут помрёшь в одиночестве?

– Не помру. Иди спи. Я сам себе спину намажу, – он потянулся рукой к больной пояснице и скривился от боли.

Я молча взяла мазь, пластиковую штучку, которой оную следует втирать в кожу, и приступила.

– Больно?

– Терпимо, – прокряхтел он. – Это разогревающая мазь. К утру должно полегчать.

Когда опасная болезненная процедура была завершена, мне в голову пришла прекрасная, на мой взгляд, идея.

– Костя? А, Костя? Можно я с тобой тут посплю?

– Зачем это? – не понял он.

– Ну, там кровать жутко неудобная, а мама твоя храпит, как трактор… – ну, ладно, признаюсь, мама его храпит не как трактор, а всего лишь «хр-р пщ-щ-щ…». – Ты ещё тут такой… Болезный…

– Да что уж с тобой делать, – сдался Костя. – Ложись.