Коник-остров. Тысяча дней после развода

Глава 28

Иван

— И чего это был за пиздец?

Я вздрогнул и повернулся. Надежда стояла чуть поодаль, скрестив руки на мощной груди и удивленно выпятив губу.

— Наденька, я тебя очень люблю, — сказал с улыбой шире вселенной, — но сделай одолжение, иди на хер.

— По-о-онял, — прогудела она. — Уже пошел. Топ-топ-топ. Только на дорожку не дай тете Наде от любопытства помереть. Скажи, это что, внезапно любовь?

— Это моя жена, — хотел добавить «бывшая», но почему-то язык не повернулся. — А теперь уже точно иди.

И пошел сам — к Семену, хозяину буксира, который обычно поднимал со дна таких вот утопленников. Договорился, заплатил аванс и присел на лавочку — подождать, пока соберутся мужики на подмогу. Смотрел на воду, на россыпь мелких островов на горизонте, и было мне…

В общем, был я как сферический конь в вакууме. Или как кот Шрёдингера — вроде бы и есть, а на самом деле нет меня. Растекся по воде, растаял в небе. Осталась одна пустая оболочка.

Сашка, Сашка… Что ты со мною сделала? Нет, что мы друг с другом сделали?

Вышел на причал, встал против ветра — чтобы выдуло холодом всю тоску. Ну или хотя бы слезы с глаз.

— Сидай, Федорыч, — прилетело из-за спины, — пошли твоего топляка подымать.

На ближайшие часы голова была забронирована под совсем другие мысли, но вот когда вернусь домой и останусь один… А ведь еще неделю назад думал, что напьюсь и буду танцевать голым при луне. Луна в наличии будет — почти полная, небо ясное. Бутылка тоже в заначке есть. Но танцевать? Да и напиться — какой смысл? Может, в процессе и станет на децл легче, а потом?

Катер подняли на удивление быстро. Удачно лег, сказал Семен. Завели стропы, перевернули и талем вытащили на мелководье.

— Ну вот, — обтерев руки тряпкой, он спрятал в карман стопочку купюр, — до завтра оттечет, подсохнет. Приедем, посмотрим. На вид, кажись, повреждений нет. А сейчас тебя куда? На станцию или в Кугу?

— Давай в Кугу, — смалодушничал я. Лишь бы не оставаться одному. Лисе не привыкать без меня. — В визитке переночую, а завтра сразу поедем.

— Зачем в визитке? — возмутился Семен. — Ко мне пойдем.

Прошлым летом от него ушла жена, уехала в город. Семен с горя попивал, но один не любил, искал компанию. Ну что ж… в компании — может, оно и ничего.

Выцедили пузырек под хорошую закуску: Семен был мужиком хозяйственным, что называется, справным. Разумеется, про баб разговор зашел, как без того. Жену свою Семен не винил.

— Да что там, Федорыч, — вздыхал он, хрумкая изумрудной малосолкой, — она ж городская, что ей здесь? А твоя? Говорят, это же твоя была — которая у тебя на станции?

Ну Сашок, по всей деревне разнес. Ну и черт с ним.

— Моя… была, — кивнул, придирчиво выбирая в миске соленый груздь-черныш.

— И чего?

— Да ничего.

— Эх…

Иногда вот так, короткими фразами на два слова, сказать можно столько всего. Семен, к счастью, был таким же редкословным, как и я. В горничке было тепло и светло, кот мурчал на печи, свесив хвост, ему вторили сверчки, шебуршали на чердаки летучие мыши — Семен звал их мышаками. Я цеплялся за этот уют, за живого человека рядом, чтобы не ухнуть с головой в вязкую, как тина, тоску.

Нам бы день простоять, да ночь продержаться. А дальше? А дальше будет видно.

Проснулись ближе к обеду, пошли к Конику. Глядя на береговые скалы, я подумал, что не соврало поверье. И правда изменили меня два дня, проведенные там. Ну а кто заглянул мне в душу: озерные духи, призраки или… Саша? Как знать…

Вода с катера стекла. Что надо продули, что надо прочистили и смазали. Запустили двигатель — электрика и электроника ожила.

— Ну повезло тебе, Федорыч, — кивнул довольно Семен. — Давай-ка я с тобой до станции дойду, а то вдруг заглохнешь. Рацию-то поменял?

Рацию мне в визит-центре выдали новую, но с таким ворчанием, как будто старую я утопил специально. И за ремонт пообещали вычесть из зарплаты.

До станции добрались благополучно. Семен выпил чаю и отбыл, а я остался один, с Лисой. Сел на край пристани, где каждый вечер сидела Саша, и накатило вдруг такое одиночество, какое испытывал всего раз в жизни, прошлым предзимьем.

Когда по воде идет шуга, похожая на застывающий в курином бульоне жир, понимаешь вдруг, что отрезан от всего мира. Катер до весны становится на прикол, а снегоходу еще долго ждать в сарае крепкого льда. И по берегу на лыжах не пройдешь, пока не возьмется болото.

— Ничего, Лиса, — сказал я вслух и испугался своего голоса. — Перезимуем.

Она подобралась поближе, лизнула в щеку, словно говоря: да, Ваня, перезимуем, не впервой.

А Саша уже наверняка дома. Завтра вечером у нее самолет. Полетит в Сочи, к морю. Будет купаться, загорать. С кем-нибудь познакомится.

Я прислушался к себе.

Ревность?

Но мысль скатилась, словно капля воды по стеклу.

Она больше не моя. Пусть идет своей дорогой. Пусть живет как хочет. И пусть ей будет хорошо. А я как-нибудь переживу.

Сидел и долго смотрел на закат, пока Лиса не подтолкнула мордой под локоть: Вань, ну ты совсем оборзел? Я тут уже всех мышей переловила, дай пожрать.

Зашел в дом и увидел на кухонном столе банку сухого киселя. Саша забыла — или оставила? Дыша через раз, через тугой ком в горле, поставил на плитку чайник, дождался, пока закипит, насыпал в кружку, заварил. Обжигаясь, сделал глоток — и тут пробило…

Мама говорила, в детстве я был плаксой. Лет до пяти. Потом вообще плакать перестал. Ну как же, стыдно. И Илюха надо мной смеялся: что ты как девка. Если и подступали слезы — стиснул зубы и перетерпел. А вот сейчас рыдал, орал, выл. Благо никто не слышит. Только небо, только озеро. Лиса скулила в углу тихо, потом подобралась, легла у ног, положила морду на ботинок, жалобно глядя снизу вверх. Я рассмеялся сквозь судорожные всхлипы, присел на кортаны, погладил.

— Все, Лис, все. Проехали. Сейчас покормлю тебя.

Ничего… перезимуем…***

Мне казалось, что прошло уже очень много времени. Осень в этом году подступила рано. По календарю еще было лето, а острова уже ощетинились желтым и оранжевым. В лесу пахло мокрой палой листвой, моховые болота обрызгало, словно кровью, зреющей клюквой. На волнах собиралась холодная седая пена.

А я ждал зимы. Ждал, когда выпадет снег. Казалось, он заметет все и тогда можно будет начать жизнь с чистого листа. Хотя и понимал, что это иллюзия. Иногда выпадает на озеро снежура — плотная шапка снега, не тонет, не тает, а под ней не успевшая замерзнуть ледяная вода.

Я делал свою работу чисто механически: раскатывал с Лисой по озеру, занимался замерами и съемкой, брал пробы. Выбирался на острова, обходил заброшки, бродил по лесу. По вечерам работал в лаборатории, а потом ложился спать — и думал о Саше.

Раньше я гнал от себя любые мысли о ней, и у меня почти получалось. Но сейчас, наоборот, разрешил их себе. Даже спал теперь в чулане. Смешно сказать, долго не мог заставить себя поменять постельное белье, по-мазохистски мучаясь ее запахом. Но и потом эта кровать была словно ниточкой между нами.

В мыслях этих не было ничего темного. Грустно — да, очень грустно, но… светло. Вспоминал все самое лучшее. И ту ночь на Конике тоже. Думал о том, что она может сейчас делать. Из отпуска уже вернулась, вышла на работу. Наверно, сидит по вечерам, пишет про свои водоросли. Может, тоже вспоминает обо мне. Хоть иногда…

Надя звала к ним, но я отказался. Соврал, что простудился, лежу на печи, пью чай с малиной. Не хотелось никого видеть. Даже продукты не заказывал, подъедал запасы. И на Ильинском не был ни разу с того дня, когда приезжали туда вместе с Сашей. Тянуло поговорить с отцом Рафаилом, и знал, что наверняка станет легче, но еще знал и другое: что сначала должен справиться со всем сам. Ну хотя бы в первом приближении.

Справился или нет — вопрос спорный, но понял, что соскучился, и отправился к ним. И даже повод нашелся: двадцатого сентября отцу Рафаилу исполнялось восемьдесят два года. День рождения, в отличие от именин, он особо не отмечал, но я все же решил поздравить.

— Ванечка! — всплеснула руками выбежавшая на пристань Ермона. — Ну где ж ты пропадал? Мы скучали. А похудел-то как! Прямо Кощей Бессмертный!

Это, конечно, было преувеличением, хотя штаны и правда на мне болтались, а вот она… С горечью отметил для себя, как сильно похудела Ермона. Приезжая часто, особо не замечал, а за последний месяц ее щеки и глаза ввалились, ряса висела мешком. Она что-то поняла по моему взгляду, улыбнулась грустно.

— Ничего, ничего, Ванечка. Господь нас не оставит. А место меня уже ждет. Под сосной на пригорке, и озеро видно. Пойдем скорее, холодно. Ты как раз к обеду.

Отец Рафаил мне обрадовался, и даже Тамара спросила, улыбнувшись:

— Надежда говорила, ты болеешь. Поправился?

— Да, спасибо.

Но отец Рафаил только головой покачал и попросил Ермону принести ее фирменной яблочной наливки. Пообедали, выпили — «за здоровье», и он увел меня к себе.

— Отошел немного? — спросил, устраиваясь в кресле.

— Не знаю, — врать не имело смысла. — Наверно, еще нет.

— Иногда нужно что-то потерять, чтобы понять, насколько это необходимо.

— Вы правы, батюшка. Может, я и раньше это понял бы, если бы не цеплялся за злость, за обиду. Убеждал себя, что ненавижу ее.

— Ненависть разъедает изнутри, Ваня. Как черная плесень. Наденька мне сказала, что у вас катер перевернулся и вы на Конике два дня провели. Наверно, тогда и поговорили?

— Да. Когда от вас плыли. Задумался и не заметил луду.

— Все для чего-то нужно. Не задумался бы — кто знает, получился бы потом разговор или нет. Может, это был единственный подходящий момент.

— Вы знали?

— Про остров? — усмехнулся он в бороду. — Конечно, нет. Но чувствовал: должно что-то случиться. Что-то важное между вами.

— Вы сказали Саше, что мы должны друг друга простить и отпустить. Иначе не сможем идти дальше. Мы так и сделали. Но тогда… почему мне так плохо без нее?

Глаза снова зажгло.

— Вы приняли решение, Ваня, — его рука мягко и тепло легла мне на голову. — Единственно верное на тот момент. Но обстоятельства меняются. И люди меняются вместе с ними. Пока никто не умер, любую ошибку можно исправить. Главное — понять, в чем она была.

— Понять… А вы знаете, батюшка, я ведь не сразу понял, что вы тогда сказали. Про дрова. Голова совсем не тем была занята. А потом, на острове, вспомнил. Когда костер разжигал. Брал хвойник — чтобы пожарче горело, побыстрее согреться и обсохнуть. Потом березу, для долгого тепла. А уже когда на станцию вернулись, тогда дошло. Пошел баню топить, принес дрова и… Смотрю на них и думаю. Что у нас одна страсть и была. Спалили весь хвойник, а листвянку не подвезли. И осталась только сажа и холод. Ни тепла, ни заботы. А если и было что-то — все равно не хватило.

— Значит, понял… Это хорошо. Все устроится, Ванюша, — он улыбнулся так, как не умел, кроме него, больше никто: тепло и ясно. — Хотя, может, и не сразу. Нам так хочется, чтобы все было быстро. А быстро только кашка жидкая переваривается. Грубую еду долго жевать приходится. Проглотишь непрожеванную — встанет в животе комом. А между вами… поверь на слово, ничего еще не закончилось.

Как же я уцепился за эти его слова! Поверил — потому что так хотелось поверить. И ведь не обнадежил, не пообещал, что все будет хорошо. Но достаточно было сказать, что это еще не конец, — и словно фонарик зажегся где-то далеко в темноте.

Обстоятельства меняются, и мы меняемся вместе с ними…

Через пару дней я подобрал в погребе последние крохи, вызвал по рации Сашка и сделал заказ. А когда приехал забирать и уже загрузил коробки в катер, он вдруг спохватился:

— Ой, стой, Федорыч. Забыл совсем. Там тебе письмо какое-то пришло. Давно уже, недели три назад. В визитке валяется. Забери, пока не выбросили.