Кровь в его жилах

Глава двадцать седьмая Светлану обвиняют в бездействии

Зерновое встретило неласково. Ветром в лицо. Обжигающим щеки холодом. Заунывным звоном колокола, плывшем сером, грязном небе. Пороховой гарью, хотя скорее всего это Светлане лишь почудилось. Кольцом голубых мундиров, ощетинившихся оружием вокруг управления прииском. Замершими за этим кольцом безмолвными женщинами и детьми в каких-то обносках. Полными тоски, словно звериными, стонами. Тонким, непрекращающимся, застывшим на одной ноте плачем. Криком Рогозина в темную, рыдающую, сжимающую бессильно кулаки толпу: «Жандармы имеют право стрелять в идущих на них рабочих! И не только рабочих!» До сих пор неразобранными кучами окровавленных тел, между которыми безучастно ходили эксперты или любопытствующие князья? В общем, кто-то в гражданском, так что и не понять. Толпой нахохлившихся, недовольных князей, министров и еще каких-то не опознаваемых, незнакомых Светлане людишек с кожаными папками под мышками.

Один из этой толпы, чем-то странно знакомый, пожилой, седой, благообразный, богато одетый в добротное пальто с бобровым воротником, осмотрел с ног до головы идущую возле инвалидного кресла Волкова Светлану и недовольно процедил ей в лицо:

— Надо же, кто все же соизволил проснуться спустя столько лет!

Она сцепила зубы, чтобы не сказать что-нибудь сгоряча. Свою вину тут она признавала. Могла ведь вмешаться, приходя на помощь Мише.

Колеса инвалидного кресла бодро месили серый, смешанный с грязью снег. Лакей Волковых, казалось, не прилагал никаких усилий для этого. Сама Светлана еле передвигала ноги — они вязли в окружающей грязи, словно Зерновое, как болото, поглощало её.

— Тихо, Светланка, не принимай это близко к сердцу, ведь в чем-то Дальногорский прав! — прошептал Волков, только Светлане от этого легче не стало. Горло сжимала боль. — Ты бегала от ответственности, но она имеет такое мерзкое чувство все равно тебя настигать.

— Это она.? — кто-то удивленно переспросил в толпе. И не понять кто, потому что в глазах странно темнело. О ней тут все знали. Быть может, даже ждали её тут.

Дышать стало тяжело, даже не из-за забивающего нос запаха крови и человеческих испражнений — вечного спутника человеческой смерти.

Дышать было тяжело, потому что это серое небо, это серые бараки, эти серые люди, потерявшие все, эти алые пятна на сером от грязи снеге — это её страна, это её земля, это её ответственность, с которой она не справилась, это её ошибка. Не надо было себя жалеть в больнице. Надо было вмешаться и помочь Мише — он же говорил, что тут полным-полно мертвяков. Нельзя себя жалеть! Она или боевой маг, или… Никто.

Колокола звонили по её ошибке. Колени сами подгибались от тяжести и несправедливости этого мира.

— Не похожа…

— Не та кровь совершенно…

— Павел такого бы не допустил…

— Измельчала Рассеюшка…

И тут кто-то сильно дернул её за плечо, утаскивая в кромеж. Крепкие руки притянули к себе и уткнули носом в черное сукно, пропахшее мятой. Серебро вышивки было жестким и отчаянно кололось.

Калина зло прошипел куда-то в макушку Светланы:

— Твари! Сами за десять лет все проворовали, палец о палец не ударили, чтобы спасти страну, а как обвинять девчонку — так запросто!

— Алексей Петрович… — устало прошептала Светлана ему в грудь. Молоточки боли, зародившейся в управе, застучали сильнее в висках.

Калина возмутился еще сильнее:

— Я тридцать лет уже Алексей Петрович, уж простите. И мелкие манипуляции улавливаю только так. К завтрашнему дню доклад о случившемся тут будет у вас на столе. И не смотрите так… — Как могла на него смотреть Светлана, крепко прижатая к его груди, она не поняла. Калина продолжил бурчать: — эти твари на многое пойдут, чтобы посадить вас на престол, а самим дальше продолжить воровать.

— И все же они в чем-то правы. Я должна была…

Он жестко оборвал её:

— У вас сейчас есть реальная власть? Вы можете кому-то приказать, и ваш приказ выполнят?

— Вы? — она чуть подалась назад, вглядываясь в его сейчас полностью затянутые тьмой глаза. Он скривился, опять прижимая к себе:

— Увы! Вы правильно сказали утром, что меня вы даже уволить не можете. Я служу Соколову. Он прикажет вас поддержать — опричнина вас поддержит. Прикажет оставить в одиночестве — вы останетесь одна. Вам не на кого опереться и некому приказывать. Так почему вы сейчас так переживаете из-за отвратительных слов Дальногорского?

— Потому что он прав…

— Он неправ! — его горячее дыхание обжигало висок Светланы. — Он-то власть не терял. Он не терял семью, влияние, деньги, друзей, дом… У него все это осталось после Катькиной истерики. Только это не спасло Россию. А ваше появление почему-то чудесным образом спасло бы! Вы сейчас в центре громадного заговора против существующей власти — вы же правильно вашего «спасителя» Романа Анатольевича Шолохова назвали заговорщиком. Отступят сейчас Соколов и Шолохов в тень — вас будет ждать тюрьма за свержение власти. Революционерка императорской крови… Это же надо! Поймите, им сейчас просто удобно вас сломать, убедить, что все беды из-за вас и вашего своеволия, вашего нежелания сидеть на троне и разгребать трудности, с которыми они за десять лет не справились. Им выгодно, чтобы вы сломались и были послушны, как марионетка. Ничуть не удивлюсь, если скоро детей привлекут для манипуляций вами.

Светлана угрюмо напомнила ему:

— Дети уже были… — Она попыталась отстраниться, но у неё ничего не вышло — Калина был крепкий и упрямый.

— Муратово? Оно не прозвучало на всю страну. И вас там не в чем обвинить.

Она попыталась вырваться из кольца его рук, и Калина все же сдался — отпустил её, тут же заглядывая ей в глаза:

— Елизавета Павловна, вы только не обижайтесь на мои слова. Я помню, что говорил в управе. Я говорил, что вы не одна. У вас есть Громов, Волков-младший, Рокотов, Кошка… Я — пока мне прямым однозначным приказом не запретят вам помогать. И даже тогда я буду стараться вам помочь. Хотя бы исподтишка. Но в глобальном смысле — вы одна, вам не на кого опереться, если вас предадут Соколов и Шолохов… Не берите на себя чужие грехи. Гордыня — тоже грех. Вы не отвечаете за всю страну. Вы отвечаете за тот маленький кусочек мира, который возле вас. И не ведитесь на грубые провокации. А сейчас лучше подумайте: куда вас сейчас? Домой, может? Где вам легче дышится? В управу я бы не советовал. Там ваша змейка-Дальногорская во всю властвует…

— Я…

Он тут же засыпал её предложениями:

— «Доминик»? Или какая другая кондитерская? Ресторан? Вы же не обедали до сих пор… Трактир? Универсальный магазин? Где вам проще забыться и отвлечься?

— В храм… — прошептала она.

Она не думала, что Алексей её поймет — понял. Чуть дернул в сторону — вывалились они где-то на крутом берегу закованной в лед речки в черных глазках многочисленных полыней. Молчаливый лес тонкой полоской шел вдоль берега. За ним открывалось странное, не заросшее деревцами поле. Только деревянная церковка и стояла там черная, потемневшая от времени, одинокая и явно заброшенная, судя по чуть покосившемуся кресту на маковке, как слезе по земле и людям…

И ни одного дома, покуда хватало глаз. Везде белая, целомудренно чистая пелена снега. Ни единого человеческого следа. Даже воздух пьяняще чист — без примеси дыма, и так же обжигающе холоден.

Калина уверенно пошел первым, прокладывая дорогу в сугробах и зачем-то поясняя:

— Я родился тут… Точнее не тут — никто из нас прошлую жизнь не помнит. Тут меня нашли на перекрестке у кладбища. Хуже места не придумать, но отец забрал меня — рука не дрогнула. Тут хорошие, чистые места, хоть и заброшенные.

Светлана не сдержала любопытства — она понимала, что это место сокровенное для Калины, но не хотел бы поделиться им — не привел бы сюда:

— А что тут случилось?

Парень оглянулся на неё и упорно зашагал дальше. Снег скрипел под его ногами. Светлана не спешила идти за Калиной — сугробы были высокими, почти по колено. Упасть, неправильно поставив ногу, можно было запросто.

— Пожар. Мне было восемь лет, когда он случился. Вся деревня выгорела, а церковь уцелела — в ней люди укрылись от бушевавшего пламени. Отец погиб, своими молитвами защищая её и людей.

— Тебя обвинили в пожаре?

Калина снова обернулся и крайне серьезно посмотрел на неё:

— Не только обвинили — прямо в пламя кинули, как жертву. Отец успел поймать и защитить. Он был очень хороший, терпеливый, сильный, добрый… Я вот думаю, если он ради меня шагнул в пламя, то и я не так уж и плох? Как вы думаете, Елизавета Павловна?

Сейчас шутить о переизбытке ехидства в его характере не хотелось. Светлана очень серьезно сказала:

— Вы хороший человек, Алексей. Даже не сомневайтесь.

Он наклонил голову на бок:

— Вы Соколова этим просто убили.

— Чем?

Он поймал руку Светланы и кромежем утянул её на чуть просевшее крыльцо церкви:

— Тем, что назвали нас людьми. — В ответе удивленной Светланы он не нуждался. Калина закрыл глаза и вдохнул свежий воздух полной грудью: — хорошо-то как!

В воздухе до сих пор текли ручейки благости — больше двадцати лет прошло, как место забросили, а вера отца Калины до сих пор тут чувствовалась. Она текла через сердце, даря тепло и успокоение. Здесь даже дышалось легко.

Светлана посмотрела на раскрасневшегося на морозе Калину — ему должно быть больно тут. Благость тяжело переносится нечистью.

— Не больно?

— Так есть за что наказывать-то… Чё уж там. Всегда есть за что пожурить. За гордыню, за вырвавшееся нехорошее слово, за ехидство ненужное… Всегда есть за что пожурить.

— Отец вас…

— Никогда не наказывал. Я же сказал: он добрый был. Я как-то на Рождество не удержался до первой звезды… Стол уже накрыли, пахло так одуряюще вкусно! А еще треклятые сливы подали на стол! Зима. Снега. Мороз. Мы ждем звезду, а на столе лето! Сизыми вкусными, сочными бочка́ми оно так и соблазняло меня. Не удержался — утянул одну сливу. Потом стыдно, конечно, было.

Светлана вспомнила, как в детстве ей читали притчу об украденной сливе и её косточке:

— Отец сказал, что вы умрете через день, потому что косточки ядовиты?

У Калины вытянулось лицо:

— А вам так говорили?

Светлана улыбнулась на миг:

— Я-то слив не воровала! Это притча такая есть.

— Отец никого тогда не пожурил. Просто сам отказался от своей сливы, а я в результате получил две. Было вкусно, но как-то нечестно… Больше никогда не воровал. Отучило махом. Так что зря вы на благость и её боль наговариваете — всегда есть за что пожурить. Просто надо быть честным с самим собой и принимать это как должное.

Он с трудом открыл заметенную снегом дверь, откуда-то из кромежа достал горящую свечу и отошел в сторону:

— Прошу… Надеюсь, отсутствие образов вас не смутит.

Светлану не смутило. Главное, что тяжелая, теплая, словно отцова ладонь прошлась по голове, утешая, стоило ей ступить в сумрак церкви. Люди приходили на эту землю, люди покидали её, а их вера оставалась и давала силы и утешение другим, кому, как Светлане, не хватало собственной веры.

Она в дрожащий на сквозняке огонек прошептала молитву и поставила свечу догорать на подоконнике. На сердце по-прежнему была тяжесть, зато глядя на свечу, она нашла ответ на вопрос о всепролазности змея. Она все же поняла, что отличает больницу и храм. В больничной палате нет живого огня. Он есть дома — в любой печи. Он есть в храме — в свечах и лампадках. Но живого пламени нет в палатах.

— Спасибо… Спасибо за Калину. Он вырос хорошим человеком.

Из-за двери донеслось:

— Скажите ему, что я сливы с тех пор терпеть не могу…

Свеча погасла на сквозняке, почти догорев до конца.

Светлана вышла из сумрака храма, если не успокоившаяся, то готовая биться дальше.

Калина ей высказал:

— Вы ему не сказали про сливы.

— Поверь, он это знает… — Она осмотрелась и, утопая в снегу, первой пошла обратно к реке, к замершим на берегу березам, словно девицам в пестрых сарафанах в окружении хмурых парней — сизых, старых сосен. Они всегда понимали её. Они всегда помогали справиться с горечью.

В кармане шинели не вовремя зазвонил кристальник, разрушая первозданную тишину этих мест. Светлана с нежеланием достала артефакт и приняла звонок, представляясь.

Ей ответил угрюмый голос Юсупова:

— Елизавета Павловна, мы с Татьяной все решили. Только скажите: где и когда.

— Я сообщу вам время, Феликс, только чуть позже, — старательно мягко сказала она. — Не бойтесь и верьте: проклятье будет снято.

— Мы шагнем в пламя — пусть оно рассудит нас.

Он прервал без предупреждения звонок. Кажется, веры в нем все же маловато. Надо будет его привести сюда. Тут и провести очищение огнем — тут выжил Калина после пламени, тут укротил пламя его отец. Хорошее место для снятия проклятья. В таком месте не может случиться плохое.

Светлана улыбнулась небесам, реке и деревьям. Она прошлась рукой по шершавой, морщинистой коре хмурых сосен. Все будет хорошо. Юсупов сделал свой выбор. Он шагнет в пламя, спасая детей. И она шагнет в пламя, останавливая огненного змея. Она знала, что и Саша бы шагнул в пламя, если бы в лесу у Ермиловки светоч разросся бы огненного смерча, поглощая все. Он тоже бы прошел проверку огнем.

Калина молча остановился рядом, правда, дышал он при этом так выразительно, что Светлана обернулась к нему:

— Алексей Петрович, вы что-то хотели сказать?

— Не боитесь того, что Юсуповы всей своей семьей погибнут в пламени?

Она нахмурилась:

— Вы что-то знаете о предсказании Матвея Рокотова?

— Сейчас уточню.

Он шагнул в кромеж, исчезая.

Светлана стояла на крутом берегу, на самом краешке, и пила, как воду, свежий воздух. Он пьянил и очищал, дарил уверенность, что она поступает правильно. Давно с ней такого не было. Даже на Вдовьем мысу так хорошо ей не было.

Калина вышел из кромежа и кашлянул, привлекая к себе внимание.

Светлана лишь кивнула ему — сама же стояла, закрыв глаза и слушая звенящую до призрачных переливов свирели тишину. Солнце, выглянувшее из-за туч, грело лицо.

— Елизавета Павловна, в предсказании Рокотова от 21-го августа сего года ни слова о том, что Юсуповы выживут и снимут проклятье. Только то, что вы их отправите в огонь.

Светлана нахмурилась, резко разворачиваясь к Калине:

— Ты уверен?

— Мне показали засекреченный текст проклятья.

Должно быть, у Калины не малый чин в опричнине — так легко и быстро ему предоставляют секретные сведения. Надо же. Соколов играет по-крупному, все поставив на неё.

— Елизавета Павловна?

Она отрицательно качнула головой — она совершила глупость: поверила словам змея. Она поверила, что проклятье действительно можно так снять. Но ни единого подтверждения от Матвея не было!

Калина вымуштровано замолчал, спрятавшись за спиной Светланы. На её плечи, отвлекая, опустилась тяжелая шуба. Видимо, Калина понял, что они надолго застряли тут.

Она, вглядываясь в белоснежный пейзаж, пыталась понять, что за игру ведет змей? Светлана варежкой потерла замерзший кончик носа и щеки, и в руку ей тут же вложили теплую фляжку с пахнущим летом сбитнем. Горьковатая ромашка, освежающая мята, спелый вкус летних ягод. И как напоминание об осени — кислинка клювы. На императорской кухне не разучились варить любимый отцом сбитень.

Змей разыграл её, а она поверила. Поверила его словам и чуть не совершила ошибку. Зачем он вообще приходил тогда на берег⁈ Чтобы обмануть её? Но какое ему дело до Юсуповых? Он тогда сам не мог понять, причем тут Юсуповы. Если не лгал, конечно. Что за игру ведет змей?

Она снова и снова, слово за словом, вспоминала то утро.

Псарня.

Скит.

Вместе мы сильнее.

Конверты. И ведь не солгал про них!

Матвей… «Аристарх Борисович ска…»

— Расспросите Соколова о снятии проклятья Юсуповых.

— Будет сделано… — за спиной исчезло отвлекающее дыхание Калины.

Что еще говорил тогда змей?

Что подобное усиливается подобным. Огонь усиливается огнем. Свет светом, и так до бесконечности. Зачем он это сказал? Зачем он вообще все это говорил. Не пришел бы тогда — она бы и не знала, что он живет в каждом язычке огня. Она не узнала бы о решении епархии. Она бы…

Сбитень закончился, и Светлана сняла неудобную варежку, чтобы завернуть пробку. Пальцы покраснели от холода, но язвы на коже так и не появились. Может, не так и ядовит змей, как о нем говорят? Может, он вообще неядовитый подвид огненных змеев. И это Светлана бы не узнала, не приди змей тогда на берег.

Калина вынырнул из кромежа:

— Елизавета Павловна, Аристарх Борисович сказал, что есть один способ снятия проклятья с Юсуповых. Только один. Пройти очищение огнем, как делали в Европе.

Она не сдержала смешка под недоуменным взглядом Калины. Надо же! Почти слово в слово, как говорил змей. Он тогда не лгал. Он говорил правду там, на берегу.

Только зачем ему давать Светлане столько подсказок о себе?

— Елизавета Павловна, тут еще появились первые сведения о Зерновом прииске. Доложить?

— Да, — она нахмурилась — к змею и его внезапной правдивости на фоне полной всепролазности и неядовитости она вернется потом. Обсудить бы это с Сашей — она привыкла к мозговым штурмам вместе с ним. Только для начала надо победить змея и вытащить Сашу из тюрьмы. Но змея не победить, пока она все не поймет, а понять без Саши ей трудновато. Вот же глупая свиристелка…

— Вам только факты или…

— Алексей, — одернула его Светлана. Сейчас не хотелось быть объектом его ехидства. Он посерьезнел и поправился:

— Понял, виноват. Тут историческую справку во всю рвется дать вам Дашков. Да, да, да, тот самый. Он сам связался с опричниной, узнав, что вы отправились в Зерновое. Поговорите с ним?

Она вздохнула:

— А у меня есть выбор?

— Могу засадить своих парней за пишущую машинку — вам выдадут на руки доклад Дашкова.

— Я поговорю с ним.