Огонь. Она не твоя....

10

— Аль, меняем план действий, я взял вам билеты на ночной рейс, — голос Дмитрия, как обычно, был спокоен, деловит, без лишних интонаций, будто он зачитывал расписание совещания. — Вылет в 00:30.

Альбина в это время стояла на кухне, в одной руке держа ложку с дешёвым растворимым кофе, другой — опираясь на край стола. Кофе, как всегда, был мерзкий, но привычный. Она налила кипяток в кружку, сделала первый глоток — и только после этого села прямо на подоконник, подтянув ноги.

— Это с чего вдруг? — бросила она через плечо, глядя в чёрное, как смола, окно, в котором отражался её собственный, уставший силуэт.

— Ярослав взял билеты на утренний рейс, — спокойно ответил Дмитрий. — Прилетает около семи утра. К счастью, более ранних рейсов не нашлось.

— Ого, — усмехнулась Альбина, приподняв брови, — вот это скорость распространения информации. Я, между прочим, только днём документы получила, а к вечеру, значит, уже доложили наверх…

— Начальница районной опеки, — подтвердил Дима без колебаний. — Наше предположение оказалось верным: именно она на связи с ним. Нам повезло, что на момент подачи заявки она была в отпуске. Иначе за три дня, отведённые по регламенту на рассмотрение, она бы нам всю малину испортила, не сомневайся.

— Не можешь как-то задержать его там подольше? — в голосе Альбины прозвучала усталость, но с оттенком упрямой надежды, что мир, возможно, хотя бы раз сыграет по её правилам.

— Аль, я не бог. И Витя тоже, как ни странно. Всё, что могли, сделали. Настроение ему подпортили, проблемы на объекте создали, пара публикаций, встречи с губернатором и мэром…. Но, боюсь, он уже понял, кому именно он обязан этой внезапной рабочей прогулкой по провинциям.

— Ну, не знаю… — Альбина сделала ещё глоток кофе, — может, рейс как-нибудь задержать?..

— Аль, ты в своём уме? Ты улетаешь в час ночи, он прилетает в семь утра. Ваши траектории не пересекутся. Всё идёт по плану.

— Да бл…., Дима! Ночью с ребенком… тот еще квест!

Из-за тонкой стены донёсся сначала визг — громкий, острый, будто разорвали воздух, — а затем — плач, судорожный, захлёбывающийся, который вмиг подействовал на нервы, словно кто-то ногтями провёл по стеклу. Почти сразу раздался и голос Анны — дрожащий, вымученный, натужно ласковый, с той фальшивой, натренированной мягкостью, за которой скрывается паника.

— Что у вас там происходит? — поинтересовался Дима с настороженностью в голосе.

— Истерика у двух идиоток, — устало бросила Альбина и с силой опустила пустую кружку на подоконник. — Твою мать, Дима, что мне с ней делать? Ты мне няню нашёл, нет?

— Ищу, — коротко ответил он. — И Варька тоже ищет. Тут полный… пушной зверь, ну, ты понимаешь.

— Супер, — процедила она, поднимаясь. — Просто прекрасно. Ближе к катастрофе, как всегда.

Она нервно поправила воротник своей рубашки-поло — дорогой, идеально отглаженной, символа порядка и контроля, которых в эту минуту ей самой катастрофически не хватало. Плач за стеной усилился — теперь он был как сигнал бедствия, неотключаемый и намеренно игнорируемый. Альбина с раздражением поморщилась, встала и быстрым шагом направилась в узкую комнату, где девочка, доведённая до грани, продолжала заливаться слезами, а её бабушка тщетно пыталась восстановить хоть какое-то равновесие.

— Да что у вас, мать вашу, происходит? — в голосе злости хватало на десятерых.

Настя подняла на тетку маленькое, острое личико, залитое слезами. Карие глаза сверкнули обидой, страхом, неуверенностью и в то же время знакомым женщине упрямством. Маленькие ручки обвивали шею Анны.

— Маленькая моя… заинька моя… — шептала Анна, зарываясь в рыжие волосы внучки.

— Я не хочу, баба… — навзрыд плакала та, — не хочу уходить…. Я с тобой хочу….

— Маленькая, так нужно…. — голос Анны ломался, — понимаешь, так нужно…. Зайчик мой…. Это ненадолго, правда же, Аль?

Она подняла умоляющие глаза на дочь.

— На сколько понадобится, — скрипя зубами ответила та. — Собирайтесь быстрее!

— Баба…. Я не хочу…. Баба….

— Анна, или ты сейчас прекращаешь эту истерику, или я разворачиваюсь и решайте свои проблемы сами.

Анна, словно не услышав ультиматума, продолжала покачивать внучку на руках, как будто этим могла защитить её от грозы, что надвигалась в лице собственной дочери. Настя цеплялась за неё изо всех сил, уткнувшись носом в её плечо, а хрупкие плечики вздрагивали от рыданий.

— Аля… — голос Анны дрогнул, — она же кроха. Она только-только мать потеряла… Она тебя не знает… Она боится… — И, словно ища ещё хоть один довод, который мог бы растопить лёд, прошептала, обнимая девочку крепче: — Пожалуйста… она очень боится….

Альбина глубоко вздохнула, вжав пальцы в переносицу, будто надеялась таким образом вытолкнуть из головы нарастающий гул раздражения. Она смотрела в пол, считала до пяти, до десяти, и только потом — резко, без лишних слов — заговорила.

— Спусти-ка её с рук, — сказала она тихо, но с такой стальной ноткой, что возразить было невозможно.

Анна, колеблясь, всё же подчинилась: поставила девочку на пол, медленно, осторожно, как будто выпускала из рук не ребёнка, а осколок последней своей стабильности. Настя, не отпуская бабушкиной руки, испуганно вжалась в её бок, попятилась назад, но Альбина уже сделала шаг вперёд. Она наклонилась, крепко взяла девочку за подбородок и приподняла его, заставляя ту посмотреть ей прямо в глаза.

— Слушай внимательно, — произнесла она ледяным, бесстрастным голосом, от которого в комнате стало ещё душнее. — Тебе почти семь. Это много. Это достаточно, чтобы понять. У тебя два пути. Первый — ты едешь со мной, ведёшь себя спокойно, не кричишь, не плачешь, не устраиваешь сцен. Терпишь. Через пару месяцев возвращаешься к бабушке. Всё просто. Второй — я выхожу из этой комнаты, оставляю вас, и через день, неделю, может быть, месяц тебя забирает твой дед. Официально. С документами. И тогда бабушку ты больше не увидишь вообще. Никогда.

Настя смотрела в глаза Альбине, и в её собственных — карих, больших — быстро, как облака на ветру, сменялись чувства: сначала недоумение, затем страх, паника, ужас и, наконец, то смятение, которое возникает только у детей, впервые оказавшихся перед настоящим выбором, в котором нет ни правильного ответа, ни защиты.

Губы её задрожали, подбородок повело, как это бывает перед очередной волной слёз. Маленькие руки потянулись к Анне, но та не двигалась, словно и сама окаменела.

— Аля… — прошептала Анна, голосом, в котором сплелись и мольба, и боль, и безнадёжность.

Альбина не обернулась, не сдвинула взгляда ни на миллиметр — она смотрела только на девочку, хищно, точно, как следователь, который не имеет права на сочувствие.

— Решай. Живо, — коротко приказала она, и голос её был холоден, как лезвие ножа.

Настя стояла между двумя женщинами, как между берегами, что вот-вот разорвёт бурей: её взгляд метался от лица бабушки к лицу тётки, туда и обратно, по кругу, будто надеясь, что в чьих-то глазах найдётся ответ. Но ответа не было. Был только выбор.

— Я… — прошептала Настя, с трудом выдавливая из себя единственный, словно обугленный звук, — и её голос был не столько голосом, сколько дыханием, дрожащим, ломким, будто рождённым на грани рыдания. Она не закончила фразу — слова потеряли смысл, обрушились в груди, и девочка, не в силах больше вынести холодного, безжалостного взгляда тётки, уткнулась лицом в подол бабкиного платья, в серую ткань с вытертым узором.

Анна, чьи руки тут же обняли её, прижали к себе, склонилась над внучкой, почти не дыша. Голос её был едва слышен, как шорох.

— Мы сейчас, Аля… — прошептала она. — Сейчас, родная…

— Много вещей не собирай, — Альбина бегло осмотрела комнату, и чуть дрогнула внутри: что-то в этой комнате было не так. И только через несколько мгновений она поняла — почти не было игрушек. Никаких мягких игрушек, никаких паззлов, никаких кукол. Она медленно оглядела стены — сероватые, выцветшие, с обоями, местами отклеенными, где-то подрисованными ручкой. В углу стоял стол, некрупный, строгий, больше похожий на учительский. На нём — аккуратно расставленные пластиковые органайзеры: дешёвые фломастеры, многие из которых, как сразу стало ясно, давно уже засохли; коротко обгрызенные цветные карандаши; блокноты с обложками, пожелтевшими от времени.

Над столом — полка. На ней книги, не новые, кое-где с облупленными корешками. Альбина узнала среди них свои старые любимые томики: «Сказки народов мира», «Денискины рассказы», сборник стихов Остера, "Незнайка"….

Она перевела взгляд на кровать и едва не матюгнулась в голос.

Анна, опустившаяся на колени у шкафа, складывала вещи внучки в старую, видавшую виды спортивную сумку, из тех, что продавались десятилетиями на китайских развалах, — тонкая ткань, замятые углы, растянутые молнии. Вещи были чистые, аккуратные, даже отглаженные — всё, как всегда у Анны. Но они были явно поношенные, некоторые — потёртые на вороте или с выбившимися нитками. Не один из этих предметов не был новым.

— Так, — резко рыкнула она, — стоп! Перестали собирать! Девочка, — развернулась она к Насте, так и стоящей у стола и молча глотающей слезы, — есть что-то, что точно нужно взять?

Настя медленно подняла голову. Карие глаза на секунду метнулись в сторону кровати, затем на полку, но взгляд был пустой, тусклый. И, словно испугавшись самой возможности выбора, она резко покачала головой. Быстро, отчаянно — будто любое "да" могло стоить ей чего-то страшного.

— Анна, — Альбина выдохнула, понимая, что не дождется ответа от племянницы, — собери только трусы, носки и…. пару наборов одежды. Все остальное купим на месте.

Глаза Анны забегали.

— Аля… я переведу тебе…

— Анна, — перебила Альбина, с трудом подавляя вспышку — не злости даже, а той внутренней дрожи, которая возникает, когда тебя в который раз тянут обратно в чужую беспомощность. — Не пори чушь. Я сейчас отвечаю за неё. Мне твои копейки без надобности.

Она хотела отмахнуться, закончить разговор, закрыть тему, но что-то всё же заставило её остановиться, сделать паузу. Вновь — выдох. Промедление длиною в совесть.

— Есть у неё что-то, без чего никак? — проговорила Альбина уже чуть тише, стараясь говорить не голосом прокурора, а человека, которому важно не упустить деталь. — Ну там… мишка какой-нибудь? Или зайка? Не хочу потом разбираться с истерикой, что любимую штуку не взяли…

Анна, не глядя на дочь, вздохнула, словно под тяжестью не слова, а целой жизни, и медленно, виновато, потянулась к нижнему ящику стола. Оттуда она достала мягкую игрушку — вязанный шерстяной силуэт белки из «Ледникового периода». Игрушка была старая, с местами вытянутыми петлями, шерстью, кое-где сбившейся в комки. Ухо подшито другим цветом ниток. Один глаз перекошен. Но белка была явно живая — не по виду, а по тому, как Настя, увидев её, тут же метнулась вперёд и сжала в руках, прижав к груди, словно к талисману.

И в этот момент Альбина вдруг вспомнила. Она уже видела эту белку. Видела её в гостинице, в первый день, когда приехала. Настя тогда вцепилась в неё так же крепко, как теперь. Значит, таскает с собой повсюду.

Женщина нахмурилась, чуть наклонив голову. Мысли её завихрились, соскользнули в ту сторону, в которую она не хотела идти — слишком личную, слишком липкую. Ей не нравилось то, что она видела. Совсем. Это была уже не просто бедность, не бережливость и не скромность. Это была нищета: старая сумка, выцветшие вещи, игрушка, которую в нормальных условиях давно бы заменили новой.

И всё это — в окружении серых стен, облупленных обоев, книжек, оставшихся, по сути, от её же детства. Всё это было слишком… застрявшим. Слишком беспомощным.

История, в которую она ввязалась, всё больше напоминала ей не задачу, не временную миссию и даже не обязанность. А болото. Вязкое, липкое болото, в которое она уже влезла обеими ногами и где каждый шаг вперёд тянул за собой не выход, а только всё большую глубину.