Огонь. Она не твоя....

11

Девочка, наконец, уснула.

Это случилось неожиданно — так, как засыпают дети после бури: внезапно, будто выключаясь из мира. Она устроилась в кресле самолёта, закутанная в мягкий плед, заботливо подоткнутый под подбородок внимательной стюардессой. В одной руке — сжата до белизны вязаная белка с перекошенными глазами, другая — подогнутая ладонь, спрятанная под щекой. Губы чуть подрагивали даже во сне, на ресницах ещё не высохли последние слёзы. Рыдания уже давно стихли, остались только тихие посапывания, свидетельствовавшие о том, как вымотано было это крохотное, напряжённое тело.

Альбина отложила планшет с резким, уставшим вздохом — те же документы, что она читала накануне, вдруг показались пустыми, скучными, как фон. Она сделала знак стюардессе — ещё кофе, чёрный, без сахара. Было около трёх ночи, а в голове гудело, как будто ей вслух кричали с двух сторон.

Она видела, конечно, что девочка плачет. И слышала — как не слышать в мёртвом зале вылета, где даже шаги отдавались гулом. Но делала вид, что не замечает: так было проще. Так было правильно. Пусть Настя думает, что она одна со своим горем, — это честнее, чем обещания, которые не будут сдержаны.

В аэропорту Анна всё ещё пыталась говорить. Слова высыпались из неё, как крупа из прорванного мешка — мелкие, беспорядочные, нелепо важные, в которых чувствовалось отчаянное желание передать всё и сразу, за оставшиеся секунды.

— Аля… — торопливо шептала она, глядя на внучку. — Она рисовать любит… очень. Я ей купила альбом, но она всё равно рисует быстро. Но ничего не портит… она аккуратная… И читает много… Мы брали книги из библиотеки… Она сама уже читает — я её научила, представляешь? И аллергий у неё нет, всё ест, кроме яиц… яйца не любит, совсем… и ещё…

— Анна! — голос Альбины резко вспорол воздух, как нож — на грани крика, но всё же сдержанный. — У неё язык есть! Мы как-нибудь сами разберёмся! Довольно!

Анна замолчала мгновенно, будто ей дали пощёчину. На секунду она остолбенела, а потом лишь кивнула, глядя в пол. Её пальцы всё ещё держали Настину ладошку, тоненькую, растерянную, влажную от слёз, — ту самую ладошку, которую спустя мгновение пришлось отпустить.

Настя больше не кричала, не держалась за бабушку, покорно отпустила ее и побрела следом за теткой, шаркая ножками, как маленькая старушка.

Когда у стойки регистрации были подписаны последние документы и получены посадочные талоны, Альбина, уже привычно проверив содержимое папки и сумки, бросила короткий взгляд через плечо, туда, где всё ещё стояла мать. Её лицо оставалось непроницаемым, но голос, когда она заговорила, приобрёл сухую деловитость, в которой угадывалась подспудная тревога:

— Ярослав возвращается завтра, — она мельком посмотрела на часы, затем, уточнив, поправила себя, — вернее, уже сегодня утром. И, можешь не сомневаться, будет в бешенстве.

Не делая паузы, Альбина сунула руку в сумку и извлекла плоский белый конверт, аккуратно вложив его в руку матери. За ним последовал второй — чуть пухлее, с явно ощутимыми купюрами внутри.

— Здесь путёвка в санаторий, — её голос был ровным, как в зале суда, где эмоции лишь мешают делу. — Один месяц. Без обсуждений.

Анна чуть раскрыла рот — то ли чтобы возразить, то ли просто от волнения, но Альбина, предугадав этот порыв, тут же пресекла его, не позволяя ни единой фразе родиться.

— Анна, — отрезала она, и это имя прозвучало уже как приказ, — или ты делаешь так, как я велю, или я не стану помогать. Ни тебе. Ни ей. Вообще. Совсем.

Она кивнула в сторону конверта.

— Берёшь путёвку. Берёшь деньги. И месяц — ни ногой в город. Не звонишь, не пишешь, не мелькаешь. Для Ярослава не будет секретом, где ты находишься — это ясно. Но, по крайней мере, я надеюсь, что ему будет лень переться за сто пятьдесят километров, чтобы устроить допрос, когда все и так очевидно. Ясно?

Анна медленно кивнула, пальцы сжались вокруг конверта так крепко, что костяшки побелели. В её лице не осталось ничего, кроме усталости — глубокой, неизлечимой, как запущенная боль. На фоне ярких огней аэропорта, механического гула и равнодушных лиц пассажиров она казалась фигурой, вырезанной из другого времени — старой женщины, которая всё ещё стояла там, где от неё уже ничего не зависело.

— Аль…. Позвоните… как устроитесь, — в спину уходящей дочери лишь попросила она.

Альбина даже не обернулась, сжав в руке руку племянницы.

— У вас красивая дочка, — внезапно вывел ее из задумчивости приятный голос стюардессы, поставившей перед ней чашку с кофе.

— Что? — женщина вернулась в настоящее.

— У вас очень красивая дочка, — повторила та и улыбнулась отнюдь не дежурной улыбкой. — И на вас похожа, как две капли воды.

Альбина скрипнула зубами, едва не огрызнувшись, но сдержалась. Свои эмоции посторонним она показывать не желала. А жизнь ее научила никогда не грубить обслуживающему персоналу. Только молча кивнула, погружаясь в чтение документов. Но ее мысли вольно или невольно снова возвращались к девочке.

Настя говорила крайне мало, чем сильно отличалась от других детей, выглядела замкнутой и отчужденной. Напуганной. И старалась вести себя как можно тише. В самолете, когда ее пристегнули к креслу, сжалась в комочек, лишь изредка бросая короткие взгляды на Альбину, а на вопрос стюардессы, нужны ли ей конфеты, испуганно вздрогнула.

Было что-то не правильное во всем этом, в поведении, в реакциях. Альбина ожидала капризов от усталого ребенка, но та лишь тихо глотала слезы, укрывшись пледом с головой. Отказалась и от конфет, и от мультиков, спрятав лицо в вязанную игрушку. Рыжие пряди выбились из хвостика, карие глаза закрылись через несколько минут после взлета — девочка крепко уснула, вымотавшись за этот чудовищно длинный день.

Альбина не могла не задавать себе вопросов о том, как жила ее племянница. Одно было очевидно: Анну Настя любила глубоко, безоговорочно, почти слепо — это читалось в каждом её жесте, в каждом взгляде, в том, как она пряталась за бабушку, вцеплялась в её руки, как в якорь посреди шторма. Ребёнок, вырванный из утраты, тянулся к единственному, что осталось живым. Альбина видела это и не сомневалась: привязанность между ними была настоящей, не театральной, не вызванной страхом. Но именно это, странным образом, только усиливало тревогу.

О том, как Настя жила с матерью, с самой Эльвирой, Альбина не знала ровным счётом ничего. Анна несколько раз пыталась рассказать, какой хорошей матерью стала Эльвира, девочка и правда была хорошо развита: читала, отлично рисовала — Альбина успела рассмотреть несколько рисунков. В них уже чувствовалась рука художника.

Но вот то, что Альбина увидела в той квартире, пусть и мельком, между делом, — серые, облупленные стены, отсутствие игрушек, запах застоявшегося воздуха, сумка с поношенными вещами, детская полка, собранная из книг её собственного детства, — всё это било по нервам с неожиданной точностью. Внутри нарастал дискомфорт — не от жалости, а от осознания, что что-то не сходится. Что-то было не так.

Впрочем, мельком Альбина просмотрела и вещи самой Эльвиры — роскошью они тоже не отличались: простые джинсы, несколько платьев, рубашки — стандартный набор. Ни дорогих украшений, кроме тех, что дарил Артур, ни вызывающих нарядов. Разве что белье она покупала хорошее. Но и его было ничтожно мало… Дорогими были разве что телефон и ноутбук, который Эльвира, со слов матери, использовала, чтобы учиться. Долгов за коммуналку тоже не наблюдалось — со свойственным ей любопытством и дотошностью, документы Альбина тоже глазами пробежала.

Но, возможно, впервые с самого начала этой истории, Альбина невольно закусила губу, ощущая, как в ней поднимается сомнение: а не прав ли, в конечном счёте, был Ярослав? Его методы были отвратительны, манера — хамская, взгляд на мир — лобовой, без тонкостей, но… разве не прав он был в самом главном? Разве не ясно было, что ребёнку нужно больше, чем вытертые пледы и пожилое тепло в ссохшемся доме? Разве можно было закрыть глаза на нищету, на отсутствие простого — стабильности, личного пространства, ощущения будущего? Что в конечном итоге важнее: любовь без возможностей или возможности без любви?

Ярослав….

Она залпом выпила свой кофе и попросила еще.

Ярослав…

Значит он не выпускал ее из поля зрения, как и она его.

Семь лет. Семь проклятых лет они жили, как разведчики по разные стороны границы — почти не касаясь друг друга напрямую, но неизменно ощущая присутствие противника. Она не раз ловила себя на том, что инстинктивно отслеживает его — в новостях, в отчётах, в служебных пересечениях, и, судя по его осведомленности о ее деятельности, он делал то же самое. Они играли в молчаливое наблюдение, как в шахматы на расстоянии, где каждый ход был предсказуем, и всё же — полон скрытого напряжения.

Она едва заметно усмехнулась, коротко, почти горько. Их странные отношения с Миитой напоминали ей не вражду и не охоту, и тем более не роман. Это был танец. Медленный, выматывающий, с оголённой сталью вместо партнёрства, где каждый шаг — на грани, каждое движение — по лезвию ножа. Опасный, мучительный, почти гипнотический.

Альбина всегда знала, что такие мужчины, как Ярослав Миита, не позволяют себе роскоши эмоций. Они просчитывают, планируют, не оставляют за собой следов, не действуют сгоряча. И когда-то, семь лет назад, он сам же и преподал ей этот урок — жёсткий, холодный, но, как ни странно, необходимый. С тех пор она не питала иллюзий.

Тогда она села в машину Димы, ощущая на губах вкус поцелуя Ярослава, а внизу живота тлеющий огонь настоящего, дикого желания. И только позже, гораздо позже призналась себе, что на какое-то мгновение почти сдалась ему. Почти сожалела о том, что не послушала его, не отступила от намеченного и….

Сожаления давно прошли.

Нужно готовиться к войне. Как бы Миита к ней самой не относился, как бы не уважал, подобной оплеухи он не простит. И дело даже не в том, что ему нужна девчонка, нет. Дело в том, что теперь для него вопрос принципа наказать наглую выскочку, бросившую ему вызов. Приструнить ее, показав, что лев еще в силе и может одним ударом перебить хребет жертве.

Женщина вздохнула, закрыла глаза, откидываясь на спинку кресла.

Посмотрим, кто кому еще хребет переломает. Она давно уже не косуля, давно отрастила и когти, и клыки. И битва будет на ее территории. Первый раунд остался за ней.