Осколки тебя

ГЛАВА 22

«Я не был одним человеком. Я был многими. Осколками тех, кем я мог бы быть. Искалеченный. Срубленный, как старый дуб, и теперь ждущий, чтобы впихнуть крошечные кусочки себя в кого попало. Я не хотел, чтобы кто-то сбежал от меня. Мне хотелось, чтобы они навсегда впитали меня и то, что я сделал, в свои души. Осколки меня»

Я не умела скучать по кому-то.

Конечно, я скучала по отцу, но мне как-то удавалось отгородиться от этого. Я решила, что его больше нет, что случилось то, что я не могу изменить. Просто еще одна часть гобелена из моих травм. Еще один материал для моих книг. Я не позволяла себе скучать по нему, что давалось мне довольно легко. Родителей нужно перерасти. Позволить им остаться на обочине вашей жизни, чтобы видеться с ними только на дни рождения, праздники или если нужны деньги.

Так я говорила себе.

И это работало.

Но вот Сента отодвинуть на второй план не получалось. Он пустил в меня корни, оставил после себя шрамы. Если переставала скучать по нему, я переставала дышать.

Поскольку я больше не играла со смертью, и ей видимо тоже не было до меня дела, пришлось принять тот факт, что я скучала по нему. У меня появилась слабость, но я не могла позволить ей поглотить меня.

Поэтому я принялась за работу.

Конечно, нелегко было написать целую книгу со сломанной рукой и разбитым сердцем, но технологии продвинулись настолько, что я могла пользоваться только одной рукой или вообще обойтись без рук. Что я и сделала.

Запас обезболивающих, к сожалению, был не бесконечен, а Кэрри выписывала рецепт на новые таблетки не очень охотно. Выздоровление без опиатов — не самое лучшее время в моей жизни. Вино лишь слегка притупляло боль, а так как мне не хотелось, чтобы опиатная зависимость превратилась в алкоголизм, я стала ограничиваться одной бутылкой в день. Ладно, иногда выпивала две, но уверена, что даже сам Хемингуэй говорил, что писать в пьяном виде можно, если не нужно. Даже если технически я не писала, а диктовала.

Поначалу я чувствовала себя странно, когда произносила свою историю вслух.

Любимыми вопросами интервьюеров после знакомства со мной были вопросы о тридцатилетней женщине, традиционно привлекательной и больше походившей на трофейную жену, чем на женскую версию Стивена Кинга. И да, кто-то однажды мне это уже говорил.

Отсюда и их вопросы как я могу создавать свои истории.

Мой ответ был примерно следующим: «Придумывать ужасы может практически каждый. Самое сложное — понять, как справится с ними на экране, смотрящими на тебя в ответ».

И это было правдой. Во мне таились глубины ужасов, как собственных, так и выдуманных, и я оказалась достаточно талантлива, чтобы понять, как пробудить в людях желание погрузиться в них. Чтобы сплести слова, а затем с мужеством справляться с ними, смотрящими на тебя в ответ с монитора. Чтобы произносить их в машину, вводившую их в компьютер, я не переставала смотреть на них, что немного смягчало удар. Или, может быть, я просто стала жестче.

Шесть месяцев спустя

— Это моя лучшая работа. И да, знаю, что ты не помнишь других, поэтому тебе не с чем сравнивать.

Я сделала паузу. Неловкую. Неудобную.

Рука болела от тепла. Конечно, болела. Большинство людей с подобными повреждениями костей, которые никогда не заживали нормально — потому что ничто и никогда не заживало — испытывали проблемы на холоде. Они не выносили, когда холод просачивался в кости. В трещины. Для меня же холод был единственной вещью, которая помогала. Больно, конечно, было, но боль была другой. Более комфортной. Знакомой.

Сейчас я могла печатать. Конечно, не так, как раньше, а если работала дольше четырех часов подряд, случалось так, что боль становилась настолько сильной, что по щекам стекали непроизвольные слезы.

Из-за чего — из-за боли или из-за истории? Я не знала.

Диктовка занимала больше времени. Я чувствовала себя сковано, потому что не привыкла произносить вслух свои мрачные мысли. У меня не получалось легко погружаться в разум серийного убийцы, а ведь именно эта способность делала мои истории такими креативными и убедительными.

Отец нахмурился, глядя на протянутую стопку бумаг. Она была большой. Стопка. Лента, скрепляющая ее, сильно натянулась, и у меня болело запястье от тяжести. Я могла бы перевязать его. Так было бы гораздо удобнее. Но именно так я протягивала отцу свою первую книгу, напечатанную на нашем старом семейном принтере, местами не отпечатывающим слова.

Я не была сентиментальной. Именно так я говорила себе.

Отец взял книгу, посмотрел на обложку и нахмурился.

— «Осколки. Магнолия Грейс». — Он прочитал название вслух, затем поднял глаза на меня. — Вы — Магнолия Грейс.

В горле застрял ком. Он не сформулировал фразу как вопрос, скорее утверждал с неуверенностью. Он пытался вспомнить, примерно так же, как делаете вы, когда пялитесь на кого-то на вечеринке, задаваясь вопросом, встречались ли вы с ним раньше.

— Я.

Мой голос дрожал.

В присутствии хладнокровных убийц, самого известного серийного убийцы десятилетия — его, кстати, поймали — и членов самой смертоносной мотоциклетной банды в мире, я оставалась невозмутимой. Но в присутствии доброго, спокойного человека, который вырастил меня, но не узнавал, я рассыпалась на куски.

Отец крепче сжал стопку бумаг и на его лице отразились ярость и разочарование.

— Я вас знаю?

Я сглотнула. Вкус меди наполнил мой рот, когда я закусила губу.

— Раньше знал.

Он уставился на меня.

Сегодня я очень постаралась выглядеть хорошо, как и в любой другой день. Потому что это я могла контролировать. Каре, которое недавно сделала, было гладким и идеально доходило длиной до подбородка. Черный по-прежнему оставался единственным цветом в моем гардеробе, довольно большом в доме Эмили, потому что она не настолько сильно привязывалась к материальным вещам, как я.

Сейчас я вносила в ее дом свои штрихи, сохраняя при этом ее суть. Эмили стала моим ангелом-хранителем. Без нее я не написала бы книгу, которую держал в руках мой отец. У меня не было бы шрамов, физических и эмоциональных. Я чувствовала с ней родство.

— Папе. — Отец начал читать вслух посвящение. — За то, что дал мне силы взглянуть на свои ужасы и превратить их в искусство.

Он поднял глаза.

— Это я, — сказал он тихо. — Я — папа.

Я кивнула, потому что не верила, что смогу что-то сказать. Глаза заслезились, но я не могла позволить себе плакать. Я могла плакать, когда писала, потому что считала это нормальным. Этого требовала история. Я могла жертвовать собой ради искусства и делала подобное не единожды, но не могла поддаться слабости. Или ностальгии.

— Мэгги? — голос отца стал более узнаваемым.

Он стал почти похож на себя прежнего, даже если все остальное в нем было не так. Одежда, которую выбрала для него моя мать. Комната, за которую я платила, и которая смотрелась очень уютно. В ней были книги — правда, ни одной моей, фотографии — тоже ни одной моей, шахматная доска и ковер из его кабинета. Но какой бы дорогой эта комната ни была, сколько бы удобств в ней ни было, дверь в нее запиралась снаружи и пахла она утратой, чистящими средствами и пожилыми людьми. Сколько бы денег у вас ни было, вы не сможете скрыть этот запах.

— Мэгги, — повторил он.

— Да, папа.

Он снова посмотрел вниз.

— Еще одна книга?

Я кивнула.

— Ты повзрослела.

Я знала, что отец говорит не о морщинах на моем лице. У меня их не было. Лучшие хирурги страны следили за тем, чтобы с тех пор, как отец видел меня в последний раз, на моем лице ничего не изменилось. Но я знала, что он видел. Он видел годы, которые я не прожила. Годы, которые я отняла у других. Годы, отнятые у меня.

— Да, папа, — согласилась я.

Он посмотрел вниз, перебирая страницы.

— «Ее кровь подобна вину. Выдержанному. Насыщенному. Редкому. Никто, кроме меня, не прольет ее».

Его глаза встретились с моими. Ясные. Причиняющие боль.

— Хорошее начало, Мэгги.

Так и было, ведь эти слова сказала я.

А потом мой отец ушел. Я смотрела, как он уходит, как покидает это здание. И видеть это оказалось хуже, чем смотреть, как умирает человек. Мне следовало бы знать, ведь я наблюдала за смертью человека. Дважды.

В тот день Сент приехал в гараж, чтобы спасти положение. Он увидел, что я стою, успев освободить больную руку от скотча. Я все еще держала пистолет, потому что не была настолько наивной, чтобы опустить его, не убедившись, что мне не нужно никого убивать, чтобы выжить.

Жадность умирал медленно. И громко. Он издавал много резких, влажно звучащих стонов. Я наблюдала за его мучениями. Смотрела в его широко распахнутые, молящие глаза и знала, что мои были равнодушными и неумолимыми.

— Твоя мать, — сказал мой отец. — Где она?

Скорее всего, она стояла за дверью, прижавшись к стене, и ждала, когда ее ужасная дочь скажет что-нибудь, что расстроит человека, который больше не узнает ее.

— Ей нужно…, — замялся он, смутившись. — Это не наш дом. Это неправильно. Мне нужно…, — он снова замолчал, сосредоточившись на мне.

Сосредоточившись на мне, как незнакомец может смотреть на агента TSA, проводящего его через металлоискатель. Уважительно, потому что так надо, но с готовностью забыть его, как только он отойдет.

— Кто вы?

Я встала, радуясь, что ноги меня держат.

— Я никто, — прошептала я.

Я не взглянула на отца, прежде чем уйти. Не попрощалась с ним. Время для этого пришло и ушло.

Я ушла.

И не поздоровалась с матерью, когда уходила.

Может это было жестоко.

Может это делало меня плохим человеком.

Но я все равно так поступила.

Мне нужно было быть в другом месте. Был еще один человек, с кем нужно попрощаться.

~ ~ ~

— Ты наказываешь себя? — спросила я, когда он открыл дверь.

Сент не сумел скрыть потрясения на своем лице. Легкий блеск в его глазах, крепко стиснутые зубы. Он отрастил бороду, как будто пытался прикрыться, спрятаться от того, кем он был.

Спрятаться от меня.

— Что?

Никогда не слышала, чтобы он произносил это слово. Для него оно было слишком простым, пресным. Слабым. Сент не выглядел слабым. Физически. Он стал больше. Крепче. Черты лица обострились.

Думаю, то же самое он видел и во мне. Мои волосы, отрезанные и уложенные самым дорогим парикмахером, которого я смогла найти в радиусе пятидесяти миль. Мои мышцы, хотя и были гораздо меньше по сравнению с его, стали рельефнее. В основном потому, что теперь я давала своему телу достаточно топлива, чтобы питать их. Я работала изо всех сил чтобы моя рука зажила и функционировала максимально хорошо после подобной травмы.

Я оглядела мотель. В бассейне отсутствовала вода, за исключением небольшой лужицы с зеленой жижей по центру. Люди сидели возле своих номеров на разномастных стульях, курили и глазели друг на друга. Вдалеке то и дело срабатывали автомобильные сигнализации. Я заплатила менеджеру отеля сотню баксов за то, чтобы мою машину не заблокировали другие, когда я к ней вернусь.

— Это место. Ты наказываешь себя, живя здесь, — сказала я. — Что довольно скучно, если тебе интересно мое мнение. Измученная душа заставляет себя жить в убожестве, чтобы… что? Раскаиваться в своих грехах?

Сент не отошел от двери. Не пригласил меня войти.

— Ты же знаешь, я не верю в искупление.

— Значит, только наказание? — спросила я, раздражаясь. — Ты правда настолько саркастичен? Думаешь, что заслуживаешь считать себя благородным и жить в этой грязи, потому что ты такой большой и сильный и несешь ответственность за все плохое, что когда-либо случалось со мной?

Его лицо посуровело. Он ничего не сказал. Просто посмотрел на мою руку. Шрамы от моих операций были едва заметны, по-настоящему разглядеть их можно было только при правильном освещении. Однако Сент их видел. Он ведь был экспертом по подсчету шрамов.

Я проследила за его взглядом.

— Да, возможно, это побочный продукт твоего прошлого. Возможно. Но это я сделала выбор остаться. Жадность сделал выбор взять в руки молоток. В это было вовлечено больше людей, чем только ты. — Я подняла руку. — Она не заживет должным образом. Никогда не будет такой как прежде. Я буду страдать с каждой написанной книгой. И каждая книга, которую напишу, станет только лучше от этого. Боль будет выгравирована в каждом гребаном слове. Так что, если хочешь взять на себя ответственность за что-либо, то это будет ответственность за мой успех. Предзаказы на мою новую книгу уже превышают показатели всех остальных моих книг. Или ты хочешь что-то получить от этого? Можешь перетянуть на себя всю славу. Или…

Я замялась.

— Можешь взять меня. Я не отдаю себя просто так, чтобы тебе было понятно. Есть цена. Со мной нелегко жить. И я не прощу тебе ухода. Я буду трудной. Требовательной. Жадной, сексуальной.

Сент крепче вцепился в дверь и придвинулся ко мне ближе.

— Ты вернулась не только потому, что я нужен тебе, чтобы продолжать писать? — спросил он резко.

— Возможно лишь отчасти, — признала я. — Мне нужна была муза. И, несмотря на клише, я не хотела влюбляться и находить какой-то идеальный образец, который пробудил бы мой творческий потенциал. Я так не работаю. Поэтому, когда встретила твою идеальную, ни в чем не уступающую тебе, убогость, я ухватилась за нее. За тебя. Но я сделала это ради себя. По эгоистичным причинам. Я хотела высосать тебя досуха, а потом выбросить. Но знаешь, что я обнаружила? Невозможно высосать из тебя твоих демонов. Твоей тьмы. Она бесконечна. И я обожглась. На своих эгоистичных намерениях, на своей прожорливой гениальности. Они отвлекли меня от того, что ты давно перестал быть моей музой и стал зависимостью.

Я вздохнула.

— Но это лишь часть причины. Ничто на свете не заставило бы меня прийти сюда, если бы я не любила тебя по-настоящему. Не заботилась бы о тебе. А я ведь не умею заботиться и обязательно буду делать это неправильно. Я буду эгоисткой. Если ты не поедешь со мной, я все равно продолжу творить. Мои книги все равно попадут в списки бестселлеров. Я выживу, может быть, даже преуспею. Так что я здесь не потому, что не могу жить без тебя. Я здесь, потому что не хочу, чтобы ты жил без меня. Я здесь, потому что эгоистка. Я хочу тебя и не хочу, чтобы ты достался другой. И потому что, несмотря ни на что, Террор — твой дом. Ты слишком драматизируешь, покидая его. Если ничего не выйдет, между нашими домами будет много деревьев, достаточно места.

— На всей этой гребаной планете нет столько места, чтобы нам хватило.

Я встретила его пристальный взгляд.

— Итак, как насчет того, чтобы закончить разговор ни о чем? Я все равно солгала. Я не позволю тебе что-либо поставить между нами.

Его глаза снова вспыхнули. Затем Сент втащил меня в комнату. Дверь за нами захлопнулась, и он прижал меня к стене. Рядом со мной упали часы. Я надеялась, что они разбились вдребезги.

— Разве ты не хочешь знать, есть ли во мне что-то достойное? — спросил он голосом, полным жестокости. — Разве не хочешь знать, есть ли у меня какие-нибудь искупительные качества?

— Нет, — ответила я без колебаний, хотя Сент, по сути, умолял меня дать другой ответ.

За мной не водилось привычки оказывать эмоциональную благотворительность.

— Мне не нужно знать, что в тебе есть доброта. Добро есть в каждом. Даже в монстрах. Оно не уникальное. Не что-то особенное. Не интересное. Я хочу, чтобы ты был плохим. Порочным. Самим собой. Чтобы в тебе оставалось то, что отличает тебя от остального мира. И чтобы ты отдал это все мне. Потому что ты любишь меня.

Взгляд Сента остекленел.

— Я отдам, — прорычал он. — Я вырву свое бьющееся сердце, если попросишь.

— Тогда почему бы тебе не трахнуть меня? — прошептала я. — А потом отвезти меня домой.

Сент сделал и то, и другое.