Осколки тебя

ГЛАВА 4

«Я не избавился от ее тела. Не стал. Разве кто-то прячет картины Ван Гога? Нет. Вот кем я был. Художником. Однажды они это поймут»

Я была одновременно счастлива и зла, когда услышала стук в дверь. Стук оторвал меня от очень серьезного изучения любимого сайта онлайн-покупок. И все же я была счастлива, потому что после уборки коттеджа, тренировок, препарирования социальных сетей скальпелем, просмотра видео на YouTube — да, я занималась и этим — и чтения Кинга, у меня практически не осталось ничего, чем можно заняться. Стук избавил меня от необходимости совершить что-то немыслимое, например… начать писать книгу.

Я не могла писать. Хотя и должна была. У меня накопилась куча непрочитанных электронных писем, пропущенных звонков и сообщений от моих редактора и агента, ждавших от меня главы, которые я давно им обещала, но так и не написала.

Как бы я ни ненавидела, как бы ни презирала людей, появляющихся в чужих домах, не будучи разносчиками еды или сотрудниками USPS¹¹, я не стала прятаться и ждать, пока названный гость уйдет. Вместо этого сделала что-то очень нехарактерное для себя. Я открыла дверь.

Мне улыбнулась женщина, держа в руках корзинку с чем-то похожим на кексы. Я догадалась, что она наверняка была из какого-то приветственного комитета, хотя и выглядела последним человеком на Земле, кто мог бы его возглавить.

Высокая, плотного телосложения, одета во все черное, с вьющимися волосами и без единого намека на макияж, за исключением ярко-красной помады на губах, каким-то образом украшавшей ее, хотя совершенно не должна была. Она замоталась в такое количество слоев одежды и массивных ожерелий, что напомнила мне мою школьную учительницу рисования. Я не знала, нравится мне это или нет.

— Меня зовут Марго, — поздоровалась гостья. — Твоя вторая ближайшая соседка. И я решила, что нужно принести что-нибудь, чтобы поприветствовать тебя в нашем городе, поскольку твой первый ближайший сосед вряд ли это сделает.

Я не стала спрашивать ее, кем был мой первый ближайший сосед, потому что мне было все равно. Я провела восемь восхитительных лет в Нью-Йорке, ни разу не поговорив ни с одним соседом.

— У меня аллергия, — сказала я вместо того, чтобы представиться или впустить эту женщину в дом.

Марго приподняла бровь.

— На соседей?

Угадала.

— На кексы, — сказала я, кивая на корзину.

— У кого вообще аллергия на кексы?

Я пожала плечами.

— У меня. Спасибо за доброту. Убедитесь, что эти кексы попадут в руки тому, кому они нравятся.

Конечно, я не зашла настолько далеко, чтобы захлопнуть дверь перед самым ее носом, но одарила ее той натянутой, пренебрежительной улыбкой, которую вежливые люди всегда используют, чтобы выпутаться из подобных ситуаций. Я не отличалась вежливостью и в Нью-Йорке с удовольствием бы захлопнула дверь перед носом незнакомого человека. Но… насколько я не хотела нравиться здешним людям, настолько же мне не хотелось, чтобы они меня ненавидели. Я также была уверена, что большинство людей в этом городе гораздо вежливее меня.

— Зато у тебя нет аллергии на вино, потому что Николь в «Универмаге» сказала, что вчера ты купила восемь бутылок, а сегодня вернулась еще за тремя, — ответила Марго.

Она явно была не такая вежливая как остальные в городе. Я стиснула зубы.

— Не хочу показаться грубой…

— Нет, хочешь, — перебила она.

Я ощетинилась и выпрямилась от резкости ее тона. Марго определенно не пыталась церемониться и, воспользовавшись моим удивлением, просто ворвалась ко мне в дом. Я была так потрясена ее действиями, что позволила ей войти, просто уставившись на корзину с кексами, которую она оставила на крыльце.

Я мало что могла сделать в этой ситуации, разве что попытаться вытолкать ее из коттеджа, но, судя по ее внешности, Марго спокойно одолеет меня в драке. Я вздохнула и закрыла дверь, оставляя кексы медведям, или койотам, или любому, кто бродил по лесу.

Марго оглядывала комнату, когда я повернулась к ней с задумчивым выражением на лице. Она точно бывала здесь раньше, потому что Эмили казалась мне тем человеком, который ест кексы со своей соседкой.

Я ждала, что Марго спросит меня о вещах Эмили, возможно разозлится, что я оставила их себе. Я даже надеялась, что она разозлится, потому что единственное, на что она казалась была сейчас способной — расплакаться, вспоминая погибшую подругу. Но Марго удивила меня, а люди нечасто меня удивляли.

— Я не уверена, что ты мне нравишься, — сказала она, наклонив голову, как будто другой угол обзора был способен помочь ей принять решение.

Я пожала плечами, скрывая тот факт, что ее заявление заставило меня почти захотеть понравиться ей.

— Я не особо милая.

Марго продолжала рассматривать меня.

— Ах, и именно поэтому я склоняюсь к тому, чтобы подружиться с тобой.

Я напряглась.

— Я здесь не для того, чтобы заводить друзей.

Мой ответ прозвучал резко, кратко, настолько стервозно, насколько я могла. А я могла изобразить чертовски стервозный тон.

Вместо того чтобы рассердиться на мою наглую грубость, Марго улыбнулась. Каждая мышца ее загорелого лица двигалась от этой улыбки, морщинки стали глубже. Все это старило ее — улыбки и отношение к людям. Но ей шло. Со всем ее андрогинным обликом Дайан Китон¹². Она была элегантной и мужеподобной, грубоватой и некрасивой. Но, тем не менее, потрясающей.

Не такие у меня были подруги. Мне нравились глянцевые, безупречные люди с ботоксом, не заставлявшие меня думать о том, насколько я сломлена.

— Ты не очень популярна в городе, — сказала Марго, открывая мой холодильник.

Несколько минут она осматривала его содержимое, прежде чем достать бутылку розового вина, уже охлажденного, и заменить той, что она купила. Хотя мне не очень нравилось розовое вино, я купила эту бутылку как более приемлемую для завтрака.

Я не встала, чтобы помочь Марго найти бокалы, потому что она, казалось, знала, что где лежит. Она доказала мою правоту, открыв шкаф, на поиски которого у меня ушло десять минут в первый день приезда. В нем хранились очень хорошие бокалы. Элегантные. У Эмили имелись большие бокалы для красного вина ресторанного качества, фужеры для шампанского и бокалы для розового вина, которые и схватила Марго.

— Потрясающе, — ответила я, пока она разливала вино.

Меня нисколько не удивило, что Николь из супермаркета с удовольствием рассказала о моей стервозности, а Чарли, вероятно, нажаловался что я отказалась от автограф-сессии.

— Почему ты не согласилась на автограф-сессию? — спросила Марго без осуждения в голосе, с одним лишь любопытством.

Она подошла ближе и передала мне бокал с вином.

— Тебе бы это помогло завести связи в городе.

Я сделала глоток, наслаждаясь бодрящей, сладкой жидкостью. Обычно я пила розовое вино только в одиночестве, предпочитая в обществе кроваво-красное Каберне, стоившее столько же, сколько чертова машина.

— Я не хотела этого делать, поэтому и не стала, — ответила я.

— Женщин обычно не любят за то, что они могут сказать «нет» тому дерьму, которое они не хотят делать. Люди предпочитают, чтобы мы сами загоняли себя во всевозможные болезненные эмоциональные переживания и ситуации, чтобы соответствовать их ожиданиям.

Я пожала плечами.

— Многие люди ненавидят меня по совершенно обоснованным причинам. Меня нелегко полюбить, но довольно легко возненавидеть. И меня это вполне устраивает. Я провела большую часть своей жизни, ненавидя себя и поверь, во мне много добра для подкормки этого чувства. И единственное, что не вызывает во мне ненависти к себе — это то, что я научилась не соглашаться с чем угодно лишь бы понравится другим людям. Так что я с легкостью сказала «нет» автограф-сессии.

Марго посмотрела на меня поверх своего бокала с вином тем проницательным, понимающим взглядом, который смогли довести до совершенства лишь немногие люди в этом мире.

— О, я наконец-то определилась и решила, что ты мне нравишься, — сказала она после долгой паузы.

Я улыбнулась.

— Это ненадолго.

Марго лишь улыбнулась в ответ. Эта женщина была мудрее меня. И умнее. И определенно добрее. Возможно, я смогла бы развить в себе первые два из этих качеств, но вот доброта вряд ли способна пустить внутри меня корни. Моя почва была непригодной для нее.

— Если честно, то у меня нет аллергии на кексы, — выпалила я.

У меня что, завелась новая привычка? Говорить в тишине, которой я обычно наслаждалась?

Марго вскинула бровь и слегка улыбнулась.

— О, я знаю.

~ ~ ~

Я провела почти приятный день с незнакомкой, вином и восхитительными на вкус кексами. Я съела два. Две порции сложных углеводов, сахара и насыщенных жиров. И мне понравилось. За что я себя почему-то не ненавидела. Как не ненавидела и Марго.

Отвлечься от ноутбука было, мягко говоря, приятно. А эксцентричная, резкая и забавная Марго вызвала у меня зуд в затылке, в месте, где зарождались мои истории, словно инфекция. Чем, по-моему, они и были. У меня даже проявились симптомы этой инфекции — парочка идей и обрывки сюжетной линии. В основном поздно ночью или ранним утром, когда мой мозг был слишком затуманен, чтобы что-то понять.

Я не стала паниковать. Зачем? Вирусы всегда быстро распространяются.

Мне становилось все хуже и хуже, пока история не захватывала меня, и единственным лекарством было перенести ее на страницы. Хитрость заключалась в том, чтобы не забегать слишком далеко вперед. Начать лечить себя — писать — до того, как по-настоящему заболею.

Поэтому я пока не стала создавать персонажа-прототипа Марго или обдумывать, какой она будет в моей истории. Но я позволила этой идее осесть в голове. Вот как это иногда бывало. Случайный разговор. Бездомный крикнул мне на улице о своем восхищении. Какое-то телешоу, полное подростковой чуши и дыр в сюжете. Музыка. Убийство.

И если честно, в основном меня вдохновляло именно убийство.

Многие считали любое убийство трагедией. Для меня же оно было и отдыхом, и работой, и чем ужаснее оно было, тем лучше. Конечно, я бы предпочла, чтобы какого-нибудь бедного человека не убивали, чтобы я могла вдохновиться на историю, но людей убивали в любом случае.

Когда я смотрела на мигающий экран, на то, что разрушило мой гребаный кайф, в памяти всплыл именно этот аспект моей личности. Любовь к убийствам.

Моя мать ненавидела во мне это. То, что с юных лет меня больше интересовал Дин Корлл¹³, а не сериалы подобные «Клубу нянь¹⁴» или что там еще она пыталась мне навязать. Или то, что я носила только черное и резала платья пастельных тонов кухонными ножницами.

Я могла бы проигнорировать ее звонок.

Это было правильно.

Для меня, конечно.

Но в какой-то момент мне все равно придется ответить. Я выделяла своей матери пять минут в месяц. Она итак была рядом все мое детство и ей повезло, что она получила от меня так много.

— Ты не отвечала на мои звонки, — поприветствовала она меня.

Каждый ее звонок начинался с этой фразы.

Я вздохнула.

— Я в курсе.

— Ты даже не потрудишься придумать какое-нибудь оправдание? — прошипела она.

Я прикусила губу. Привычка, появившаяся у меня в раннем подростковом возрасте. Я жевала губу, пока она не распухала и не лишалась кожи, после чего я не могла есть без боли в течение недели.

Где-то провели исследование, что в организме некоторых людей выделяется химическое вещество, расслаблявшее их, когда они кусают губы. Думаю, не стоит удивляться тому, что я расслаблялась, поедая собственную плоть.

— Какой смысл? Ты же знаешь, я не отвечаю на твои звонки не потому, что занята или потому что у меня дедлайн или пропала связь. Я не беру трубку, потому что не хочу с тобой разговаривать.

Я одновременно ненавидела и восхищалась собой за откровенную жестокость, с которой разговаривала со своей матерью.

— Скоро День благодарения, — сказала она вместо того, чтобы начать пассивно-агрессивное переругивание, как она любила.

Наверное, вспомнила о лимите времени во время разговора со мной.

— И об этом я знаю, — ответила я, глядя в окно и гадая, как лес будет выглядеть покрытый снегом.

Растения и деревья были практически безжизненны, если не считать парочки листьев, упорно цепляющихся за ветки, оттягивая неизбежное. Конечно, большую часть леса составляли сосны, но мне нравились именно растения, которые засыхали, гнили и весной оживали заново. Но больше всего они мне нравились безжизненными.

— И? — допытывалась мама.

— И что? — повторила я как попугай.

— Ты не сообщила мне что приедешь.

Еще одна вещь, которую я подарила своей матери — точнее, своему отцу — это посещение ровно двух национальных праздников и одного личного: Рождество, День благодарения и день рождения моего отца.

Я ненавидела почти каждую секунду этих визитов. После этих праздников я возвращалась домой настолько обиженной, разбитой и измученной детской травмой, что за неделю писала половину бестселлера. Это составляло семьдесят процентов причины, почему я вообще ездила на эти праздники. Остальные тридцать процентов принадлежали моему отцу. А учитывая, что его не стало, я не так отчаянно искала новые эмоциональные шрамы, чтобы превратить их в книгу.

— Я не сообщила, потому что не приеду, — сказала я наконец.

Пауза.

Очень напряженная.

— Мы договаривались что ты будешь приезжать на каждый семейный праздник. Я даже молчу о том, что разговариваю со своей дочерью всего лишь двенадцать раз в год. Что ты не звонишь мне в мой день рождения и не отвечаешь на мои звонки в свой. Молчу обо всем, что ты говоришь обо мне в средствах массовой информации…

— Я вообще не говорю о тебе в СМИ, — перебила я ее.

— Именно. — Слово было сказано резко и обвиняюще. — Ты — одна из самых известных писательниц своего поколения и отчасти благодаря образованию, которое мы с отцом тебе дали.

Я помассировала виски.

— Хорошо, в следующей статье «Таймс» спою тебе дифирамбы, — солгала я.

— Ты должна приехать на День благодарения.

— Единственное, что я должна — раз в три года сдавать мазок. Приезжать к тебе на День благодарения не обязана, это годовщина грубого геноцида и колониализма.

Я говорила стопроцентную правду, но не геноцид и колониализм останавливали меня от поездки. К несчастью для человеческой расы, они были обычным явлением.

— Ты даже не собираешься навестить своего отца? — спросила моя мать тем резким, вызывающим чувство вины тоном, в котором она была экспертом.

— Зачем мне навещать своего отца? Он умер, — ответила я резким, холодным и жестоким тоном, в котором профи была уже я.

Резкий вдох моей матери сказал мне, что я попала в точку.

— Твой отец не умер, Магнолия, — прошипела она. — Не смей больше так говорить о нем.

Я фыркнула.

— Я поверю тебе, если ты прямо сейчас позвонишь ему, и он назовет мое имя, — бросила я вызов.

Пауза. Долгая пауза.

— Правильно, ты не можешь ему позвонить, — сказала я, нарушая молчание. — Потому что он не помнит моего имени. И того факта, что у него вообще есть дочь. Или жена, если уж на то пошло. Мой отец стал бы единственной причиной, по которой я поехала бы домой на День благодарения, потому что он единственный из моих родителей, кто не винит меня в смерти Коди.

Еще один резкий вдох.

— Даже не пытайся изображать шок или защищаться, — продолжила я. — Потому что мы обе знаем, что я права. Даже до того, как отец умер, ты не была рождена стать матерью. Ты рождена для того, чтобы быть женой полковника, и, к несчастью для тебя, у этой роли оказался побочный эффект в виде рождения детей. Я рада, что ты вела себя как холодная, бесчувственная мегера и сделала из меня себе подобную. Потому что без тебя я бы не добилась всего того, что у меня есть. За это я тебе безмерно благодарна, мама. Я оплачу для тебя самый лучший дом престарелых, когда ты, наконец, поддашься какой-нибудь болезни. Кроме того, не жди меня больше на Рождество, дни рождения или любые другие дерьмовые праздники, призванные объединить ненавидевших друг друга людей.

Высказавшись, я повесила трубку, направилась к шкафу, где хранила спиртное, и принялась топить свои печали в виски.