Развод. Ты всё испортил!

Глава 26

- Сколько? – еле выдавливаю из себя.

Это сейчас мой максимум. Одно слово. Язык деревянный. Связки тоже не слушаются – гортань всё еще раздражена после интубации. Из меня выходит не голос, а что-то хриплое.

- Пять дней.

Зато мозг, слава Богу, работает. Возможно, даже лучше, чем раньше.

Пять дней...

Много.

Очень много!

Всё что угодно могло произойти за эти пять дней, пока я спал.

Не кома, сопор.

Не разбираюсь в медицинских терминологиях, но именно так мне сказал врач.

«Сопор – как глубокий сон, из которого можно выйти. Главное – чтобы было, ради чего просыпаться».

А еще он сказал, что я в рубашке родился. На теле ни царапины, органы в порядке. Так что, полная реабилитация – дело времени.

А времени у меня сейчас как раз нет.

У меня жизнь рушится, семья рушится, жена, возможно, уже с другим мужчиной, а я тут валяюсь тряпкой, еле руками двигаю – всё тело будто не моё, чужое, ватное.

- Сейчас ночь, Григорян. Завтра с утра свяжемся с вашими родными, сообщим хорошую новость.

Маму жалко. Как она там? Она у меня чувствительная очень, эмоциональная. Её же любая новость сломать может. Пока мы ковидом по очереди болели, она на нервах поседела вся. Сама эту заразу перенесла легко, а вот за нас за всех чуть с ума не сошла.

Киваю доктору. Точнее, это мне кажется, что киваю. А по факту только глаза прикрываю – шея тоже не слушается.

Медсестра поправляет одеяло.

Они выходят вдвоем.

Всю ночь я не смыкаю глаз. Пробую встать с койки, но тут же сдаюсь. Не получается пока.

Дело времени.

Поэтому лежу бревном и думаю, думаю, думаю.

Лучше бы раньше думал.

«Думать надо головой, а не членом!»

Член последнее время вообще не подает признаков активности.

Утром снова приходит медсестра. Проводит какие-то манипуляции, кровь берет, температуру измеряет – я даже не вникаю.

Даже моя физическая немощность в эту минуту меня не трогает. Хотя еще недавно от мысли, что кто-то за мной будет утку выносить, застрелился бы.

Немного позже появляется врач. Смотрит на мониторы, произносит какие-то дежурные реплики. Перед уходом сообщает:

- После трёх переведем вас в палату.

Киваю.

- Семье сообщили, придут в часы посещения. Ждите.

Вот так просто.

Ждите.

Ушёл.

А кому именно позвонили, кого ждать – не сказал.

Потому что, что?

Потому что нормальный человек и так знает, кто его семья и кого ждать.

А я – кто?

«Ты просто конченый мудак».

Самый последний из мудаков.

Грандиозный имбецил.

Ублюдочный кретин.

Я кто угодно, но не нормальный человек. Потому что нормальный бы не просрал свою жизнь в унитаз.

« Не смотря ни на что, я никогда не могла подумать, что ты способен сравнить нашу семью с туалетом».

«Браво, господин адвокат. Это было зрелищно!»

В палате, как и в реанимации, я снова один. Стол, стул, мерное тиканье часов.

Это хорошо. Компания мне точно не нужна. У меня и так в голове будто размножение личности. Один – вопросы задает, второй – ответы ищет, третий – кроет, на чем свет стоит...

Конечно же, я потерял счет времени. Потому что лежу так, что не видно часов – висят прямо над моей кроватью.

Только по окну понятно – еще светло. Еще не вечер. Еще немного – и семья придет.

И вот, абсолютная тишина палаты разбавляется стуком каблуков. А следом – гулкий топот. Это точно не медперсонал, они ходят бесшумно.

А потом дверь медленно и неуверенно начинает открываться.

- Тшшш, вдруг ребенок спит.

- Мам, – хриплю на той громкости, на которую способен.

- Вай, коранам ес! (прим. по-армянски – «чтоб я ослепла!») – моментально взрывается мама, залетая в палату. – Чтоб глаза мои не видели тебя в таком состоянии, ай бала! Кожа да кости!

Подбегает, хочет дотронуться, обнять, но в неуверенности топчется у подножья.

Папа молчит. В руках – спортивная сумка.

Наверное, вещи какие-то принесли. Обычно, так и делают, когда человек в больнице.

- Ты о своей матери вообще не подумал, когда за руль садился?! – не выдержав, начинает причитать мать. – О детях своих вообще не подумал?!

- Лариса, успокойся, – привычно осаждает её папа. Голос его тусклый, безжизненный.

Мама смотрит на него искоса, чуть заметно кивает.

- Я тебе толму принесла, картошку отварила с маслом, грудку в гриле, запеканку творожную, бульон, – начинает перечислять, виновато наклонив голову влево. – Не знала, что тебе можно, поэтому всё сразу принесла. А внизу всё отобрали. Сказали, нельзя тебя кормить.

И правильно сделали.

Люблю мамину стряпню, но о еде даже мыслей сейчас нет. Не чувствую голода.

Мама осторожно сдвигает край одеяла и медленно опускается на кровать.

Рассматриваю.

Щеки осунулись, под глазами темные круги стали еще темнее, растекаются вдоль переносицы.

Смотрю на её руки. Пальцы дрожат. Она ловит мой взгляд, сразу их в кулаки сжимает. Слабо так, неуверенно. Чтобы я не видел.

- Прости.

- Оффф.

И тихо, беззвучно плачет.

Не оплакивай меня, мам, я же не умер.

Папа вытаскивает из кармана сложенный платок, передает маме.

- Мам, – собираю все силы, чтобы спросить то, что меня мучает. – Ксюша знает?

Кивает.

- Знает, конечно. Ей первой позвонили, а потом уже она нам рассказала.

Да, конечно.

Она же супруга.

Пока еще.

- Приходила?

Качает головой.

- Только в первый день. Что ей тут делать, Карен джан? К тебе не пускали. А потом папа договорился, чтобы её не беспокоили звонками из больницы. Сам с врачами общался. А я каждый день приходила, сидела, ждала. Молилась.

Киваю. Логично всё.

Только внутри будто всё скручивается.

Раньше бы Ксюша не стала слушаться, даже если бы ко мне не пускали. Раньше приходила бы каждый день вместе с мамой. И молилась бы вместе с мамой.

Раньше.

В прошлой жизни.

- Дети?

- Дети со сватьей. Каникулы были, они детей к себе забрали. Карен джан, ты нас прости, мы им так и не сказали, что ты в больнице был. Пожалели.

И хорошо.

Мучились бы мои дети. Переживали. Вика бы плакала. Гера бы держался до последнего, конечно, но тоже бы потом расплакался. Хоть и мальчик, но еще ребенок. И если даже мне, взрослому идиоту, выть и рыдать хочется, что уж от них требовать?..

А Ксюша не приходила... И не потому, что с детьми была.

Дети-то с тещей были...

- Нора внизу ждёт, – продолжает мама. – Втроём не разрешили...

Папа молчит.

Смотрю на него, а он тоже. Разглядывает меня всё это время, хмурится и молчит.

Что, пап, разочаровал тебя твой лев?

Что ж, ты не одинок.

- Давай, сын, соберись. – Он будто мысли мои услышал. – Прогнозы хорошие, Бог от большой беды уберёг. Соберись.

А потом дверь снова открывается. Никого пока не видно, но я безошибочно узнаю – по запаху, который врывается в палату.

Мама оборачивается.

Папа тоже смотрит.

- Ларис, пойдем? – спрашивает.

Непривычно. Он раньше никогда не спрашивал. Он вообще вопросительные предложения нечасто использовал. Только командами. Как и подобает главе семьи.

Мама кивает.

- Я узнаю, что тебе можно, и принесу завтра, родной мой.

Подходит, наклоняется, прижимается теплыми губами ко лбу, берет в руки мою ладонь, гладит.

Отпускает нехотя.

Они выходят.

Ксюша заходит.

- Слава Богу, Карен, – произносит с улыбкой. И от того, как она на меня смотрит, тугой узел внутренностей расслабляется, и я снова начинаю дышать.

Подходит ближе. Придвигает стул, садится. Втягиваю носом её аромат. Свежесть, цветы, весна. Моя весна... Весна, которую я могу потерять.

- Испугалась? – спрашиваю почему-то. Глупо, но мне важно знать, что у неё еще есть ко мне хоть какие-то чувства.

Испугалась?

Обрадовалась?

Простила?

Господи, умоляю, пусть она меня простит!

Идиот. Чтобы простила, надо наконец извиниться. Я же именно это и хотел сделать.

Пять дней назад.

Опоздал.

На пять дней и целую вечность.

- Прости меня, джана, – вылетает легко. Боли нет. Её улыбка – лучшая анестезия.

Кивает.

Это значит, да? Простила?!

Другая бы злорадствовала, что муж-изменник валяется в больнице. Молилась бы пресловутому бумерангу.

Другая, но не моя Ксюша.

В ней нет тьмы, нет зла.

А любовь?

Есть?

«Я ненавижу тебя, – подкидывает предатель-мозг её слова. – Ты меня сделал такой!»

- Я тебе не желаю зла, Карен, – говорит тихо, опровергая мучительное воспоминание. Но имя моё, всегда песней вылетавшее из её губ, звучит чуждо, холодно. – Ты отец моих детей.

Не любовь.

Человечность...

Вот так в одночасье надежда испаряется. Отец её детей.

- Наших, – борюсь, – детей.

- Нас нет. Ты всё испортил.

- А кто есть? – шепчу. В боку колет. – Кто есть?

Морщится.

- Кто есть рядом с тобой? Есть кто-то?

Улыбается.

- Выздоравливай, Карен. Скоро суд.

Закрываю глаза. Хочу отвернуться к стене, но не могу. Голова будто в тисках – раскалывается. Гортань раздирает боль и спазм.

- Экспертизы уже были, – говорит она напоследок. – И работа у меня уже есть. И жить мне тоже есть где. Выздоравливай. И больше не делай глупостей. Ты о детях думай. Хоть иногда...