Сердцеед в Венецианской паутине

Глава 12: Флейта водосточных труб и шелковые сети

Пергаментные портреты врагов и союзников все еще пылились на столе, но Марко уже стоял с камзолом — темно-синим бархатом, расшитым серебряной нитью по вороту и манжетам. «Одевайтесь, синьор. Месье де Клермон уже ждет внизу. И проявляет… нетерпение».

Спускаясь по лестнице, я услышал его еще на полпути. Луи расхаживал по мраморному вестибюлю, поправляя кружевные манжеты и напевая какую-то игривую ариетту. При моем появлении он обернулся, и его лицо озарилось предвкушающей улыбкой.

«Леонард! Наконец-то! — воскликнул он, окинув меня оценивающим взглядом. — Бархат? Серебро? Солидно. Но не слишком ли мрачно для вечера, где будут блистать самые прекрасные цветы Венеции? Надеюсь, ты не собираешься весь вечер щуриться на Мочениго, как сова на мышь?»

«Цель вечера — не только поэзия, Луи, — сухо напомнил я, позволяя камердинеру накинуть на плечи темный плащ. — И твоя задача — блистать достаточно, чтобы отвлечь внимание от моих… щурящихся совиных глаз.»

«О, будь спокоен! — Он щелкнул пальцами. — Луи де Клермон еще не разучился очаровывать! Вперед, мой мрачный друг! Навстречу музам, вину и, главное, — дамам!»

Палаццо Контарини встретило нас ослепительным светом сотен свечей, отражавшихся в золоченых зеркалах и мраморных полах. Воздух был густ от аромата дорогих духов, воска, цветочных гирлянд и легкого напряжения светского вечера. Шелк, парча, кружева — все сливалось в роскошный калейдоскоп. Женский смех, легкий, как звон хрусталя, плыл над гулким рокотом мужских голосов.

Луи, будто гончая, почуявшая дичь, мгновенно растворился в толпе, его улыбка сияла во все тридцать два зуба. Я же задержался у входа, впитывая картину, ища знакомые лица из моего списка. Мочениго, похожий на надутого индюка в пурпурном, важно беседовал с кем-то у колонны. Дандоло нервно теребил манжету, поглядывая на вход. Кверини — строгая, в темно-зеленом, с ледяным взглядом — наблюдала за всем свысока. Барбаро и Дзено пока не было видно.

И тут Луи снова выручил. Неожиданно появившись из толпы, он схватил меня за локоть с театральным восторгом.

«Лео! Старина! Иди сюда! Я нашел просто очаровательных спутниц для этого вечера! Не смей отказываться!» Он почти втащил меня в группу из трех дам. Их глаза — любопытные, оценивающие — мгновенно устремились на меня. Луи представил с размахом:

«Маркиза Изабелла Фоскарини — ее остроумие способно затмить само солнце!» Дама в лиловом, с умными, чуть насмешливыми глазами, грациозно склонила голову. «Синьорина Кларисса Манфреди — ее голос, говорят, заставлял плакать ангелов!» Юная блондинка с невинным взглядом (слишком невинным для этого общества) застенчиво улыбнулась. «И графиня Виоланта Орсини — ее знания поэзии могут поставить в тупик любого академика!» Зрелая, величественная дама в черном с серебром кивнула с достоинством.

Изабелла Фоскарини… Фоскарини… Связана с Кверини через брак покойного мужа! Кларисса Манфреди… Любовница Пьетро Дзено, о которой докладывал Марко! Виоланта Орсини… Ее покойный муж был компаньоном Барбаро! Луи, чертов бабник, попал в яблочко! Я почувствовал прилив энергии.

«Огромная честь, синьоры, — поклонился я с безупречной галантностью, целуя протянутые руки. — Леонард, граф де Виллар. Ваша красота и изящество делают этот вечер поистине незабываемым еще до его начала.»

Легкая беседа завязалась сама собой. Я ловил каждое слово, вставляя осторожные вопросы, комплименты, демонстрируя начитанность (благо, знания настоящего графа и мои собственные слились воедино). Дамы, казалось, были благосклонны. Маркиза Фоскарини ловила мои намеки о торговле с тонкой улыбкой. Синьорина Манфреди бросала на меня заинтересованные взгляды. Графиня Орсини оживилась, когда речь зашла о сонетах Петрарки. Луи парировал шутками, создавая идеальный фон. Я чувствовал — контакт налажен. Эти женщины могли стать ключиками к нужным дверям позже.

Гонг возвестил о начале поэзии. Мы переместились в огромный зал с рядами стульев и диванов. К моему удивлению (и тайному ужасу Луи), дамы устроились так, что я оказался в центре — между графиней Орсини и синьориной Манфреди. Маркиза Фоскарини села чуть поодаль, но ее внимательный взгляд был на мне. Луи, оттесненный на периферию, строил мне комично-обиженные гримасы.

Вечер начался. И… о чудо! Это не было пыткой. Чтецы — среди них сам хозяин, Джованни Контарини, с лицом, не предвещавшим поэтических глубин, — декламировали сонеты и мадригалы незнакомых мне авторов. Язык был изыскан, образы — поразительно свежи, эмоции — подлинны. Я слушал, завороженный. «Эти стихи не дошли до моего времени. Сгорели в библиотеках, утонули в каналах, забыты… Какая потеря!» Я ловил каждое слово, восхищался вслух наравне с другими, чувствуя, как напряжение последних дней понемногу тает под волнами прекрасного. Даже суровый Мочениго кивал в такт, а Кверини позволяла себе легкие улыбки.

После особенно страстного сонета о неразделенной любви, который вызвал вздохи у дам и одобрительный гул у мужчин, графиня Орсини обернулась ко мне. Ее глаза горели.

«Граф де Виллар, вы, кажется, истинный ценитель, — сказала она тихо, но так, что слышали соседи. — Ваши французские поэты, несомненно, велики… но не рискнете ли вы поделиться чем-то… необычным? Из сокровищницы вашей родины? Что-то о… любви?» Ее взгляд был вызовом.

Внезапная тишина вокруг. Взгляды дам — ожидающие, мужчин — любопытные или скептические. Луи замер, широко раскрыв глаза. «Шанс!» Мысль пронеслась молнией. Нужно что-то дерзкое, разрывающее шаблон, запоминающееся. Не классика. Что-то из моего времени. Что-то… провокационное.

Я встал. Легкое волнение щекотало горло, но я его подавил. Взгляд скользнул по залу — вот они, мои цели: Мочениго, Дандоло, Кверини, сам Контарини на почетном месте. Барбаро вошел незаметно и стоял у колонны, наблюдая. Дзено прислонился к стене рядом с ним, скептически подняв бровь.

«Синьоры, синьоры, — начал я, голос звучал ровнее, чем я ожидал. — Вы просили о любви… и о чем-то необычном. Простите мой дерзкий французский акцент, но позвольте мне прочесть строки одного… мятежного духа моей эпохи. Не сонет, а крик. О любви к миру, к необычному… и к той, кто способна превратить обыденность в чудо.»

Я сделал паузу, собрался. И начал, вкладывая в слова всю страсть и дерзость, на которые был способен:

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Тишина стала гробовой. Кто-то ахнул. Графиня Орсини замерла с полуоткрытым ртом. Синьорина Манфреди широко раскрыла глаза. Даже Луи забыл дышать.

Я сразу

смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Последние слова повисли в воздухе. Миг абсолютной тишины. Потом… взрыв аплодисментов! Сначала робких, потом все громче, искренних. Графиня Орсини первая вскочила, хлопая в ладоши, ее лицо сияло восторгом.

«Браво! Браво, граф! Дерзко! Необыкновенно! «На флейте водосточных труб»! Гениально!»

«Вот это да!» — прошипел Луи мне на ухо, когда шум немного стих. — «Что это было?!»

«Мятежный дух, как я и сказал», — ответил я шепотом, одаривая зал скромной улыбкой.

«Эффектно!»

Эффект был и правда потрясающий. Ко мне пробивались, жали руку, поздравляли. Синьорина Манфреди смотрела на меня с новым, почти благоговейным интересом. Маркиза Фоскарини подошла: «Граф, вы… умеете удивлять. «Смазать карту будня»… Какая мощь!» Даже Кверини кивнула мне с ледяного расстояния — кивок был краток, но заметный. Барбаро с Дзено перебросились парой слов, их взгляды на мне стали пристальнее, оценивающе. Я выделился. Не как граф, а как нечто большее. Запомнился.

Остаток вечера прошел в вихре разговоров, шуток, легкого флирта. Дамы вились вокруг, их двусмысленные намеки о «фаворитах» и «особых беседах» стали откровеннее. Синьорина Манфреди, касаясь моей руки веером, шептала: «Граф, ваш «ноктюрн»… он звучит в душе. Как хотелось бы обсудить его… наедине.» Графиня Орсини намекала на редкие манускрипты в ее библиотеке, «которые могут вдохновить такого неординарного человека». Я парировал комплиментами, сохраняя дистанцию, но оставляя дверь приоткрытой. Эти связи были золотыми. Луи пытался вклиниться, но его затмевала моя внезапная поэтическая слава. Он выглядел как павлин, которому наступили на хвост.

Возвращались мы в гондоле под мерцающими звездами. Луи сидел напротив, откровенно надувшись, его хорошее настроение испарилось вместе с надеждой на ночное приключение.

«Ну и вечер! — проворчал он, глядя на черную воду. — Поэзия, аплодисменты, дамы, висящие на тебе… И ни одной, ни одной достойной внимания для скромного Луи! Все смотрели только на тебя, оракула на флейте водосточных труб!»

Я не мог сдержать смеха. Его обиженный вид был комичен. «Луи, друг мой, — сказал я, все еще улыбаясь. — Ты же сам меня втянул в тот круг. Твои дамы оказались… весьма избирательны в своих восторгах.»

«Да плевал я на их восторги! — Он махнул рукой. — Я хотел… ну, ты понимаешь! Теплоты! Нежности! А в итоге — слушал, как ты эпатируешь публику стихами про какую-то рыбу из жести и водосточные трубы!» Он вздохнул преувеличенно глубоко. «И где справедливость? Ты, остепенившийся влюбленный муж, купаешься в женском внимании, а я, искренний ценитель женских прелестей, остаюсь с носом!»

Его комичное отчаяние развеселило меня еще больше. «Может, твоя искренность слишком… очевидна, Луи? — пошутил я. — А моя «флейта» пришлась по вкусу именно своей неожиданностью.»

Он фыркнул, но потом задумался. «Может, и так… — пробормотал он. — Хотя, признаюсь, Лео… Твои стихи… они были… сильные. Зацепили. Даже меня. Эта штука про «новые губы» на жестяной рыбе…» Он замолчал, глядя на отражение звезд в воде.

Я откинулся на спинку сиденья, глядя в темное небо. Усталость накатывала приятной волной, смешанной с удовлетворением. Вечер удался. Цели достигнуты: я замечен, запомнен, вписан в круг. Полезные связи завязаны. И даже стихи… эти безумные, дерзкие строки Маяковского, рожденные в другом мире и времени, сработали как ключ к сердцам и умам венецианцев. В памяти всплыл образ Елены. «Вот бы она увидела меня сейчас, декламирующего Маяковского венецианским аристократам…» Улыбка сама тронула мои губы. Завтра — новые ходы, новые опасности. Но сегодня… сегодня был хороший день. Пусть даже Луи и остался без «нежных рук».